Саша Рашкин всегда был дибилом. Именно так его называла мать, а потом – и одноклассники. Этот диагноз у него даже был заверен документально, можно посмотреть на пожелтевшую от времени справку для военкомата, где была видна длинная, как сопля пионера, и такая же синяя закорючка. Она будто бы делилась на три части, но прочитать их не было никакой возможности, только в конце различалось слово «невроз». Так что Саша был «не в ротик», такое погоняло дал ему брательников дружбан, десантник Валерка, вечно розовый как свинья и такой-же пьяный. Только вот погиб этот Валерка как-то нехорошо, захлебнувшись по пьяни блевотой. Естественно, не просто так, а, как хотелось бы думать Сашке, именно после того, как он, по-гестаповски, в бессильной ярости, жег фотографическое лицо Валерки зажигалкой. Тогда Рашкин был еще 15-летним дрочером и проблемы воздаяния его волновали мало.
А брательник Колька давно сидел, а точнее, лежал в местах не столь отдаленных. И был очень маленький шанс, что он оттуда выпишется. Наверняка, после того, как Сашка подложил прядь его волос в гроб к умершему соседу, дяде Вале, предварительно обернув их бумагой с изображением кремлевской звезды, в оккультизме - пентаграммы. И опять 16-летний прыщавый йуноша не думал ни о чем, кроме как отомстить за утопленную братом в луже коллекцию вкладышей «Турбо».
Как тут не крути, наследственность у Рашкина была плохая.

С самого децтва Саша любил копаться в себе. Позже, вспоминая розовое, а точнее, желто-коричневое время децтва, он понял, что эта привычка его и сгубила. Самое первое, что узнал Саша в этом мире, это были его отверстия – нос, из которого можно было добыть такие фкусные сопли, уши, полные залежей желтой серы, и, конечно, задница. Он была неиссякаемым источником дерьма, которым можно было рисовать на стенах разные узоры. Дерьмо это меняло цвет от Сашиного настроения, о таком чуде даже художники-импрессионисты не могли мечтать. А Саше это все было подвластно и он чувствовал себя творцом своей маленькой фселенной.


Дальнейшую жизнь Сашка посвятил разрабатыванию фсе более глубоких пластов – он стал журналистом. Но до этого еще так далеко…


Говнотворчество не началось просто так. Толчком к нему послужил акт соития предков, который Рашкин, ф силу мизерного полуторогодовалого жызненного опыта понять не смог. Поэтому бессознательное бурно выплескивалось на стены, не в силах ассимилироваться и достичь катарсиса (это многими годами позже Сашка прочитал в умной психологической книшке).


А пока он был всего лишь наивным ребенком, не знавшим, что есть «хорошо» и «плохо». И первое слово его было – «пезда». Не удивительно, ведь этот эпитет он слышал чаще слова «мама». Слово ласкало его йуный слух нежностью переливов, так что хотелось повторять его много-много раз, на самый разный манер. «Мама» по музыкальности и в пометки не годилась, только вот родители были не рады отчего-то. Они повторяли другое слово «блядь» и давали Сашек пиздюлей. Вскоре Саша освоил и этот новый эпитет.

Рашкина креатиффность была не оценена, и, не удивительно, что в возрасте 3-х лет его отдали в больницу. Детскую психиатрическую. Там ему пеленали руки ссаными колготками, там ему кололи уколы, от которых Рашкин оказывался как-бы на небесах. Тогда ему снова казалось, что кругом толкутся ангелы, в коричневых от стирки халатах. А он лежит, спокоен и недвижим и созерцает их суету как бы свысока. Вот именно этот кайф нафсегда фпечатался в Рашкины мозги как абсолютное щастье.
Еще был ад.  Ф него Сашку спускали непонятно за что, ведь сам Рашкин был апсалютно безобиден и человеколюбив. Ну разве ж можно считать смертельным грехом то, что он вылил санитарке под ноги полный горшок ссанья, желая помочь ей с мытьем палоф. Он искренне посочувствовал зачморенной тетке, у которой лицо было как туалетная бумага, а волосы – кудрявые, как мамина пиписька, которую он как раз и узрел в том самом злонещастном половом акте. Наверное потому и решился помочь. Однако ж, Сашке никто не объяснил, ф чем его грех. Баба заорала, здоровые санитары тут же прибежали и подхватив мальца под микитки, потащили в кобенед. Тут, не оставиф надежды на аправдание, его привязали к кушетке и обкололи.
Что было после, Саша до сих пор боялся вспоминать, ибо сразу же писался ф постель. Согласитесь, для 32-летнего мужыка это вовсе не кавай.

В больничке лежали фсе сподряд – и подросшие быкастые олигофрены и мелкие зачморыши-ипохондрики, поэтому царила дедовщина, а хули, делать то нечего.
Убогие пизды творенья тоже нуждались в релаксе. Лекарственные глюки давали не кажый день, и старшие пиздили младших. С оттяжечкой, и странной для их ограниченного сознания, изобретательностью. Битье завязанными в узлы простынями было одним из самых невинных развлечений. А могли и ножку от стула в жопу засунуть.
Сашка тоже участвовал в этом. Как жертва. Его спеленывали и прыгали сверху. Связанный по рукам и ногам он ничего сделать не мог. И жаловаться было бесполезно, фсем было пофигу.  Поэтому в обед, он решил отомстить и кинулся с ложкой на обидчика, желая выковырять тому глаза.
Праведный гнев пропал втуне. Васька остался невредим, а вот Сашка вновь попал в белый ад.
Из этого случая он вынес мудрость, что за справедливость всегда накажут.


Таким образом, Рашкин еще до смерти познав прелесть ада, решил больше никогда там не появляться. Он стал ниже воды и тише травы, так что его фскоре даже выписали из больницы.
Правда, вместе с адом куда-то исчез и кайф. Потом уже, в раннем подрочестве, Саша пытался кайф вернуть, надевая на голову мешок с клеем, но это было не то. Так, очень рано, жызнь дала понять, что ад и рай связаны неразрывно, как комнаты в коммунальной квартире.
А тем временем родители развелись. Сашка остался с мамкой и это была скука, хуже чем ад. Батяня хоть как-то развлекал сына, особенно любил зимний хоккей. Пьяный в зюзю батька падал на льду каждые пять метров и это было смешно. Сашка хохотал на морозном воздухе до угару, а потом болел бронхитом по две недели, пропуская школу. И это был тоже кайф. Но нет добра без говна – мамка решила, что Сашка болезненный ребенок и свела до минимума его свободную, уличную жизнь. Рашкин и так никогда не был особо социальным существом, а тут, с такими воспитательными приемами, грозил стать вообще выкидышем общества.

Мамка была какой-то ненормальной, почему-то, когда она мыла Сашку, она отчего-то трогала его письку. Один раз от этой манипуляции писька предательски затвердела, чем привела мамку в шок. Ее глаза застыли, как покрашенные лаком для пола, она быстро домыла Сашку и убежала к папке. Пиздели они там о чем-то полтора часа, пока не послышалась звонкая пощечина, и мамка не выбежала в слезах.
Сашка вновь почувствовал себя согрешившим, нарушившим какой-то непонятный запрет.
Зато папка сиял.
Папка вообще был мировой мужик.
После этого всего он показал, по большом секрету, журнал с голыми тетками. Сашка тогда удивился больше всего, тетки ему показались вааще как с другой планеты. Он совместил их образ с засевшим децким воспоминанием о мамке и они не софпали вообще никак. Тут с Сашкой и произошло бы раздвоение мозгов, если кровь вовремя не отхлынула бы от них, устремившись в ту самую письку.
С тех пор Сашке снились яркие сны.

Так вот, мамка в конечном итоге выгнала атца на хуй, а старшего брата – в армию. От скуки Саша, будучи любознательным, перечитал все книги, про лилипутов, ихтиандров, гулливеров, царей Салтанов и прочую хуйню. Когда книги закочились, Саша схватился за главный орган советских женщин – журнал Работница. Там его особенно привлекли женские платья. Жгучие цвета, космически-нириальный фасон напомнили о когда-то виденном рае. Торопясь претворить мечту в жызнь, Саша сорвал блестючие занавески, выдрал выкройку и, ощутив вдохновение, начал творить.

Быть Саше великим кутюрье после этого, но жызнь и тут подставила подножку. Вот если б родился он в Масскве, все было б по-другому. Но родился он в суровом городе Кургане, и большее, чем монтировкой по зубам, ему не светило. Или скалкой по почкам от родной мамаши.
Мама со всей дури въебала ему по спине. Мир вновь напомнил Саше о диалектическом единстве ада и рая и что добро есть оборотная сторона зла.

Может быть, мама и не хотела сыну зла, но скалка, в насмешку злой судьбы, соскользнула и попала не по ребрам, а чуть ниже.
Саша ссался кровью два дня и его отправили в больницу. Мать хотели лишить родительских прав. Она трясла перед комиссией выданной в психушке справкой, что Сашка невменяемый, но это мало кого убедило - там такие же, не пальцем деланные, тетки сидели.
Всю прежнюю жизнь мамка отучала Сашку врать, объявив вранье грехом, за который и ссаными тряпками по лицу получить можно.  Но тут она, наедине, стоя на коленях, умоляла сына согрешить во благо. Сказать, что он сам все придумал, что шваркнулся с табуретки и ударился спиной о подоконник, когда вешал новогоднюю мишуру. А то иначе он попадет в детдом, который в сто тысяч раз хуже психушки, и где Сашу будут бить и даже насиловать. Саша не был уверен в значении последнего слова, а словарика под рукой не оказалось, поэтому он попросил мамку расшифровать его.  Мамка как-то сразу слилась, а Сашка врать наотрез отказался.

И его отдали в детдом. Там было пиздато – это он понял сразу. Но была и хуйня - кормили мало но регулярно, шмотье было старое, в пятнах и со штампом, сразу видно, до тебя его таскали поколения детей. Хуйня и есть хуйня в том плане, что на нее обращать внимание не стоит. Зато Сашка оказался там самым умным и сильным. Он подрос, и на мамкином домашнем воспитании он набрал нефиговую массу тела и теперь пользовался этим, раздавая всем недоданные в детстве пиздюли. За это его стали уважать. А еще за умение классно рассказывать прочитанные и придуманные истории, от которых детвора млела. Еще чуть-чуть, он предвкушал как станет паханом.
Но, так толком не начавшись, все хорошее рано или поздно кончается. Так и Рашкину-старшую неведомо каким образом восстановили в правах и Саша отправился домой.
Советская семья воссоединилась.

Мать ощутила свою вину перед сыном, от этого она стала зашуганной и Саша мог делать то, что хочет.

А хотел он не так-то много. К моде его больше не тянуло, тянуло к девочкам, но силу малолетства ему никто не давал. И начал тут Саша, как когда-то в младенчестве, сублимировать, выплескивая на бумагу ярко-синие строчки.
То были первые Сашины стихи.

Tweet