Последние дни странные сны снились Эдельвейсу Зохаровичу Мошкену. Нехорошие.

Случилось несчастье.
Ну, как несчасье? - У Мошкена в деревне бабка умерла.
Ну, как бабка? -  Да  не бабка вовсе, а дальняя родственница преклонного возраста.
Сто лет в обед. Седьмая вода на киселе. Да и не виделись тыщу лет. Но всё-равно жалко.
Мошкин телеграмму получил  «Баба Зина умерла». Без приглашения, даже без подписи. Но заверенную фельдшером. Чтобы Мошкин не смел сомневаться.
Ехать в деревню Мошкин не собирался, а собирался пойти сразу  после обеда на почту да отправить ответную молнию с соболезнованиями, с чем положено, как у людей. И вот пока раздумывал  подходящие случаю слова, задумчиво водя карандашом по журналу «Экономика и жизнь», личных детских воспоминаний осталось немного: «Что там обычно пишут? Соболезную… Сочувствую… Тяжёлое горе, постигшее нас … Понесли тяжёлую… невосполнимую утрату… Мир праху… Или земля пухом?»
Но творческие планы Мошкина были жирно  перечеркнуты нагрянувшим прямо на работу  дядей Петей, срочно возвращающимся из командировки с заездом к Мошкену: «Всё бросай, собирайся! Поедем! Телеграмму получил? – вот начальнику покажи – никуда он не денется, отпустит, как миленький! Баб-Зину-то помнишь? Давай-давай-давай!»
Сопротивляться не было никакой возможности. Как говорится, легче было согласиться, чем искать достойный повод отказаться. Да, дядька настырный такой, громоподобный, просто Громозека какой-то.

Хотя, ну, как дядька? - Он вообще-то  на два года младше племянника, но Мошкен с детства звал его дядькой Петькой, с тех пор, как  когда-то за столом взрослые пошарили по ветвям генеалогического древа  да и выяснили, что Петруха – сколько-то-там-юродный  дядька Эдика – дядька  Петька. Так его Эдельвейс Зохарович  с детства и привык называть. Сначала вроде со смехом. А потом  уже безо всякого юмора,  так как взрослел Пётр гораздо быстрее Эдельвейса.  И сейчас дядя Петя был добрых  лет на двадцать старше Эдика, так что теперь какой юмор.

Похороны Зинаиды Петровны Мошкен  запомнил плохо, вернее совсем не запомнил. То ли это защитное свойство организма отстраняться от неприятностей, стирать в мозгу или прятать в дальний  чулан тяжёлые воспоминания, то ли это благодетельное действие алкоголя – не знаю, но алкоголь определённо сыграл в этом свою роль.
Сразу по приезду дядька Петька повёл Эдельвейса в баню – с дороги! –после бани влил в него бутыль самогона – чтоб стрэсс снять! -  потом на поминках, сидя рядом,  всё следил за  племянником, чтобы  ел-пил – а то вон какой высохший весь, чисто пацан какой, просто студент Шурик!
Потом второй день.
Потом третий – для близких родственников, к коим был причислен и Мошкен.

На четвёртый день Мошкен решительно и окончательно  собрался уезжать – на работе три дня дали, да выходные заканчиваются – надо ехать! Но с утра выпить всё-таки заставили – для аппетита.
Стал Мошкен свою сумку искать по углам – нет нигде. Что за чертовшина? Видать, кто-то из родственников случайно увёз. Вот раззявы! Или специально. Вот сволочи! И вещей-то там – футболка, спортивки да тапки, да забытая зубная щётка,  а обидно!
Вышел на крыльцо остудить своё возмущение.
- Ты чего там, племяш, бормочешь? – пыхнул самосадом дядька Петька, поливая лопух под крыльцом.
- Да, вот сумку свою спортивную найти не могу!
- А где оставил?
- Да, в спальне под кроватью.
- И чего? Нету? Где искал?
- Везде в доме искал. Нигде нет!
- А в сенях смотрел? – затряс всем телом любитель растений, разбрызгивая последние капли.
В сенях-то как раз Мошкин посмотреть и не догадался. А уже начал поклёп на честных людей возводить!
Пошёл в сени. Да, вот же она – сумочка - из-под пустых мешков картофельных выглядывает, ухмыляется. Только запылилась чуть-чуть.
Вытащил Эдельвейс Зохарович сумку, расстегнул молнию и тут пошла, пошла, пошла голова круги под низким потолком выписывать, захрипел, опёрся спиной о стену.
- Эдик, ты чего там? Блевать собрался? Так вали на улицу! Вон крыжовник удобри!
- Петя! –срывающимся голосом начал Эдик,  а сам тут же: «Не надо, не надо ничего ему говорить! Что же делать?!»
В сени в ту же секунду  вошёл дядя Петя: «Ну, чего случилось?» 
Отступать было некуда: «Смотри сам!» - распахнул сумку несчастный гробокопатель.
- Бляяяя! Так вот я куда её засунул!

На дне пустой сумки лежала жёлтая голова с всклокоченными седыми волосами, с закаченными под восковой лоб глазами и с гримасой брезгливости вокруг синих губ. И рядом  руки - кисти рук. Всё жёлтое, морщинистое, обескровленное.
- Что это? Это муляж? Это ты пошутил? Попугать хотел меня? – заикаясь, бормотал Мошкен с надеждой в голосе и в душе.
- Да какой попугать! Какой пошутить! Всё взаправду!  По-взрослому! Не видишь бабкины запчасти!
Надежды не оправдывались.
- Баб-Зина? Зачем?
- Да, нет! Бабу Зину мы схоронили! Чего забыл уже? А это сестра младшая её с Тюмени. Баб Люба. Ну, помнишь, на кладбище голосила  «Зинка для меня была младшей мамой!» и  в могилу прыгать хотела!
- Нее! – отрицательно замотал головой Мошкен. Его колотило от страха, и он никак не мог прийти в себя. -  А что? Что случилось? Почему?
- Умерла. – коротко ответил Пётр. –Умерла и всё!
- Как всё ? – возопил Мошкен, не в силах совладать с измученными самогоном и такими  фортелями  нервами. – А это? Это откуда? В моей сумке! Откуда это? Что ты с ней сделал?
- Да, нехорошо получилось… - Дядька Петька раскаяно пошуршал ногтем в лысине…

И поведал борющемуся с тошнотой Эдику, что произошло.

Ну, были похороны Зинаиды Петровны. (Если ты помнишь.)
На второй день вымотанная дальней дорогой, нервотрёпкой, горем и своими нелёгкими  годами баба Люба тихо умерла. Вышла из-за шумного поминочного стола. Прилегла на  кровать за занавеской. И отошла. Хорошо – на родине померла.
Никто и не заметил.
А как разбредаться поздно стали, забрёл Иван Валентиныч –  внучатый племянник  покойной Зинаиды Петровны, хирург из Оленегорска - за занавеску, чтобы прилечь с устатку, да на мёртвую бабулю и наткнулся.
- И хорошо, что врач! А был бы нормальный человек, так со страху и обтрухался бы и рассудком помутиться бы мог! – так прямо вслух и сказал. Ну, чтобы ещё раз  подчеркнуть, кто есть ху  - дескать врачи мы, Боткины-Склифасовские-Пироговы, не чета тут вам!
А дядька Петька услыхал, это всё дословно расшифровал да и говорит с обидой за свою  сельскохозяйственную специальность (которая, между прочим, всю страну хлебом кормит, а не аппендицитами вырезанными):
- А чем это вы врачи от более других  людей отличаетесь? Что у вас может глаз на жопе есть? Или вы по потолку бегать умеете? – короче облил пьяного Эскулапа сарказмом.
А Иван Валентинович хоть он и пьян, а даже пьяный не смог оставить без зашиты  единокровных своих медработников, как класс, - клятву Гиппократа всё-таки давал:
- А тем – говорит, - что я, например, сто тыщ людей порезал для их же пользы! По колено в крови стоял! А тебе…  да хоть голову ампутированную покажи… да хоть палец, так тебя вывернет наизнанку да ещё ты месяц есть мяса не сможешь!
- Кто есть не сможет?! Я?!
Как говорится – слово за слово, хером по столу…
Оттащили они тело в баньку.
Да и препарировали под водку да карбонат, не обретшую и после смерти покой несчастную Любовь Петровну. Алкоголики! Подонки! Что врач, что агроном!
Утром кое-как вспомнили вчерашнее. Обалдели. Обалдели!
Что делать?
Покумекали и решили: бабка одинокая, что здесь, что в Тюмени никто её искать не будет, а могилку свежезасыпанную вскрыть – раз плюнуть. Прихоронили  на следующую ночь к сестре. И решили на будущий год общий памятник поставить. Всё как у людей… А в Оленегорске легко можно справку о смерти получить – раз плюнуть. И всё будет, как у людей!
- У кккаких людей! – взвизгнул до того безмолвно внимающий сельскому Стивену Кингу  Мошкен, не вышедший из состояния прострации.- У каких это людей головы и руки положено от тела отделять?! У людоедов?!У вампиров?!
- Ну, говорю же, так получилось. Пьяные, хули, были!
- Почему же вы руки и голову не захоронили в могиле? Вместе с другими частями. –после некоторой паузы,  переварив аргумент, спросил Мошкен.
Но и этому у дядьки нашлось объяснение:
- Да, понимаешь, на всякий пожарный! Ну, мало ли, что – так никто не сможет определить, кто в могиле подхоронен! И взятки гладки!
- Да какие взятки? Труп без головы, без рук – ясно, что криминал! Найдут!
- Ага, попробуй найди! Ни тебе отпечатков пальцев, ни тебе зубов и всей остальной головы! Не, тут органам не позавидуешь!
Услышав про органы, Мошкен пришёл в себя. Пришел, чтобы впасть в ещё большее отчаяние.
- Органы! Органы! Что теперь делать с… запчастями? Если их найдут – вот тебе и отпечатки, вот тебе и зубы! … Что с этим барахлом  делать - и тут одним неосторожным словом Мошкин накинул петлю себе на шею, – БУДЕМ? – об алиби можно было не думать. Да и какие там алиби! Кто там что запомнил?!
- Да разные мысли есть…
Мошкен продолжал психовать, не видя для себя никакого выхода и снисхождения:
- Мысли у него! А я - вот он с человеческими уликами на руках! Берите меня, сажайте в тюрьму!
- Закопаем и концы в воду!
- Концы он в воду! Конец он в воду! Какая тогда разница? Чего вон в могилу не закопали? Так ещё проще найдут… Собаки вон разроют и притащат. Прям в милицию притащат!
- А можно в лесу закопать. А если звери разроют, то они  обгло… сожрут всё…
- А сумка? В сумке, наверняка, следы ДНК остались!  Сжечь?! Да теперь уже и на мне следы остались! Скипидаром не отмоешь! Всё обнаружат! Всё сопоставят! По косточке единой найдут, по ноготку, по капельке, по волсинке!  Ты кино смотришь?
- Да, не волнуйся ты так. Меньше кин смотреть надо! А давай ты … это в город к себе вывезешь и на помойку … А там на свалку, а там – завалят тоннами дерьма всякого, поди разгреби! А мы всё это упакуем неприметно… Чтоб бомжам неинтересно было….
- Да, ты Петька вообще ополоумел! Я ещё на себе через тыщу километров …улики  повезу!
- Ну, не через тыщу, а положим всего-то через  двести… Да, не ссы ты, я тебя провожу! Две головы хорошо, а одна лучше!
- Вот именно! А если вообще головы нет, у-у-у – завыл от собственного каламбура Эдельвейс Зохарович.
- Ладно, чего там. Давай выпьем на дорожку.
- Чего-чего, а выпить я никогда не против – раздался за дверью рокочущий бас, и одновременно со словами  в дверь боком вошел двухметровый шкаф в сатиновых форменных трусах по колено и в накинутом на плечи милицейском френче с капитанскими погонами…
По набухающим приятным теплом  брюкам и ощущению невесомости  в теле Мошкен понял, что теряет сознание…
И упал, инстинктивно успев  прикрыть собой сумку.

Мошкен пришел в себя, ещё не осознавая, где он, что с ним. Голову сдавливал обруч похмелья и  какого-то неясного, но очень неприятного беспокойства, как нарождающаяся, ещё далёкая, ещё глухая, зубная боль. Мошкен вспомнил и тоскливо простонал: Голова! О, Боже!
Мошкен открыл глаза.
Он был дома!
Он был дома!!!
Он лежал на диване. Из телевизора на него игриво посматривала ведущая, водя указкой по карте страны и беззвучно предсказывая грядущие, но такие далёкие, ненастья. По потолку безмятежно прогуливался лучик солнца, проникший сквозь приоткрытую плотную занавеску. На улице отличная погода!
«Уффф! Это был сон! Да, нельзя столько пить! Особенно на ночь!» - С невероятным облегчением вслух произнёс несчастный алкоголик.
И вроде не услышал себя.
Мошкен представил, что весь земной шар, как новогодний шарик, обложен толстым слоем ваты.
Беззвучно и словно в замедленном кино приоткрылась дверь.
«Почему я ничего не слышу? Я оглох?» - вдруг запаниковал Мошкен. Что бы проверить это ужасное предположение, он набрал полные лёгкие воздуха и - с опаской, что снова ничего не услышит, – заорал во всю глотку: «А-а-а-а-а!»
В комнату вошёл дядька Петька: «Чего орешь!? С ума сошёл?!» - возмутился он и тут же вопреки логике и собственным глазам спросил – «Проснулся?»

Мошкин слышал.
Но лучше бы он оглох. Ослеп и умер. 
Потому что следующими словами дяди Пети были: «Вставай! Слушай, я придумал, что с головой делать!»

Tweet