1    

Доктор во время операции откровенно скучал. Он стоял у самого края ямы, постоянно смотрел на часы и курил, бросая окурки вниз. Только изредка он оживал и кричал.

– Куда копаете, бестолочи! В жир уйдете! Правее, сволочи, правее!

Каждый раз после этого он вздыхал и бормотал под нос.

– Дал Бог помощников, так мы и до вечера к артерии не доберемся.

И опять замирал. Потные  мужики с огромными корзинами за спиной, с еще теплым, свежевырубленым мясом проходили мимо. Из корзин шел пар, маленькие бордовые капельки крови просачивались сквозь щели и падали вниз на шершавую серую кожу. Но лужи собираться не успевали, тут же подбегали крысы и, ничуть не смущаясь людей, слизывали кровь. Мужики, не останавливаясь, пытались придавить их тяжелыми ботинками, но шустрые твари ловко уворачивались, только пищали злобно. Они и в яму бросились бы. Но по краям стояли четверо мужиков. Руки у них были свободны и они уже спуску крысам не давали: ловили особенно наглых за хвосты и разбивали бошки о соленые камни или топили в каплях пота.

Внизу радостно загомонили. Доктор снова ожил, выплюнул очередную сигарету и крикнул:

– Ну, что там у вас?

– Кажись есть, тут она, вота мать итить, – вразнобой ответили помощники.

– Не дуркуете там? Точно дошли? – спросил доктор.

– Точно, Савелий Иванович, точно! – крикнул самый толковый помощник Мишуня. – Как есть артерия, как есть!

Доктор покачал головой. Достав из кармана карту, он внимательно изучил красные пунктирные линии вероятного прохождения артерий и  черные точки старых ям. Рядом с каждой стояла цифра – глубина залегания. По расчетам копать еще часа два. За спиной тяжело дышали мужики с пустыми корзинами. Они с надеждой смотрели то вниз, то на доктора.

– Что это так? А? – сам у себя тихо поинтересовался доктор.

В ответ только плечами пожал и вздохнул: делать нечего – надо спускаться. Идти пришлось по импровизированной лестнице, вырубленной прямо в мясе. Поблизости давно не осталось волос, поэтому приходилось обходиться без досок. Или везти их из другой зоны, выменивая на собранную кровь. Поэтому лестницы давно стали вырубать прямо в ямах. Идти по мясу было неудобно, скользко, ноги так и норовили уехать вперед, но доктор упрямо спускался. Только раз сдался отдышке и остановился  передохнуть на небольшом выступе. Немного отдышавшись, доктор достал из кармана очередную сигарету.

– Папа! Ты же обещал не курить! – услышал он сверху голос дочери.

Доктор задрал голову, посмотрел на дочку, улыбнулся её счастливым шестнадцати годам, голубому платью и шляпке, и аккуратно засунул сигарету в пачку.

– Да-да, Лизонька! Я помню, – произнес доктор.

– Смотри папочка, не кури больше! Ты же знаешь, какая это дурная привычка!

– Да-ла, Лизонька! Конечно, знаю, – согласился доктор. И спросил: – Что ты здесь?

В обрамлении мужиков и серого неба, дочка показалась доктору настоящим ангелом, чужеродным пятном в этом пейзаже. Туповатые ики смотрели на неё, как на богиню, помощники подбирали слюни. Казалось даже крысы обходили её стороной, боясь запачкать.

– Меня мамочка прислала! Позвать тебя к столу, на обед! – сообщила дочка.

– Нет, Лизонька, сейчас никак не могу, – покачал доктор головой. – Мы вроде к артерии вышли. Никак не могу.

Глаза у дочки загорелись.

– На артерию! – воскликнула она. – Папочка, ну можно, ну можно я посмотрю?

– Конечно, дочка, смотри, – легко разрешил доктор, – только к краю не подходи. И осторожно, чтобы штопором не зацепили, когда нести будут.

Спускаться дальше было легче. Доктор думал о Лизе и почти не замечал скользких ступеней. Дочка у них с женой получилась красавица. Такую и жалко на кровезаготовках оставлять. Нету ей пары здесь. Мишуня – самый толковый из всей молодежи – обрубком на её фоне будет. Ни тонкости в нем, ни воспитания. Да и сообразительный он только условно, если с другими сравнивать, а так, как все, от мужиков недалеко ушел. Экзамен за третий класс так и не сдал, идиот. «Правильно жена говорит, – решил доктор, – надо её в город отправлять. Дорого конечно, но смотришь: артерия толстой будет, осилим. А если нет, сожмемся, затянем пояса, но отправим».

На дне ямы помощники во всю смолили дешевые румынские сигареты и достали карты. Только Мишуня изображал из себя серьезного человека, видимо надеясь на то, что доктор все же сделает его ассистентом.

– Вот, Савелий Иванович, вот оно! – ткнул он пальцем в темную пульсирующую стенку.

Доктор достал из правого кармана брюк фонендоскоп и подошел к артерии. К своей работе он всегда подходил ответственно, поэтому вслушивался в кровь дольше положенного по инструкции времени. Все же чиновники кровь знали гораздо хуже, чем любой доктор, проживший в кровозаготовках хотя бы несколько лет. А Савелий Иванович, тут уже почти четвертак лет из жизни вычел, о крове он такие подробности знал, о каких и столичный профессор понятия не имеет. Вот и слушал на совесть. А не по совести и нельзя было. Кровь не любит людей безответственных и торопливых. Чуть зазеваешься и пропустишь тревожный стук тромбоцитов, которые торопятся вниз по стоку, к крану, вбитому в артерию более удачливым конкурентом. И будешь долго потом гадать почему твой кран часто забивается и дает мало крови. Наконец, доктор кивнул и спрятал фонендоскоп.

– Ну что, Савелий Иванович? Сверлим? – спросил Мишуня.

– Не торопись, – пробормотал доктор, внимательно осматривая яму. – Не торопись, пострел. Тут все понять сперва надо. Странная какая-то артерия.

– Да что странного-то? – спросил Мишуня и похлопал по пульсирующей стене. – Вон как кровушка бьется! Надо сверлить. Чур, Лизе первый стакан!

Доктор посмотрел вверх, на дочку, которая сидела на краю ямы и с интересом наблюдала за происходящим.

– Первый стакан в лабораторию. Тут разговоров вообще никаких быть не должно. И смотри Мишуня, не дам никому пробовать, пока оттуда добро не дадут. А то будет как с зиговскими кровезаготовками, – строго произнес доктор.

Но Мишуня даже не думал спорить.

– Само собой, – закивал он. – Опосля лаборатории только, с пониманием я. Сам сгоняю к приемнику, как метеор, одна нога там и уже вернусь. И стакан там всполосну, чтобы чистый, значит.

Доктор поморщился. Корявые мишунины ухаживания, в которых виделась ему гораздо более неприятная надежда очередного заготовского прыща сосватать себе судьбу лучшую. Но Лиза не пара ему совершенно. Гнать надо таких женихов. Хотя куда его с заготовок? «А вот Лизоньку надо обязательно в город спровадить, – подумал доктор. – И нечего тянуть, девчачье  сердце глупое – еще и влюбится в этого оборванца».

– Другой пусть бегает. Ты мне тут нужен, – проворчал доктор.

Мишуня и тут не думал растраиваться, заулыбался, оглянулся на играющих в карты остальных ассистентов – вот, мол, отмечает меня доктор среди всех вас.

– Что расселись, засранцы! – крикнул неожиданно доктор. – Быстро лопаты в руки, очищайте участок и живей. Раз вышли так быстро на артерию, то не будем на завтра оставлять, сегодня кран установим.

Потом достал из пачки сигарету и закурил. И только тут вспомнил о дочке. Посмотрел вверх, поймал осуждающий взгляд и закивал быстро, не выпуская сигарету из рта.
– Сейчас-сейчас, – пробормотал и быстро опустил глаза.

И увидел это. Аккуратно, чтобы никто не заметил его волнение, наступил носком сапога на белое пятнышко. Надавил, попытался по мясу размазать. Горит пятнышко. Выдохнул. Думать о плохом доктору не хотелось. Не хотелось думать об ужасном, о кошмарном. Но лезли мысли в голову, не отступая. Он даже сигаретой помахал, отгоняя, да только выпустил её из дрожащих пальцев. «Что ж делать-то, что ж делать?» – пронеслось в мыслях. Нет, инструкцию он помнил хорошо. Как и то, что может означать белое пятнышко и паутинка белых исчезающих в мясе прожилок. Только не нравилась ему процедура, подробно расписанная в красной толстой книжке. «Бедная Лизонька, – испугался доктор. – Все забыть придется. Тут умрет, среди этой мерзости». Не за себя в этот момент испугался.

– Так что, Савелий Иванович? Дальше копаем? – услышал он голос Мишуни.

Показалось, что спросили издалека, почти из другой жизни.

– Что? – переспросил доктор.

– Так копаем? Равняем участок для штопора?

– Да-да, Мишуня, – с легкой хрипотцой произнес доктор. – Сейчас-сейчас, пойду и начинайте.

Достав из бокового кармана атласный платок подаренный женой, бережно спрятанный её заботливыми руками, не столько от насморка, сколько как символ крепкой многолетней семейной жизни, он вытер вспотевший лоб. И как бы ненароком  уронил его на мясо. Нагнулся и, поднимая, провел им по маленькому белому пятнышку. Потом бережно свернул платок, стараясь не коснуться пальцами жирного пятна. Постояв секунду задумавшись, пошел к лестнице. В самом её начале замер, будто задумавшись о чем-то, вытащил свободной рукой пачку с сигаретами, и положил в неё платок. И только после этого оглянулся, проверяя, не поняли ли ассистенты его манипуляций. Но те уже дружно обкапывали вожделенную артерию.

– Да, Мишуня! – крикнул доктор. – Что-то меня знобит, пойду-ка домой. Кровь мне принесешь потом.

– Конечно, Савелий Иванович!


2

В поселок они возвращались привычным маршрутом, мимо обыкновенных пейзажей в этой, практически лишенной волосяного покроя, местности. Сказывалась еще близость кроведобычи. Бледно-розовые, от крови втоптанной в кожу, дорожки, беспорядочно разбросанные терриконы из почерневшего высохшего мяса, да общая заброшенность окружающего мира. Фермеров тут никогда не было, поэтому отсутствовали и аккуратные заборчики, и стада вшей, и поля разноцветных грибков и плесени. Да и кто будет заниматься сельским хозяйством, когда даже в самое голодное послевоенное время всем, включая зэков, кровь выдавали трехлитровыми бутылями. И не по доброте советская власть так расщедрилась, вспомнив революционный лозунг: каждому по потребности, от каждого по возможности. Не дай она кровь банально бы крали.

Около самого поселка, в лопнувшем пузыре пота, сполоснули обувь. Лизонька подняла чуть юбку, и сверкнули на фоне голубого платья и сиреневой нижней рубахи, белые ноги. «Хороша-то, хороша!» – воскликнул про себя Доктор. И оглянулся испуганно по сторонам, чтобы не увидел никто эту её красоту. Сам доктор сапоги свои мыл тщательно, опустил в пот, смыл кровь, вытащил и опять. Уже на солнце сверкают, но остановится смог только, когда дочка за собой потянула – ждут, мол.

Сам поселок – беспорядочное нагромождение уродливых построек – располагался на огромном холме, насыпанном еще во времена первых Романовых, до начала промышленного освоения этих земель. Целых сто лет тут качали кровь казаки, пока Петр Великий указом не закрыл частный промысел, превратив его исключительно в государственный. Разбросанные по всей округи поселки исчезли, и далеко отсюда появился городок Усть-Сысольск. Там, из артерии Сысолы, тысячи людей каждый день сосали кровь, которую потом в огромных бочках везли в центральные области страны. Ямы по-прежнему появлялись то тут, то там. Но государственный люд к такому проявлению частной инициативы относился с предубеждением и пойманных предпринимателей нещадно избивали батогами. И только в тридцатых годах прошлого века люди вернулись сюда. Яма, та самая – первая, к тому времени зарубцевалась, а холм превратился в мозоль. Вот на этой-то мозоли и решено было обосноваться. Как водиться в те времена завезли зэков и те в два месяца выстроили небольшой поселок для гражданских специалистов и лагерь для прочих. Теперь, за каких-то двадцать лет без советов, лагерь полностью разрушился, и о его существовании напоминают только остовы бараков да покосившиеся фонарные столы.

Разбирать лагерь начали на следующий день после закрытия. Разборкой руководил сам бывший начальник лагеря, переквалифицировавшей в генерального директора хозрасчетного предприятия «КровьЗагЛаг №17». Местных, которым приглянулась редкая тут доска, отгоняли бывшие охранники. Первоначально предполагалось, что пойдет этот ценный материал на укрепление ям, но с тех пор доктор ничего о досках не слышал. Но директор и в советские времена отличался вороватостью, поэтому никого это не удивило, и зарастающие сукровицей ямы приходилось очищать по старинке – лопатами.  Он бы и двухэтажное здание управления разобрал, если бы не жалел денег на постройку нового. С другой стороны местным доски тоже непонятно зачем нужны были. На тот момент никто в поселке из волос не строил. Вместо них использовали кирпичи из мяса, высушенного на солнце. Дома сложенные из них, обшитые кусками кожи, конечно не столь красивы, но жить в них вполне можно. Обживать поселок начали еще при Сталине. Зэки, выпущенные по уголовным статьям, выбирали ставшие почти родным лагерь для ссылки, аккуратно названую в документах «поселением». Блатные, конечно, тут не задерживались, перебирались намного южнее, а кто и в столицу. Оставались мужики, безропотные работяги, загремевшие на нары больше по глупости, чем по склонности к преступлениям. Помогать им никто сильно не помогал. Доктора, не умевшего и не любившего, работать с опасным воровским контингентом, они более чем устраивали, и он любому желающему пробивал разрешения на работу кровезаготовителем, постройку дома и вызов семьи. Материалов только не предоставлял, но тут мужики справлялись сами. Так к началу перестройки здания управление, складов, бараков охраны и продмага, окружили одноэтажные черные домишки. Постепенно и вольнонаемные переселились из бараков в мясные избушки, только немного в стороне от мужиков, чтобы не путаться.

Так что, шли они по, хоть и пострадавшим от развала империи, но, благодаря  коммерческой потенции, вполне обжитым местам. В бывшем музее лагеря открыли продмаг, из лагерной лавки сделали бар, совмещенный с аптекой, раз в неделю из города приезжала машина со всяческими мелочами, каждый день ходила маршрутка. А Мишунина мать, перебравшаяся несколько лет назад к сыну, даже открыла кулинарию и маленькую пекарню. Жизнь текла, размеренно и медленно, как разлившаяся из раны темная и горькая венозная кровь. Из телевизора долетали отголоски Большой Жизни, но поселян они волновали мало, гораздо меньше крови.

– Здравствуйте, Савелий Иванович, – у самого дома поприветствовал его местный лекарь, полноватый мужчина, отсидевший двенадцать лет за убийство жены.

– Здравствуйте, Александр, здравствуйте, – пробормотал доктор.

– Как кровушка? Будет уже? А то я слышал: падает добыча. Директор серчает, ругается.

– Будет, как не быть, – не останавливаясь, ответил доктор, который не любил лекаря по множеству причин, прежде всего за доносительство. – Докопались уже. Кран ставить можно.

Лекарь часто закивал и поспешил вслед за ним.

– Здорово-то как! – обрадовался лекарь, как показалось доктору немного наиграно. – И богатая артерия? Полнокровная?

– Не ясно пока, анализы надо сделать, напор протестировать – начал отнекиваться доктор.

– Не может быть, чтобы вы, Савелий Иванович, с вашим-то опытом, сразу бы не поняли. Вам-то одного взгляда достаточно! У вас же глаз острый!

– Острый-то острый, но анализы это анализы, это документ, уважаемый Александр, – строго произнес доктор.

Лекарь снова часто закивал и отлип.

– Папа, почему он такой липкий и неприятный? – спросила тихо дочка, когда они подошли к дому.

Доктор пожал плечами.

– Что тебе сказать, Лизонька… – он покопался в себе, стараясь правильно подобрать слова, чтобы и не солгать, и не окунуть её в самую жижу жизни. – Горечь в нем, внутри в нем горечь. Она в каждом человеке, дочка, но в некоторых чрезмерно. А так он человек не плохой. Должно быть…

– Не знаю, папенька, он мне кажется ужасно плохим человеком. Словно Саурон местный. Такой же злой, двуличный, мерзкий. Он меня пугает.

Доктор не знал кто такой Саурон, он вообще путался в молодежной мифологии и ни вникал особо в дочкины фантазии. Поэтому не стал отвечать, просто покивал. Лекарь его не пугал. Обыкновенный мелкий пакостник и проныра. Блатные, убивавшие за медь, и злей и опасней, несчастного лекаря. Но вспоминать их совершенно не хотелось. Тем более что у дверей дома, на скамеечке, его ждала жена.

Tweet