Иногда по ночам Василий Семёныч кричал во сне. Могучий и тоскливый звук, порождаемый непонятно каким органом высохшего тела, метался по квартире, отскакивал от стен, усиливался собственным эхом и, ворвавшись в комнату постояльцев, заставлял моего соседа Ромку и меня вздрагивать и просыпаться. Что именно Семёныч кричал, мы разобрать не могли. Жуткие вопли вскоре стихали. Но однажды Василий Семёныч устроил концерт минут на двадцать и останавливаться, похоже, не собирался.

      Первым не выдержал Ромка.
    - Как же достал этот алкаш! Воет и воет. Пошли разбудим его, а?

      Мы спрыгнули с кроватей и пошлёпали босыми ногами в комнату хозяина квартиры. Семёныч лежал на спине, закрытый до подбородка одеялом. Невероятные усы рассекали подушку строго напополам. В свете луны узкое лицо, обычно жёлтое и морщинистое, казалось бледным, абсолютно спокойным и даже почти благородным. Мне вспомнилась иллюстрация из книги, изображавшая мёртвого Дон Кихота.
      - Кажись, перестал, -  шёпотом сказал Ромка.

    В ту же секунду оба уса подпрыгнули вверх, приняв положение «без десяти два», и Семёныч исторг трубный стон, от которого у нас с Ромкой подкосились ноги и стало нехорошо на душе.
    - Феляаа! – Мой слух с трудом выковыривал непривычные звукосочетания из вязкого, как смола, баса. – Фелькааа!
    Я протянул руку, чтобы потрясти дядю Василия за плечо, но не успел.
      - Офелия! – новая рулада едва не повалила меня на пол. – Офелия! Где ты, ёб твою маааать!! Офелияааа!!
    Мы с Ромкой переглянулись.
    - Гамлет, блин, - хихикнул приятель.

      Любопытство прогнало сон. Мы постояли над Семёнычем несколько минут, ожидая, не начнёт ли железнодорожный слесарь Василий Семёныч призывать Джульетту или Дездемону, но напрасно. Семёныч издал ещё два или три стона, уже более привычным уху тембром, перевернулся на бок и затих. Представление закончилось.

      Следующим вечером  Ромка спросил Семёныча:
    - Дядь Василий, а чё это вы по ночам так орёте?  Спать невозможно.
    - Ору? Я? – загудел сконфуженный Семёныч. – Ну, извиняюсь, паря. Ревматизм у меня. Кости ноют, особливо в холоде. Ну, я в мастерской грелку себе электрическую заебенил, ставлю в ноги на ночь.  Бывает, выпимши реостат-то лишку перекручу, ну меня жар и хуярит по пяткам. А проснуться не могу... По утру все ступни в пузырях...
      - Прямо как в аду,  - сказал я., поежившись.
      - А хули, ад и есть, - согласился Семёныч.
   
    Самодельная грелка, истязавшая дядю Василия по ночам, была одним из двух продуктов его электрического гения, обнаруженных мной в квартире. Вторым продуктом был унитаз. Точнее, не весь унитаз полностью, а его сидение. Мягкое, упругое, обшитое телячьей кожей, оно было чрезвычайно удобно. А главное, повернув тумблер, вмонтированный Семёнычем в стенку туалета, сидящий мог включить обогрев. Температуру Семёныч отрегулировал идеально, и вставать с унитаза не хотелось.

    Подобное сибаритство плохо сочетались с суровой наружностью и лексиконом Василия Семёныча. В конце концов, я не выдержал и спросил, что подвигло его на дизайн и постройку.

      - Да я ж не для себя, – оправдывался Семёныч. – Мне на хуй такой сральник не нужен. Об мою жопу орехи колоть можно.
    - А для кого тогда, дядя Василий?
    - Так это...для Офелии..., - сказал Семёныч, помрачнев.

    Снова услышав это имя, я вздрогнул. Ромка очень пристально смотрел на Семёныча.
    - Для какой... Офелии.... дядя Василий? – медленно произнёс мой приятель.
    - Какой, какой... для Фели... Офелии Тимофеевны покойницы... жены моей.
    Отчество Офелии меня обрадовало: главное, что не Полониевна.

      - Так у вас, дядя Василий, жена была? – спросил Ромка, округлив глаза.
      Простая мысль, что Семёныч за шесть десятков лет жизни мог успеть, как большинство людей, жениться, не приходила нам в голову.

    - Сорок годов без малого...
    Семёныч встал, подошел к стене и снял с неё небольшую фотографию, которую я раньше не замечал. Она совершенно затерялась среди табуна аляповатых разноцветных лошадей, нарисованных Витькой, странным братом дяди Василия.
     
      - Вот, - Семёныч протянул нам карточку в резной рамке.
    С фотографии смотрела немолодая женщина, с крестьянским широким носом и скорбно сжатыми губами.
    - Аааа, - неопределённо протянул Ромка. Я промолчал.
    Семёныч около минуты смотрел на портрет, потом осторожно стёр со стекла пыль, повесил  фотографию на место и закурил.

    - Тесть мой ветеринарный фельдшер был в колхозе. Учёный хуй, книжки читал. Вот и выебнулся, назвал дочку Офелией, - усмехнулся Семёныч. – А сестру её – ту вообще Бианкой, прости господи.

    Одна загадка разрешилась, но оставалась вторая. И её тут же озвучил мой бесцеремонный сосед.
    - Василь Семёныч, а чё, и вашей жены такая нежная жопа была, что обогрев требовался? Не принцесса, вроде... Хотя, имечко, конечно, ещё то...
   
    Дядя Василий смерил Ромку тяжелым взглядом.
          - Вот ведь, блядь, какой ты ушлый. Имя тут ни при чём. Страх у неё был. По-научному – фобия, – объяснил Семёныч, подняв палец.
    - Какая такая фобия? – спросил я, полностью заинтригованный.
    - Обыкновенная. Фобия как фобия... У тебя, Ромка, ещё бы не такая образовалась. Ты бы, стервец, вообще срать перестал...

    Василий Семёныч, в этот вечер пивший «Зубровку», налил полстакана, опрокинул себе в глотку, крякнул, и начал рассказ.

    - В пятдесят пятом годе это было. Я в городе работал, а на праздники ездил в деревню к родителям. От райцентра на попутках, а до него - на поезде пригородном, номер пятьсот восемь. Сейчас в плацкарту садишься как король, и  баба в фуражке тебе сразу крахмальное белье и чай с сахаром. А пятьсот восьмой – был дело другого рода. Вагоны товарные, только с нарами и печкой. Народу в них набивалось до ебеней матери, нар не хватало на всех, прямо на полу сидели. Ну, дым коромыслом, кто спит, кто бухает, кто песни орет, кто ещё чего...

    - А кто и ебётся поди? - с надеждой в голосе предположил Ромка.
    - Тебе годов-то сколько, ебака? Семнадцать? Ну, тогда понятно, - усмехнулся Семёныч, закуривая. – Может, и ебался кто по углам... Расстояние – вёрст сто пятьдесят всего, а ехали долго, часов пять, а бывало и все семь выходило. И ведь хуй угадаешь – лотерея.  Поезд-то местного значения. То стоит, как вкопанный, скорые да товарняки пропускает, то несётся как голый в баню, так, что от тряски душа вон выскакивает. Ну, народ этот поезд пятьсот весёлым и окрестил.

    Семёныч хлебнул ещё зубровки.
      - А самое весёлье в поезде было по нужде ходить. На станциях сортиры были, хоть и под самую крышу засранные, пирамидально. А в вагонах – ни хуя, они ж товарные. А что делать, если в дороге приспичит? Не в вагоне же гадить, чай не звери. Мужикам, ежели по маленькому, просто – дверь в сторону отодвинул и поливаешь как со шланга. Посрать – оно сложнее.В одиночку не справиться. Один присядет, жопу наружу выставит - подальше, чтоб говно обратно в вагон - как этот, блядь, бумеранг - не залетело, а второй его за руки держит. Если едем быстро, катяки долго вдоль состава летят. На бреющем... Ну, а бабы, само собой, только таким макаром.

    Под Новый год – жуткий мороз ебашил - еду я в пятьсот весёлом. Против меня девка сидит. Девка как девка, в юбке длинной, в пуховом платке да валенках. Я и лица толком не рассмотрел, как ни гляну – она глаза опускает. Остального и вовсе не видно под пальтом-то. Едем, едем. Девка копошиться начала. И так сядет, и этак, то повернется, то привстанет. А потом, к соседке наклонилась и на ухо шепчет чего-то. Обе встают и к двери начинают пробираться. «До ветру захотела», - думаю. – «Эх, заморозит пизду, дура, не пизда будет, а эскимо». Ну, открыли они дверь. Ветер ледяной ворвался. Баба девку собой загородила и держит. Ну, а та свои дела делает, навесу. И тут, то ли стык попался особо злоебучий, то ли чё, только вагон тряхнуло так, что я чуть с нар не ебнулся. Баулы да сумки попадали. Баба-то, что возле дверей стояла, оборачивается – глаза выпучила, и вопит чего-то. А девки и не видно.

    - Неужели упала? – спросил я, задержав дыхание.
    - А ты, бля, догадливый, - похвалил Василий Семёныч, - Ясен хуй упала. Пизданулась на полном ходу. В чистом поле. А поезд - знай хуярит себе, еблык-еблык, еблык-еблык... Народец притих...А хули делать? Стоп-кран не дернешь. Нету его. Короче, паря, не знаю я, что на меня нашло, только вскочил я и к двери. Будто во сне. Рожу высунул – мне ветром чуть нос на хуй не сдуло. И мелькает всё – деревья, столбы, аж в глазах рябит. Ну, зажмурился я, чтоб не так страшно было, Господа бога помянул, да и прыгнул.

    Лечу я себе, зажмуренный, а на душе тошно. Когда, думаю, уже приземлюсь куда-нибудь. А все не приземляюсь. Только глаза стал открывать, и тут меня как кувалдой в бок ебнули, с размаху, и закрутилось все. Это я по насыпи вниз катился. Снега мало было, хоть и мороз. А когда тормознулся, наконец, все нутро болит, и дышать могу только мелко, как собака. Потом чуток в себя пришел, руками-ногами пошевелил – вроде целы. Поднялся и пошел вдоль насыпи. А пятьсот весёлый – тот уже до горизонта почти доехал. Иду, девку ищу. Смотрю, впереди вроде валенки торчат. Подхожу – точно, лежит. Не шевелится. Юбки задрались, срам один.

- Ну, вы б её, Василий Семёныч, пока тёпленькая, - хохотнул Ромка.

Ладонь Семёныча, непропорционально большая и темная от табака, вьевшегося в кожу масла и металлической крошки, опустилась на затылок не успевшего увернуться приятеля.

- Я тя, пиздобола, самого щас, пока тёпленький... Штаны её бабские на неё натянул, юбки поправил. И к лицу наклоняюсь, слушаю. Вроде дышит, а вроде и нет. Хуй его разберешь на ветру-то. По щекам постукал  – лежит как мертвая. Ну, чё тут делать? Поднял я её, на спину взвалил и полез по насыпи. Кое-как выволок её наверх. Тащу на горбу по путям. В груди режет, будто бритвой. Так и пиздуем, с перекурами. А сколько пиздовать, кто ж его знает. И понимаю я, паря, что не донести мне её, что нам обоим пиздец скоро придет, если чуда какого не случится.

    Вдруг вижу - вдоль полотна шпалы старые лежат, снегом присыпаны. Тут меня и осенило. Если просто на путях встать, машинист тебя переедет на хуй и все. И него и инструкция такая – не останавливаться из-за разных мудаков. А если чего большое на путя положить, дело другое. Тут состав вообще под откос ебнуться может, глядишь и зассыт машинист. Стал я те шпалы таскать, да поперек полотна накидывать. А девку под насыпь снёс, да пальтишком своим накрыл. Мне-то оно один хуй без надобности, если переедут.

    Сел я на шпалу, закурил и жду. Замерзать уж начал. Вдруг слышу – «Ууууууу, бля!». Идёт, родимый. Я вскочил, руками машу, чтоб заметили. А паровоз – гудит и гудит, грозно так: «На хуууууй! На хуууууй!» Совсем близко уже. Ну, думаю, всё, здравствуй, Пизда Ивановна. Встречай гостя. Только тут машинист по тормозам въебал. Скрежет и скрип стоит, как еб твою мать. Стал состав скорость сбавлять, но один хер прямо на меня катится и свиристит пиздецки. Метрах в пятнадцати только остановился.

    Выскакивают из паравоза двое и ко мне, с матюками. Я им про девку объянить хочу, да помощник, здоровый как  буйвол, мне с размаху по ебальнику - хрясь. Я и с копыт долой. А машинист, хоть и старый уже пердун, меня в бока, и без него, пиздюка, переломанные, пинает. Отвели душу, в общем. А когда уставать начали, я слово вставил. «Милы люди,» - говорю, - «мать вашу разъеби совсем, пока вы меня тут пиздите, девка под откосом замерзает. С поезда выпала». Подобрали, в общем. И меня с ней. Даже водки  из заначки дали глотнуть.

    До станции добрались, а там я её в железнодорожную больницу сдал. Меня и самого там до утра оставили – четыре ребра сломаны оказались. А на следующий день пошел я девку проведать. Не чужие ведь, чай, теперь. Она в себя пришла. Смущалась всё сначала. А потом улыбнулась. Она когда улыбалась, красивая была... Через три месяца поженились. Хорошая баба оказалась, хозяйственная и ласковая. Только после этого случая по нужде в холоде ходить не могла. Все там у нее скукоживалось. Говорю вам русским языком – фобия у неё образовалась. И потому, где бы мы ни жили, я всегда сортир для Фели утеплял. А когда квартиру получили, с удобствами значит,  я толчок этот и замастачил. Аккурат к восьмому марту.. То-то моя Фелька радовалась, - улыбка на лице Семёныча смотрелась странно. Впрочем, она быстро исчезла. –  А вот детишек бог не дал – отбила она тогда себе нутро, видать.

    - Что же вы, Василь Семёныч,  на другой не женились, раз такое дело? – спросил мой практичный приятель.
    - А  Фельку куда? Снова с голой жопой на мороз выкинуть? Только кто бы за ней в этот раз прыгать стал? Ты-то вот, Ромка, не стал бы. И таких как ты на свете до хуя. Слишком до хуя. Почти все... Так и жили, пока Офелия моя прошлым годом не померла. Я студентов тогда брать стал. С вами, обалдуями, всё весёлее...

*

    Пятьсот весёлый поезд, вместе с пассажирами, давным-давно скрылся в депо моей памяти и встал где-то на одном из самых дальних путей. Я вспомнил о нем много лет спустя, в городе Токио. На унитазе в номере гостиницы при помощи пульта с множеством кнопок и экраном на жидких кристаллах можно было включить обогрев, отрегулировать напор, направление и темературу воды во встроенном биде и сообщить фаянсовому джинну много других заветных желаний. Сидя на удивительном изделии, которое местные жители именуют «онсуйсенджобенза»-  или на западный лад «вошуретто» -  я думал, что дядя Василий его бы обязательно оценил. Электрику с механикой, и вообще. И ещё я думал о том, о чём Василий Семёныч – я в этом абсолютно уверен – никогда не говорил со своей Офелией, но чего в её жизни было неизмеримо больше, чем в придуманной жизни её знаменитой тёзки. О любви.


****

22 января 2010 г.

Tweet