1

Причина попадания в дурдом была банальна – я косил от армии. С участковым психиатром я договорился о заочном диагнозе, но военком настоял на обследовании, и в результате мне пришлось провести несколько незабываемых недель в 29-ом закрытом мужском отделении областной психиатрической больницы.

* * *

У меня изъяли верхнюю одежду, документы и заставили вытащить серьгу из уха. Пока я переодевался, некоторые местные обитатели стали со мной знакомиться. Самым смелым оказался мужичок визуально представлявший собой что-то среднее между Лёней Голубковым и Адольфом Гитлером.

-Привет.
-…
-Давай знакомится, меня Гена зовут.
-Андрей.
-Подлечиться?
-Некоторым образом.
-Я вот тоже периодически сюда ложусь. Как холодно становится – я сюда. Но скоро выхожу – весна.
-…
-Тебе надо постричься.
-Зачем? Я не надолго.
-Я сам стригу.
-…
-Тебе надо модельную стрижку, как у Мумий тролля.

После этого меня отвели в палату, где уже другой местный житель продолжил консультации.

-Призывник?
-Да.
-Тот мужик, который с тобой разговаривал…
-Гена?
-Да.
-Чего?
-Ты с ним осторожней, он – пидорас.

* * *

В коллектив я влился быстро. Из четырех палат отделения две занимали вполне вменяемые люди: косившие от армии призывники, косившие от армии уже призванные солдаты, косившие от тюрьмы, разнообразные алкоголики и наркоманы. В других палатах обитали собственно «психи», которых, однако, назвать так можно было с большой натяжкой. У большинства из них диагнозы являлись закономерными последствиями особо серьезных алкогольных или наркотических психозов. Был еще один сильно контуженый танкист (служил в Чехословакии, в Западной группе войск), один деревенский поджигатель, некоторое количество бомжей, использовавших больницу в качестве бесплатного жилья (к ним относился и уже знакомый бомж-гей Гена). Единственным классическим «психом» был только мрачный парень по прозвищу Зуб, во всяком случае, про марсиан в больнице со мной разговаривал только он.

-Тут у нас еще один был, в туалете говно свое ел, - сказала мне, почему-то оправдываясь, медсестра. Видимо, копрофагия, по её мнению была одним из самых серьезных психических заболеваний.

Знакомство с контингентом продолжилось уже в курилке.

-А ты из Москвы?
-Нет, Лыткарино, полчаса от Москвы.
-А в Москве был?
-Да.
-Я в Москве тоже был, один раз.
-И чего ты там делал?
-Мы в магазины ездили. Я же прапорщиком служил. Потом заболел.

В это время внимание моего собеседника привлек использованный чайный пакетик, который я собирался выкинуть в урну.

-Погоди, не выкидывай.
-А чего?
-Дай.
-Зачем?
-Все равно, дай.

Прапорщик-самозванец взял у меня пакетик и проглотил его целиком. После этого случая я стал отдавать ему все использованные чайные пакетики, за что он был мне крайне признателен.

* * *

Меня поселили в палату №1 – первую палату от выхода, в которой были собраны относительно адекватные психи. Соседом по койке оказался мой тезка – контуженный в Афганистане десантник Андрей, попавший в дурдом с обычной белой горячкой. По другую сторону располагался деревенский наркоман Вадим, которого в палате все звали просто Наркоманом. Позже выяснилось, что этот поклонник творчества группы «Сектор Газа» и мотоциклов находится в больнице не для лечения от наркомании, а просто скрывается от тюремного срока, который светил ему за какую-то темную историю с ножом для разделки мяса (Вадим работал мясником). Кроме них в палате проживали двое тихих полуалкашей-плубомжей пенсионного возраста, и трое солдат, которые, однако, выписались на следующий день после моего вселения.

Еще в палате находился достаточно колоритный персонаж по прозвищу Ухан. На самом деле Ухана звали Юра Уханов, это был слегка слабоумный парень лет двадцати. Уши у него действительно были немного оттопырены, поэтому иногда его звали даже не Ухан, а Ухо. Мать родила его, когда ей самой было не то шестнадцать, не то семнадцать лет, потом быстро заболела и умерла, в результате Ухан остался с бабушкой, жившей в деревне. В холодное время года бабушка сдавала его в дурдом, чтобы избавиться от лишнего рта и «подлечить». Летом она забирала его домой, где он активно использовался на сельских работах. Надо сказать, что способность Ухана добросовестно и много трудиться использовало и руководство больницы: он часто привлекался к уборке территории. Медсестры безбоязненно выпускали его на улицу, все знали, что Ухан не убежит.

Раз в месяц к Ухану приезжала бабушка, привозила жареную курочку и пару пачек «Примы». Курочку он съедал прямо в комнате для свиданий, а сигареты у него обычно сразу реквизировали более ушлые психи, как только он появлялся в курилке. Ухана врачи специально поселили в нашей палате, таким образом он был под некоторой нашей защитой от психов-аборигенов из других палат. За это он убирал палату и за себя, и за нас. Ухан не чифирил, не ел нифеля, зато с удовольствием жевал апельсиновые корки и другие объедки, которыми брезговали другие жители нашей палаты.

Еще к нам в палату иногда заходил молодой псих в коричневой больничной пижаме и вкрадчиво обращался к Андрею-десантнику.

-Дядя Саш, сигареточку дай, покурить со сна.
-Я не Саша.
-Покурить со сна, дядя Саш.

Первое время я думал, что он только Андрея называл «дядей Сашею», но потом он стал и ко мне, и к Наркоману обращаться с разными скромными просьбами и вопросами.

-Дядя Саш, обход был уже?
-А дядя Саша где?

По просьбе медсестры «дядя Саша-1», то есть Андрей, хранил у себя передаваемые этому парню сигареты, и выдавал ему их по одной по его просьбе. В противном случае псих лишился бы всей пачки при первом же появлении в курилке. Звали психа Алексей, он находился в больнице уже три года, причем попал он туда прямо из армии. До армии он жил где-то в Архангельской области, в деревне, где у него не то совсем не было родственников, не то родственникам не было до него дела. Служил он в Подмосковье, а в дурку попал не по собственному желанию, как большинство других солдат, а в результате удара по голове табуреткой в дружеской потасовке. Удар привел к тому, что Алексей остался в больнице навсегда, а всех дружественно настроенных к нему людей стал называть «дядя Саша». Несколько раз в год к нему приезжали не то родственники, не то просто знакомые из деревни, передавали сигареты и еду, но забирать домой наотрез отказывались.


2

Собственно, в том, что к двадцати двум годам извилистая дорога жизни привела меня в дурдом, не было ничего странного. До этого я учился в двух институтах, но ни одного не закончил, пытался работать и косить от армии. В конце концов, я устроился внештатным корреспондентом в городскую газету, писал обзоры киноновинок и отчеты с местных рок-концертов. Денег платили мало, зато я стал ощущать себя богемой. Общался я в основном с бывшими наркоманами и начинающими музыкантами. Почти никто из нас ни где не работал, мы шлялись по знакомым в поисках выпивки и вели высокоинтеллектуальные беседы.

Однако мое беззаботное полубогемное существование не могло долго продолжаться, в определенный момент проблема закоса от армии встала особенно остро. В армию идти я не хотел ни при каких обстоятельствах. Можно было дважды получить отсрочку по учебе, но этот лимит я в тот момент уже исчерпал. Как на зло, несмотря на несколько лет алкоголизации и прочих излишеств, я не заработал себе никакой стоящей болезни, достаточной для отсрочки по здоровью. Мною заинтересовался только психиатр. Причиной его интереса стали свежие шрамы на руке от сведенной татуировки. Татуировка мне не нравилась, и вместо того, чтобы сходить в соответствующий салон, на который у меня к тому же не было денег, я разогрел столовый нож над газом и свел нежелательный рисунок самостоятельно. И психиатр, и военком, справедливо предположили, что такое варварство может вызвать вопросы у врачей вышестоящей призывной комиссии, и они отправили меня к участковому психиатру. После этого я уже сообразил, что к чему, и договорился с участковым за некую мзду об определенном диагнозе, дающем право на отсрочку. Однако военкому не понравился такой поворот событий, и он отправил меня на обследование в больницу. Так я оказался в дурдоме, причем, как считали многие мои знакомые, случилось это несколько поздновато.


3

В начале моей второй недели в дурке к нам в палату подселили солдата. Его звали Коля, он успел отслужить в Таманской дивизии под Москвой три месяца, потом симулировал суицид (вскрыл вены) и попал к нам. Первым делом Коля стал отъедаться – по его словам в дурке кормили гораздо сытнее, чем в армии. Первую неделю он просил у поварихи добавки хлеба, потом более или менее успокоился. После похода Коли к завотделением, сосед Андрей поинтересовался его делами.

-Был у Бориса Николаевича?
-Был.
-Чего спрашивал?
-Спрашивал, кем родители работают.
-И все?
-Все.
-Это нормально.

Завотделением Борис Николаевич действительно не тревожил пациентов лишними расспросами, тем более на тему психиатрии. Знать профессию родителей солдата ему естественно было необходимо для того, чтобы точнее определить стоимость своих услуг в постановке нужного диагноза. Этим вопросом он обычно ограничивался и в разговоре с другими солдатами.

Солдаты, попавшие в больницу из армии, обычно проводили в ней три-четыре месяца. В это время их активно использовали на разного рода общественно-полезных работах: уборка территории, ремонт и прочее. Иногда они работали на огородах, принадлежащих врачам и другому персоналу больницы. Те солдаты, родители которых были побогаче, уезжали раньше других.

* * *

Вслед за Колей в отделение приехали еще двое солдат. Как и Коля, они успели отслужить три месяца, то есть являлись так называемыми «духами». Они много рассказывали о плохих условиях содержания в армии, о дедовщине и прочих армейских приколах. В нашей палате все койки уже были заняты, поэтому их заселили к соседям. А еще через пару дней в больнице оказалось еще двое солдат, на этот раз это были уже «слоны», а не «духи», они успели отслужить по десять месяцев. В нашей палате койки к тому времени уже освободились, «слонов» поселили к нам. Андрей заинтересовался причиной их попадания в наше заведение.

-За что вас сюда?
-Я лейтенанту нагрубил.
-За это теперь в дурдом сажают?
-Так получилось.

Андрей понимал, что солдат, скорее всего, пытавшийся закосить от возможных репрессий со стороны лейтенанта, стесняется рассказывать все подробности своей истории. Причем слово «стесняется» было здесь наиболее уместным, солдат просто пока еще не понимал, куда он попал, и насколько безразличны обитатели этого места к его прегрешениям на свободе.

Второй солдат также уклонился от рассказа о причинах попадания в психушку. «Скорее всего, ударил кого-нибудь табуреткой по голове, теперь косит, чтобы не попасть в дисбат», - подумал я, вспомнив об Алексее и «дядях Сашах». Через некоторое время выяснилось, что фамилия этого солдата – Давыденко, причем он почему-то настаивал, что это очень редкая фамилия, и он ни разу не встречал однофамильцев, кроме родственников. Известный ныне теннисист был в то время еще не так популярен, как сейчас, однако я про него знал, но расстраивать солдата с уникальной фамилией не стал.

* * *

А еще через неделю к нам в палату поселился дембель. Звали дембеля Саша, он со всеми быстро познакомился, и стал выспрашивать о здешних порядках. Мы с Андреем как-то сразу и независимо друг от друга пришли к выводу, что этот солдат точно кого-нибудь убил. Сам он на эту тему не распространялся, сообщил только, что в армии ему светило пятнадцать лет, а это уже даже на дисбат, а зона (в дисбат можно было попасть не более чем на четыре года, а за более серьезные правонарушения отправляли в тюрьму).


4

Кормили в дурдоме вполне сносно. Точнее, приехавшие из армии солдаты утверждали, что в больнице кормят гораздо лучше и больше, чем в армии, в то время как некоторые привередливые городские жители, собравшиеся подлечиться, больничной едой брезговали и ели только передачи родственников. Меня в принципе все устраивало, так как к еде я всегда был не сильно требователен.

На завтрак обычно давали кашу, манную или пшенную, реже геркулесовую. В дополнение к каше – хлеб с маслом, реже с колбасой или сыром. Колбасу давали раз в пять, шесть дней, это считалось чем-то вроде праздника. Обед состоял из первого и второго, причем на первое в половине случаев был гороховый суп. Гороху в нем, правда, было не много, а мясо попадалось только в виде «мясных ниток» - волокон. На второе было жидкое картофельное пюре или перловая каша, реже – макароны, к гарниру добавлялась жареная мойва или кусок селедки. Мясо вообще присутствовало только в виде упомянутых реже «мясных ниток». На ужин давали такие же блюда, как и на второе в обед, между обедом и ужином еще помещался полдник. На полдник давали чай, недорогое печенье или сушки, четвертушку яблока, иногда апельсина. Иногда в дополнение к обеду полагалась четвертушка вареной свеклы для улучшения пищеварения. Хлеб был белый и черный, в буханках, такой же, как в армии. Больным, страдающим изжогой, давали только белый. Посуда был алюминиевая, миски и кружки, разумеется, никаких вилок или ножей, только ложки.

Естественно, в дурдоме в большом количестве употребляли чифирь. Его заваривали следующим образом: нагревали кипятильником воду в пластмассовом ведерке из-под майонеза, высыпали в кипящую воду пачку чаю, затем давали настояться минут 10-15. После этого чифирь один или два раза «поднимали», еще раз нагревая почти до кипения, давая после каждого раза чаинкам заново осесть на дно. У нас в палате чифирили все, кроме Ухана. Достаточно быстро к этому занятию пристрастился и я. Проблем с заваркой у нас не было, поэтому употребление бодрящего напитка происходило раз 8-10 в день, в результате чего все население нашей палаты, включая меня, страдало повышенным артериальным давлением, бессонницей и хроническим запором.

Некоторым больным врачи запрещали употребление чифиря. Большинство из них после многих лет, проведенных в больнице, уже не могли избавиться от этой привычки, и в качестве альтернативы употребляли «нифеля» - использованную заварку. К таковым относился и мой знакомый лжепрапорщик, глотавший целиком чайные пакетики.
    
* * *

Вскоре, однако, я узнал, что в дурдоме можно не только чифирить и злоупотреблять аменазином и галоперидолом, но и пить водку. Соседи по палате посвятили меня в тайну существования дырки в окне. Некоторым больным было разрешено выходить на улицу и даже ходить в магазин, однако на входе их обыскивали. Наличие дырки позволяло передавать спиртное прямо с улицы. Наиболее адекватным человеком в больнице был мой сосед-десантник Андрей, и именно с ним мы стали тайно злоупотреблять. Во время одного возлияния Андрей рассказал подробности своего попадания в дурку.

-Вначале все было нормально, но потом во время запоев я стал разговаривать со старыми друзьями. Мама очень этому удивилась, тем более что в доме в тот момент никого не было. А когда я пьяный полез новую крышу ремонтировать, мама испугалась и сдала меня сюда.
-Полегчало?
-Ага, скоро выхожу. А еще мы один раз на день десантника в 5 утра забрались в танк на главной площади города, и развернули пушку на горсовет. У нас в городе на площади танк стоит, на постаменте, памятник. Мы забрались утром и развернули пушку на горсовет. После этого случая башню у танка приварили…

* * *

В тот же день несколько часов спустя, уже ночью, мы (я, Андрей и Наркоман) сидели в палате и играли в карты. Спать не хотелось. Ухан лежал на кровати, укрывшись с головой одеялом, и иногда издавал тихо-квакающие звуки. К нам в палату зашел бомж-гей Гена, в очередной раз исполняющий обязанности дежурного. Он присел на одну из свободных кроватей, и стал молча наблюдать за игрой.

-Что, Ген, смотришь?
-Не знаю. Породниться хочу с вами.
-С кем?
-С вами (он указал на Андрея). Или с вами (он посмотрел на меня).
-Это ты, Гена, брось... Вон, с Ушаном породнись.
-Ушан беспонтовый, с ним уже породнились.

Мы вяло посмеялись над сомнительным предложением Гены и продолжили играть. Туманные гомосексуальные ухаживания Гены не имели ни чего общего с бытовавшими в больнице полутюремными традициями. Гена был гомосеком не в силу однополости больничного коллектива, а по состоянию души, а даже с некоторым налетом романтики. Поговаривали, что он имел противоестественные отношения с эпилептиком Колей из второй палаты, в тоже время это не мешало Гене постоянно пребывать в творческом поиске. Постричься, однако, он мне больше не предлагал.

* * *

Раз в неделю персонал больницы устраивал принудительную стрижку ногтей для психов из «надзорки». «Надзоркой» называлась четвертая палата, в ней размещались наиболее «продвинутые» психи, им не разрешалось покидать палату без разрешения медсестры или дежурного. В курилку, которая располагалась прямо перед выходом из четвертой палаты, приходила медсестра со стеклянной банкой с раствором фурацилина, в которой лежали ножницы. Конечно же, не маникюрные, а самые обычные, большие ножницы. Более или менее разумным психам разрешалось самостоятельно взять ножницы и обстричь ногти, совсем невменяемым постояльцам ногти стригла медсестра.

-Сегодня в «надзорке» опять лампочка перегорела.
-Да она не перегорела, они с ней что-то делают.
-Кто?
-Больные.
-Зачем?
-Хрен знает, зачем они это делают. Чтоб никто не видел, как они по ночам лезвия глотают.

Разговор происходил в курилке во время стрижки ногтей между двумя алкоголиками из второй палаты. Речь шла о лампочке в «надзорке», по правилам больницы эта лампочка должна была гореть всю ночь. Алкоголики отказались от предложенных сестрой ножниц, никто не настаивал, гигиена временных жильцов была целиком на их совести. Насильно постричь, побрить или помыть могли только тех, кто находился в больнице больше двух недель. Зато одного из алкоголиков привлекла баночка с фурацилином.

-Дай, сестра, глотнуть.
-Это фурацилин.
-Без разницы.

Сестра скептически посмотрела на мужика, и молча передала баночку. Он сделал несколько глотков, на секунду о чем-то задумался, и вернул жидкость.


5

В начале следующей недели кто-то распустил в больнице слух о скорой установке в отделении телевизора. С утра в столовой все обсуждали эту новость, а эпилептик Коля даже настаивал на том, что одну из медсестер уже отправили в магазин за покупкой полезного прибора.

-Его еще в прошлом году обещали поставить.
-Поставят в кабинете, и будут раз в неделю выносить и включать на полчаса.
-Его в столовой поставят, только в ящике, и будут ящик на ключ запирать.
-Меня врач просил для него ящик сделать, - вмещался Андрей. – Так что, пока я ящик не сделаю, никакого телевизора вам не будет.
-Его и так не будет. Борис Николаевич его у себя в кабинете поставит.
-Я в четырнадцатом когда лежал, там был телевизор в ящике. А в интернате не было телевизора, и весь день заставляли огород копать.
-Борис Николаевич себе заберет.
-В ящике поставят.
-Борис у себя в кабинете поставит.

Тем временем в курилке обсуждали недавнее увольнение одной из медсестер.

-Короче эту медсестру уволили из-за солдат. Точнее из-за одного солдата. Точнее солдат было двое, но было у неё что-то с одним.
-Да ни чего там не было, - вступил в разговор Наркоман. – Руку он ей на коленку положил, а Борис их застукал.

Наркоман говорил не о завотделением Борисе Николаевиче, а о его тезке, медбрате Борисе, который дежурил в ту ночь. В нашем отделении, как в любой закрытой психиатрической больнице, были запрещены какие-либо личные отношения между больными и персоналом.

-Было - не было, - продолжил первый собеседник, - а медсестру уволили. А солдат к себе домой уехал, в Тюменскую область. А медсестра потом продала здесь квартиру и уехала к нему...
-Нужна она ему там, как же.
-...приехала она к нему, а он ей говорит: «Зачем приехала?». И сейчас она там, без квартиры, без солдата...

* * *

Утро среды ознаменовалось тем, что один мужик из соседней палаты, похожий на сильно опустившегося двойника прибалтийского актера Арниса Лицитиса, заболел запором. То есть запор у него продолжался уже три дня, а утром в среду он понял, что «заболел». В результате при каждом посещении туалета теперь можно было его увидеть и даже пообщаться. В связи с этим в его проблемы оказалось посвящено все население больницы, включая идиотов и прикованных к кровати инвалидов. 

-Иди, спроси у врача слабительное, - посоветовал ему Андрей.
-Спрашивал уже.
-И чего?
-Она сказала: «Иди, у больных поспрашивай, может, у кого-нибудь свекла есть». Нет у них слабительного.
-Пища здесь без масла почти, понятно.

После обеда медсестра по поручения врача отправилась в аптеку, единственную в поселке. Она принесла «Лицитису» какие-то таблетки. Таблетки не помогли, не в среду, ни на следующий день. С лекарствами в больнице вообще были проблемы, причем не только в нашем отделении. К вечеру четверга через дежурного были переданы уже другие таблетки, в результате утром в пятницу «Лицитис» почувствовал, что скоро его мучениям наступит конец. Однако дело осложнялось тем, что именно в пятницу ему предстояло выписываться. Мужик лежал в больнице с последствиями алкогольного психоза, за две недели его привели в чувства, и держать больше не намеревались, тем более что за ним должен был приехать сын, без сопровождения больных не отпускали. И ехать им предстояло достаточно далеко: не то в Троицк, не то в Подольск.

* * *

После отъезда «Лицитиса» жизнь в больнице стала совсем скучной. Психи кочевали из палаты в палату, кучковались и вяло общались. К нам в палату стал часто заходить лысый парень Леха из соседней палаты. Видимо, у себя он друзей не нашел, и ему было одиноко. Он стал приносить Андрею заварку и предлагать почифирить. Леха жил в соседнем поселке, в дурку попал из-за симуляции суицида с целью уклонения не то от армии, не то от тюрьмы. Однако ему не удалось договориться с врачом из-за собственной глупости, или же у него действительно не было денег, в результате чего он находился в больнице уже седьмой месяц.

-С чем лежишь? – спросил его однажды Андрей.
-Суицид.
-Косишь, гад.
-Да так.

За исключением крайней степени тугомыслия, Леха был абсолютно нормальным человеком. Общаться с ним иногда даже было интересно. Изредка он проявлял какую-то странную любознательность.

-А зачем деревья сажают возле палаты? – обратился он один раз к Андрею.
-Это же легкие планеты, лапоть.
 
Ближе к вечеру стал активен вышеупомянутый чехословацкий танкист. Он курсировал между своей койкой и курилкой и без перерыва говорил.

-А чего – нормальный парень.
-А чего – нормальный парень.
-А чего – нормальный парень.
-А чего – нормальный парень.
-Я в чехословацком танке.
-А чего – нормальный парень.

Койка танкиста находилась не в палате, а в коридоре. В коридоре обычно размещали больных, страдающих энурезом, что бы в случае чего было проще убирать. Танкист спал совсем недалеко от курилки, и иногда мог вести разговоры прямо с кровати. И в этот раз, успокоившись, он вернулся на свое место, и стал приставать к другим больным.

-Эй ты, солдат.
-Чего?
-Ты не солдат.
-...
-Нет, ты не солдат.
-...
-А чего – нормальный парень.
-...
-Я в чехословацком танке.

После этого танкист повернулся к своему соседу – марсианину Зубу, и попытался уличить его в самозванстве и проживании под чужой фамилией.

-Ты Зуб?
-...
-Ты не Зуб.
-...
-Нет, ты не Зуб.

Зуб уныло не реагировал, а танкист продолжал гнуть свою линию. Повторять одни и те же фразы он мог несколько часов без перерыва. Уже после выхода из дурки в своем городе я познакомился и даже имел некоторые отношения с девушкой, которая точно так же, как и чехословацкий танкист, любила повторять некоторые фразы по несколько раз. Это случалось с ней в состоянии особого эмоционального возбуждения, и, разумеется, не доходило до тех чудовищных размеров, которые присутствовали у танкиста. Во всем остальном это была почти нормальная девушка, хотя и жила в желтом доме – в старом блочном доме, выкрашенном, почему-то, в грязно-желтый цвет.

* * *

В тот же день ближе к ночи мною овладела какая-то странная метафизическая тоска, и я пошел погулять по больнице. У зарешеченного окна в курилке одиноко стоял Зуб и задумчиво смотрел в пустоту. От скуки я решил поговорить с ним, хотя было это не просто, Зуб крайне редко был способен на содержательный диалог.

-Здравствуй, Зуб.
-Фиолетовые огни. Пятый вагон. Арбуз или дыня? Семеновна? Фиолетовые огни. Дверь налево. Пятый вагон. Арбуз или дыня? Семеновна? Фиолетовые огни. Пятый вагон. Арбуз или дыня? Семеновна? Фиолетовые огни.
-Очень интересно. Чего еще нового?
-Фиолетовые огни. Арбуз или дыня? Семеновна? Фиолетовые огни. Дверь налево. Пятый вагон. Арбуз или дыня? Семеновна? Фиолетовые огни. Пятый вагон. Арбуз или дыня? Семеновна? Фиолетовые огни. Фиолетовые огни. Пятый вагон. Арбуз или дыня? Семеновна? Фиолетовые огни.
-Короче, два варианта. Либо ты малоизвестный мелкий индийский бог, которого в наказание за что-то сослали родиться среди людей, либо ты, наоборот, обитал в прошлой жизни в мире голодных духов, и за хорошее поведение получил повышение в виде человеческого облика.
- Фиолетовые огни. Дверь налево. Пятый вагон. Арбуз или дыня? Семеновна? Фиолетовые огни. Семеновна? Фиолетовые огни. Дверь налево. Пятый вагон. Арбуз или дыня? Семеновна? Семеновна? Фиолетовые огни. Дверь налево. Пятый вагон. Арбуз или дыня? Семеновна?
-Типичный голодный дух.

В это время в курилке появился какой-то полупсих из второй палаты и решил присоединиться к нашему разговору.

-Ты уже видел как Зуб курит? – спросил он меня.
-Нет.
-Зуб, будешь курить?
-Из ничего.

Полупсих прикурил «Приму» и дал её Зубу. Зуб в две затяжки уничтожил сигарету, выдыхая дым через ноздри, выкинул окурок, грозно посмотрел на нас и ушел.

Как мне рассказали другие обитатели больницы, Зуб жил здесь с момента перевода из детского психиатрического интерната. Иногда к нему приезжала мать, которая, по слухам, жила в монастыре. Подробности его появления на свет мне до конца не были известны, но рассказывали, что там было что-то мрачное и мистическое. Зуб в большей степени, чем кто-либо еще в отделении, подвергался издевательствам и сексуальным домогательствам со стороны других психов, и это притом, что он был не так уж беззащитен. Один-два раза в месяц Зуб начинал драться. Доставалось при этом не его обидчикам, а людям нейтральным – медсестрам и случайным психам. В такие моменты Зуб, руководствуясь по-видимому неким внутренним голосом, вытягивал голову на тонкой шее, выгибал грудь вперед, и сильно бил соперника головой.


6

По прошествии трех недель моего пребывания в дурке состоялась комиссия, признавшая меня негодным к военной службе. Естественно, этому событию предшествовал деловой разговор в кабинете главврача, причем мы сошлись на сумме, которая была в несколько раз меньше запрашиваемой врачами из терапевтического отделения больницы в моем городе. В последнюю ночь перед выпиской мне приснился сон. В нем сосед-десантник Андрей рассказывал про секретный концерт Sex Pistols в Улан-Баторе.

-Все знают легенду о секретном концерте Beatles в Москве. Но никто не знает о секретном концерте Sex Pistols в Улан-Баторе. Причем это не легенда, а чистая правда. Основатели панк-рока действительно сыграли концерт в столице Монголии. (В моем сне Андрей говорил четким, поставленным голосом, как диктор телевидения). Они тайно приехали в эту страну в октябре 1984 года и дали секретный концерт.
-Они же вроде распались в 1979, или в 1980.
-Это правда. Для концерта в Монголии они собрались заново, Сида Вишеза заменил Глен Мэтлок. (Наяву я не знал, что сосед про всё это в курсе). Он играл в группе до Сида Вишеза…
-Я знаю.
-…поэтому можно даже сказать, что в Улан-Баторе выступал золотой состав группы. Есть правда другая версия этой легенды, по которой ни каких участников Sex Pistols в Монголии не было, а был Малькольм Макларен, который собрал фантомный состав из неизвестных музыкантов. Они и сыграли секретный концерт.
-А зачем он это делал?
-История об этом умалчивает. Тем более, что существует еще третья версия легенды, согласно которой это был не Макларен, а некий неизвестный монгол, который все и организовал. А согласно четвертой версии легенды никакого концерта не было…

Tweet