- Алло.
Здравствуй, пап.
…Хорошо.
Не знаю…если новая Каширка не забита, часа через полтора, может, за час успею.
Подъём у Ленинского – всё, как всегда.
Чадящая и коптящая каша почти не двигается.
Фуры воют и буксуют, размешивая колесами снежное месиво, левые ряды стоят.
Три метра вперёд, стоп, несколько минут, ещё три метра, снова встали. Забит даже крайний левый полуряд у бетонного отбойника, обочина стоит мёртво. Хорошо, что два года назад сменил механику на автомат, хоть нога не ноет от педали сцепления.
«Ауди» справа в третий раз полезла передо мной, в пробке всегда кажется, что чужой ряд движется быстрее.
Какой-то странный голос у отца – обычно в его блёклом «Может, заедешь?» уже заложено неизбежное согласие с моим вялым враньём о занятости, срочных делах и квартальном отчёте.
«Не, пап…не могу… на той неделе, может, как-нибудь…»
«Понимаю, понимаю. Ну, ладно, как сможешь – позвони. Привет твоим»
Так тётки у метро заранее извиняются голосом и глазами, когда предлагают рекламные листовки. Простите, мол, мешаемся со своей неуместной чепухой…ни капли настойчивости, деликатность на грани робости, готовы замолчать после первого слова.
Когда ж я был у него?
На Новый год вроде заезжал… Нет, раньше.
На день рождения в сентябре?
Нет, не ездил, звонил только… и то через четыре дня, случайно вспомнил.
В мае?
Точно, в мае. Да, в мае…на дачу вывозил… с третьего раза…скотство, блин.
- Пап, это я. Случилось чего? Ты… здоров вообще?
Хорошо.
…Ну ладно. Просто голос такой у тебя… Нет, буду-буду. Точно.
Что «точно буду», я решил как-то сразу.
Три Танькиных неотвеченных звонка - срок наших проплат за кредиты уже неделю как прошёл, из банка каждый день звонят… с этого начинается ласковое семейное утро, этим же и вечер кончается.
Высру я, что ли, эти взносы?
Говорил же ей, что не потянем… - три Танькиных неотвеченных звонка обещали мне разборки до одиннадцати… потом три…четыре… семь пива для успокоения, Одноклассники.ру под её же, Танькиными, постоянными контрольными наскоками – не дай бог зазеваться и не успеть свернуть окно в ноутбуке… под вопли и грохот выстрелов из соседней комнаты, где сутками напролёт сын бессмысленно и беспощадно рубится в «GTA».
Ну и на хуя мне такой пятничный вечерок?
…Хрен там – «через час». Прошло два часа, прежде чем дополз до Бирюлёво, выбрался на новую Каширку и наконец-то поехал. Долетел до Яма, через петлю направо и косой дорожкой на Домодедово, в Авиагородок.
… - Ты ешь, ешь. С дороги всё же.
Я добил вторую миску фирменной нашей капусты с черносливом и клюквой – после смерти мамы отец квасил её так же старательно и неукоснительно – положил ещё.
- Пап, вкусно так. Будто…
- Да, Алик. Я тоже, как начинаю этот процесс, словно всё возвращается. Помнишь, у тебя, совсем маленького, обязанность была – морковку из-под стола доставать?… она у нас из рук выскальзывает, а ты её ловишь там и в раковину несёшь, на повторную мойку?…
Не было у меня такого файла в детских воспоминаниях, но за годы повторов уже как бы и помнил.
Ритуально кивнул:
- Да, пап.
- Да. Вот так вот. Да. Помнишь, как у Маяковского:
«Я родился, рос, возился с соскою
Незаметно вырос, стал староват.
Так и жизнь прошла,
как прошли Азорские
Острова».
Ну ладно. Я что тебя просил заехать? Скоро годовщина, как твой дед, а мой отец умер. Тридцать лет назад.
А тебе тридцать пять в этом году будет. Мне семьдесят семь. Поговорить с тобой хотел. Заночуешь у меня?
Я кивнул.
Три неотвеченных за два часа превратились в пятнадцать, да и хуй бы с ней.
- Давай третью за деда Костю. Светлая память, земля пухом.
Мы выпили.
- Да. Так вот. Тебе тридцать пять уже, мне восемьдесят скоро. У нас в роду все женятся поздно, поздние дети. Отцу тоже 38 было, когда я родился. И он тоже молчал до 75-го года. Тридцать лет Победы как раз праздновали, его на приём в Кремль приглашали.…
Отец встал, прошёлся из угла в угол.
Он всегда ходил, когда волновался. Я вспомнил, как он мерял ковёр своими длинными ногами, выговаривая мне за школьные закидоны, а потом за институтские выходки.
Я сидел на этом же неудобном огромном стуле, а он в несколько шагов пересекал комнату по диагонали, рубил рукой наотмашь, терзал меня вопросами, бешено щурил глаз.
А сейчас он шёл медленно, нелепо дёргая ногами в разношенных тапочках, будто шёл на лыжах.
Дурацкая (стариковская!) тёплая жилетка.
Сгорбившись.
…Когда я уставал, он протягивал мне назад свои палки, я хватался за них, приседал на корточки, а он пёр по лыжне без палок, от его спины валил пар… я ещё всегда отвлечённо думал: «Неужели, когда вырасту, буду таким же сильным?».
В лес он надевал синюю спортивную фуфайку на железной молнии, называлась «олимпийка».
«Олимпийка», да. Не у всех такие были.
- Пап. – Я подошёл к нему, обнял за плечи. – Пап.
- Да. Фотографию его в гражданскую помнишь? – не дожидаясь ответа, взял знакомый с детства альбом в обложке зеленого бархата с металлическими уголками, открыл.
Дед Костя на фотографии – никакой не дед.
Моложе меня.
Высокий, здоровенный, широкоплечий. Обычно на старых фотографиях у всех деревянное, напряжённое выражение лиц, а у него глаза дерзкие, наглые, горячие. Неостывшие за девяносто почти лет.
«На Петю-Раму из «Бумера» похож, - подумал я. – Когда он по деревне у Собачихи в солдатских обносках ходил. Времена разные, а русские характеры одни и те же»
Дед Костя подался вперёд, опёрся коленом на несуразно большой стул ( - прямо как наш! Видно, и купил-то он его по необъяснимой фамильной тяге к уродливым массивным стульям), и смотрит прямо на меня.
Непонятная, чуть кривая улыбка с вызовом и горячие глаза из-под козырька угловатой фуражки с красной звёздочкой.
Фуражка набок. Наверно, чтоб скрыть наше фамильное родимое пятно за правым ухом… у отца сбоку, у меня – чуть выше, у деда – отец рассказывал – тоже было выше. Да не наверно, а точно фуражкой пятно закрывал. Молодой же…
Эмаль на правом нижнем луче звёздочки отбита.
Как будто в первый раз увидел эту чёрно-бело-жёлтую фотографию.
С обломанными краями и трещинами, знакомую и привычную, как семейный неудобный стул и капуста с черносливом.
- Мне сейчас одновременно легко и сложно с тобой разговаривать, - сказал отец. – Легко – потому что я прекрасно помню свои чувства и мысли, когда мой отец мне это рассказал.
( «Что за фамильные тайны? Сейчас я услышу, что мы – прямые потомки Ивана Грозного по материнской линии», – подумал я, но промолчал).
- …я тоже сначала подумал, что чудит отец по-стариковски.
Ладно. Эта фотография – видишь? – в Барнауле сделана, – отец показал на половинку витиеватой эмблемы «Фотоателье Эйцингера». Нижняя половинка исчезла вместе с отломившейся частью карточки. – Двадцатый год, за месяц до этого.
Отец снова прошёлся по комнате.
- Пап, не томи.
- Да. Отец тогда был командиром сводного эскадрона, выехал по приказу на конный ремонт. Тогда уже основные части белых были разбиты, остатки возглавил полковник Кайгородов, их постепенно додавливали. Тиф, неразбериха.
Да.
Ремонт по-тогдашнему – это восстановление и замена лошадей в полку. Новых подкупить, больных и раненых обменять. Мы, Добываловы, издавна ведь лошадники, и прадед-то твой, а мой дед, которого я никогда не видел – из станицы в Новочеркасск переехал, потому что лошадьми на весь Дон торговал, размах ему требовался.
Ну вот, искали лошадей, договаривался дед с алтайцами, он немножко язык их освоил – тоже в роду, наверно – если с лошадьми на Дону занимаешься, надо немножко и по-чеченски гуркать, и по-кабардински, и аварцев с ногайцами понимать. Так и здесь: тому, кто хоть чуть-чуть балакает по-местному – проще.
Вдруг пакет – аллюр три креста.
В пакете – приказ: колчаковский штабс-капитан Чарушин со своим отрядом прорывается в Монголию по Чуйскому тракту, задача – не дать ему уйти. А, вернее, не дать уйти с рогом Чингиз-хана.
Отец замолк. Я не сразу сообразил, что он ждёт моей вопросительной реплики.
- С каким рогом Чингиз-хана, пап? – спросил я.
Отец снял с полки массивный том с золотым тиснением, открыл на закладке, отлистнул нежную папиросную бумагу на черно-белой литографии.
«Чингиз-хан вручает верховному каму (шаману) Алтая Боо-мургэлу шажану рог изобилия» Художник – Т. Бемме.
- Э-э…Пап…
- Я ж тебе говорю: легко мне разговаривать. Ты ж мой сын, моя кровь. Так же и там же удивляешься, где и я.
Древнееегипетский рог изобилия – то же самое, что Святой Грааль для христиан.
Исполняющий Желания, Повелитель Судеб.
О нём ничего почти не известно, потому что со времён Древнего Царства Египта он всегда находился в руках верховных жрецов. Ещё богиня Исида, мать Гора, изображалась с рогом изобилия в руке, у эллинов он стал рогом козы Амалфеи, из которого выпаивали Зевса.
Когда Древний Египет окончательно пал под ударами ассирийцев, рог оказался в Вавилоне… надпись Навуходоносора в Либил-Хигалле… Тефиб, владетель области Сиута… «Его величество вело войну с азиатскими обладателями песка и его величество набрало армию из многих десятков тысяч среди чёрных племён Имрат, Мазаи, Ям, Вават, Кау и на земле Темех»…
- Пап, подожди, подожди, - я потряс головой. – Земля Темех… это хорошо всё… Ты покороче как-нибудь. Египет, Чингиз-хан, шаманы… Пап, с тобой…?
Отец улыбнулся.
- Со мной всё в порядке. Просто кому я ещё всё это расскажу? В общем, когда в свою очередь Александр Македонский разгромил Дария, персидские жрецы увезли рог в Бактрию и спрятали его там. Кто его только не искал – Диоклетиан, Константин Великий, царь Хосров, шах Аббас…
А нашёл его Чингиз-хан, когда полторы тысячи лет спустя шёл на запад через древнюю Согдиану и нынешнюю Персию.
И снова рог пропал. И снова его искали – Великие Моголы, Тамерлан, англичане.
Генерал-губернатор Индии Клайв сказал: «Если надо продать ради поисков Рога Чингиз-хана две Ост-Индские компании – продайте. Когда найдём рог, мы купим два полушария Земли».
Да.
Из многих источников известно, что Чингиз искал по всей Азии докторов и мудрецов, кто бы мог продлить ему жизнь.
В Китае, на Тибете, в Персии… Приехал на Алтай к верховному шаману, - отец ткнул пальцем в литографию.
Чингиз-хан и Боо-мургэл сидели на коврах, скрестив ноги, владыка мира яростно вперил взор в шамана, тот, подняв ладони кверху, устремил взор к небу. Вокруг поднимались горы, в долине под ними теснились бессчётные тучи («тумены»! – вспомнил я слово из книжки Яна) коней и воинов.
- … к верховному шаману, узнав, что у него есть секрет вечной жизни. Всё-таки Алтай - пуп Азии, как-никак, не хрен собачий. - Отец усмехнулся. Я понял, что он повторяет слова и интонацию деда Кости. – Шаман ответил, что вечной жизни нет, что разрушаются камни, горы рассыпаются, моря иссыхают. Есть жизнь длинная, как век камня, есть жизнь долгая, как срок, отпущенный горам, есть необъятная жизнь, как время моря.
Но всё кончается, должна кончится даже необъятная жизнь.
И он, Боо-мургэл, не может дать Потрясателю Вселенной ни длинных, ни долгих, ни необъятных лет, потому что тот, кто каждый день, каждый час отнимает чужие жизни, не может полагаться на благосклонность Неба.
И это не его прихоть, это Закон. «Сколько бы ты дров не кидал в костёр, он потухнет, если ты одновременно льёшь в пламя воду», - сказал шаман…
- Пап, я понимаю – красиво написано, книга у тебя эта дореволюционная… другие там книги, - я обвёл рукой полки, заставленные томами. «История шаманизма на Алтае», «Древние верования алтайцев», «Алтай. История и люди», «Загадки и легенды Алтая» - десятки книг, старых и новых, потрёпанных и совсем новеньких, - но кто там знает, что кто кому говорил тысячу лет назад? Ты так рассказываешь, будто там беседа стенографировалась… если вообще такая была.
Отец кивнул.
- Да. Я тебе рассказываю, конечно, то, что собрал по книгам – там, сям. Дед Костя ничего об этом не знал и мне, соответственно, не говорил. Я тоже об этом думал – кто там знает, что они говорили… если вообще это всё было.
Но!… – отец, как в старое время, резко бросил руку сверху вниз, - факты говорят сами за себя. Чингиз до этого преследовал шаманов, они все на байкальский остров Ольхон сбежали, после этого гонения прекратились.
В разных книгах сказано по-разному.
Но, как бы то ни было, о чём-то там они договорились, оставил Чингиз шаману рог изобилия. И после этого, согласно всем источникам, – отец прощёлкнул ногтем по ряду корешков, – Алтай миновали войны, катастрофы, наводнения и засухи. Не было там за все восемьсот лет ни голода, ни пожаров, ни нашествий. Даже коллективизация мягко прошлась по алтайским горам, совсем мягко, хотя уж кого-кого, а товарища Сталина никакой египетский рог не смог бы остановить.
Да. А теперь – что такое этот самый рог изобилия.
Отец отлистнул пачку страниц до следующей закладки, аккуратно перевернул папиросную бумагу. С цветной картинки сиял драгоценными камнями огромный, величиной с руку взрослого мужчины, рог.
- Соткан из золотых нитей, - продолжал отец, - а на каждом узелке сидит драгоценный камень. Всего – 999 камней, меньше ногтя взрослого человека камней нет, проходят по спирали, повторяя цвета радуги. Рубины, сапфиры, бриллианты, изумруды, топазы… а на кончике рога сидит огромный рубин, величиной с детский кулак.
Глаз Атума – отца всех богов.
Даже уменьшенный в миллионы раз, рог с бумажной картинки альманаха «Мира искусств» сиял ярким, тревожным светом, огни самоцветов сияли. Вспыхивали, сплетались в слепящую паутину радуги.
- Пап… Ну, я понимаю, конечно… Интересная легенда такая, яркая… сказка прямо, но ты же не хочешь сказать, что…
- Я хочу сказать, что наш дед Костя собрал под начало всех, кто был с ним в командировке и рванул за штабс-капитаном с задачей вернуть Республике «рог Чингиз-хана». Чарушин или его люди замучили, затерзали огнём и железом приближённых тогдашнего верховного алтайского шамана и кто-то, не выдержав пыток, отдал ему рог.
Или сказал, где он.
Неважно, в общем.
Чарушин, оставив артиллерию и обоз, бросился налегке со своим отрядом по Чуйскому тракту в Монголию.
Да. Вот так вот.
- Ну и?…
- Дед Костя гнался за Чарушиным трое суток. Здесь, понимаешь, в чём дело – те и другие на лошадях, все местные поразбежались в горы, подмены взять негде, так что в равных условиях они были. Хочешь-не хочешь, а привалы и ночлеги делать нужно, иначе лошадей запалишь и всё, привет. Так что всё упиралось в сменных лошадей, а их не было, и Чарушин неостановимо уходил в Чуйскую степь, а там уже всё – не догнать.
- И что?…
- По ходу преследования, недалеко от селения Акташ есть святое для алтайцев место – древние рисунки у них там на скалах, молятся, жертвы приносят тысячи лет подряд. Как-то охмурил дед Костя местных шаманов – я думаю, наплёл им, что мол, видите, Советская власть ваши святыни защищает, а белые шаманов режут…
Добыл он, короче, каким-то образом у местных авторитетов двух лошадей, на одну посадил своего пулемётчика, на другую сам сел с двумя Льюисами, оставил отряд на ночёвке и погнал вперёд.
- С двумя… – кем?
- «Льюисы». Ручные пулемёты. Догнал Чарушина, обошёл по горной тропинке, у ручья оседлал дорогу и рано утром врезал перекрёстным огнём, подпустив поближе. Даже схему он мне рисовал – некуда было им деться.
А сзади его люди насели. Чарушин и ещё двое бросили отряд, вывернулись и ушли с тракта в горы. Отец с пулемётчиком за ними, пытались их отжать к ледникам, те уклонились как-то, вдоль Северо-Чуйского хребта прорывались на юг. В урочище у ручья Каракабак отец его догнал, пулемётчик в перестрелке погиб, двое чарушинцев тоже.
Чарушин снова вывернулся как-то, бросился вверх по течению ручья, дед Костя за ним.
Ручей Каракабак вытекает из озера Каракабак, туда ледники стекают, вот у этого озера отец его и настиг.
- Неужели в лесу, в горах нельзя уйти? Свернул в сторону, вот и всё, – спросил я.
- Не так. Свернуть-то можно, а что толку? Без тропы на лошади не пройдёшь, а если и пройдёшь, ничего это не даст. В горах все дороги – вдоль рек и ручьёв и от перевала к перевалу. А потом отец практически на спину ему насел, всё время в зоне прямой видимости. Я тоже думал – почему Чарушин вбок не ушёл, не отлежался, а потом как-нибудь боковыми тропками бы и вышел.
Не знаю. Короче, у самого верхнего озера – а их там три, один за другим, перетекают друг в друга – отец его прижал. Оба пешие уже, ранены, отец в ногу, тот в руку, патроны кончились... здесь как-то невнятно отец рассказывал, видимо, в горячке уже был из-за ранения, плохо помнил события. Короче, Чарушин бросил рог и ушёл через ледник к югу, отец с раненой ногой гнаться за ним не мог, рог спрятал в расщелине скалы, крови потерял много, потерял сознание, очнулся в медсанчасти уже, свои подобрали, они за ним на расстоянии перехода шли.
Отец снова замолчал, я спросил:
- Ну… так почему же он своему командованию не сказал, где спрятал? Он же гнался по заданию Республики?
- Когда в первый раз мне рассказывал… сказал, что не помнил, память, мол, отшибло, без сознания валялся больше месяца, еле ногу спасли ему.
Потом признался – для себя берёг. Что ему была Советская власть? К тому времени он уже понял, что это за власть… знал, что Троцкий со своей еврейской бандой с Доном сделал. У него же… у нас там вся родня погибла, отец его с матерью, три брата, дядья… все.
Отец евреев всю жизнь ненавидел люто, иначе как «жидовнёй» не называл их. Да и его командир дивизии – латыш Ян Гайлит – тоже живодёр был не хуже Троцкого. Восстание крестьян в алтайской Кулунде в крови утопил летом. Потом Сибирским военным округом коомандовал.
В общем, сказал, что был ранен, Чарушин ушёл, мол, и всё на этом. Нашли его без сознания, в крови, никто там особо и не допытывался.
- А почему так и не выкопал потом?
- Потому. Это ж тебе не наше время – взял да поехал. Сначала в госпиталях пролежал – ранения тяжёлые были, потом война с белополяками, его туда бросили, потом направили в Белорусский военный округ, потом Высшие Командные Курсы РККА, потом Тухачевский начал чистить кадровых царских военных – операция «Весна» такая была - в 1930-м отца сняли с должности, дали три года, в 33-м вышел, успел меня родить, снова посадили, уже на восемь лет, Берия освободил в 37-м, потом Академия, потом война…
Да. Вот такие вот дела.
Как ты себе представляешь – офицер Красной Армии вдруг приезжает на Алтай, начинает по горам шататься? Да и не мог он никуда поехать – в то время, чтобы билет взять на поезд, надо было справку с места работы или службы предъявить: зачем, куда, по какой надобности едешь?
Непросто всё.
А после войны его оставили в Германии, одиннадцать лет там и прослужил, до выхода в отставку, куда дёрнешься – у него ж ни профессии, ни образования, кроме военного не было. Как накрутил портянки в четырнадцатом году в германскую, так и проходил в них сорок лет с лишним.
Да и втянулся уже – служба, карьера, семья, прирос к этой власти… потом уже болезни пошли, у него ж семь ранений, какие там горы. Ты ж помнишь, он из дому-то практически не выходил. Ему тяжело было говорить об этом… так он всё живо рассказывал, все три раза слово в слово и про Чуйский тракт, и про капище это, про засаду… а начинаю спрашивать: «Почему?» - мнётся, молчит, кряхтит…
Да я понимаю его: жизнь прошла – вроде «сейчас-сейчас»…а, глядишь, и кончилась.
- Пап… Ты меня извини, конечно… ты – мой отец, деда Костю я не помню почти, но он – твой отец. Неужели ты серьёзно хочешь сказать, что наш дед закопал небывалую, фантастическую почти драгоценность, сверхъестественное сокровище, сам не выкопал, никому не сказал?
Ну зачем это всё, пап?
Я наполнил рюмки, в бутылке оставалось меньше четверти.
- Вот карта. – Отец протянул мне лист А4, где чёткими линиями были прочерчены три схемы: от меньшего масштаба к большему.
Первая.
Гора, общий вид. Выше половины высоты – уступ-козырёк, под ним карниз – в три раза меньше верхнего, с карниза проход в грот.
Вторая.
Расположение горы с уступом относительно истока верхнего из трёх озёр. Ледник, исток, верхнее озеро, нижние. Озёра переливаются одно в другое, из нижнего вытекает ручей Каракабак.
Третья.
Ручей Каракабак впадает в реку Мажой, она – в Чую неподалеку от Чуйского тракта и села Мены. Село Акташ, горный ручей.
Я поднял глаза на отца, он смотрел на меня.
- Это копия, конечно, я сам снимал, оригинал вот, в альбом вложен. А вот архив его за 60 лет – удостоверения, документы, мандаты, приказы, рапорты.
Завтра суббота, договорим. Спать пора, - сказал отец. – Кстати, дед Костя интересную вещь рассказывал: знаешь сказочное выражение «молочные реки, кисельные берега»? Как он говорил, оно с Алтая пошло. Первые переселенцы удивились – реки белопенные, берега голубовато-серые. Глина такая по берегам.
Так и пошло.
Да. Ну, давай спать.
----------------------------------------------------------------------
----------------------------------
- …А, между прочим, есть мнение, что молочные реки с кисельными берегами, про которые в сказках рассказывают, родом с Алтая, - сказал инструктор Тимофей. – Прикиньте, мужики добираются из России, где земля уже поделена-переделена, а здесь раздолье невыразимое и белые реки кипят в голубых берегах. Здесь глина такая синеватая – полезная очень, кстати. А вода белая – потому что чистая.
С гор прямо, и бежит быстро.
Ну, готовы? Пошли. Идём от Памятника Дуракам до моста через Чую, потом вверх по Мажою.
- А почему «Памятник Дуракам»? – спросила Вика.
- Ну, здесь плотину решили строить, у села Мены, его нет уже… Видите, бетон отлили, водосброс сделали, а потом посчитали и поняли, что нерентабельно. Потому и «дуракам».
Пошли. Я иду первым, Инна-стажёр – замыкающей.
Я вскинул рюкзак на плечи, защёлкнул грудные и нижние клипсы, поёрзал ремнями, чтобы груз лёг на спину поукладистее и усмехнулся – ничего особенного, подумаешь... тяжесть почти не чувствуется.
За Тимофеем споро шли двое отставников – то ли военных, то ли ментов - я пристроился четвёртым.
Прошли вдоль Чуи, начался подъём в гору, темпа Тимофей не снижал.
Солнце палило всё сильнее, кроссовки цеплялись за камни, груз за плечами раскачивался, я изо всех сил напрягал спину и ноги, чтобы не полететь с тропы вниз, каждый неверный шаг грозил потерей равновесия.
Через двадцать минут я понял, что не дойду.
Это не для меня.
Пот заливал глаза, майка промокла насквозь, сердце распухло, стало тяжёлым и мягким, качалось в груди, как боксёрская груша.
«Тук-к – тукк, бух-х-бухх…», - гукало сердце, воздуха не хватало, наивные попытки дышать носом я бросил почти сразу, хватал горячий воздух пересохшим ртом.
Но воздуха не было.
Перед глазами мелькали оранжевые круги и колючие ветки, внизу шумела река.
«Да нет, не дойду, это не для меня… хоть в турфирме и говорили, что маршрут не требует специальной спортивной… погдо…подтого…подготовки…не смогу…надо было одному… без вещей… а как?… да нет, отец правильно сказал, что в горах одному делать нечего… всё равно вещи нужны… маршрут надо знать, питание… надо было подготовиться… в спортзал походить… дыхалку подтянуть…»
Тропа стала ещё круче, ноги не шли. Чтобы сделать шаг правой, опирался рукой на колено левой, через пару минут икры окаменели, заныли колени, клочки воздуха метались в сухом раскалённом горле, не попадая в лёгкие.
«Сейчас упаду, сердце лопнет… дурак я, вот дурак… это мне дураку, памятник внизу стоит… думаешь, десять лет штаны просиживал в офисе, приехал в горы, взял рюз…рюзказ… рюззак… и побже… поже… побежал?…всё… бросаю рюкзак, возвращаюсь… деньги есть, найду попутку в Барнаул. Три дня идти… я даже час ещё не выдержу… абсо…лютно объективно не выдержу – неготовый организм просто откажет и всё… нет, в Барнаул не поеду, найму у алтайцев лошадь, пусть вещи везёт, а я налегке пойду… нет, тоже нельзя… как там одному по горам около озёр лазить… заподозрят… туда, может, и добрался бы… обратно, если рог достану, живым не вернуться… Всё, бросаю. На арапа не получилось»
Я расстегнул клипсы и двинул плечом, чтобы скинуть рюкзак, от резкого движения заломило спину.
Заломило так, что я изогнулся, вывернув шею, чтобы облегчить боль между лопатками и увидел сверху весь длиннющий подъём.
Долину с Памятником Дураков внизу.
Извилистую тропу.
Трое аспирантов-бауманцев, две семейные пары - Толя с Викой из Москвы, Лена с Серёжей из Пензы, и экзальтированная рыжеволосая москвичка, распевавшая у вчерашнего костра ноты без слов… как это – адажио?… бельканто?…канцонетто?… и замыкающая Инна-стажёр.
Вся эта группа отстала от нас метров на сто, аспиранты согнулись чуть не до земли, остальные, опираясь на палки, просто тащатся.
Волокутся, тащатся, ползут, но никак не идут. Майки у всех хоть выжимай, полубезумные лица в красных пятнах, слипшиеся волосы, перекошенные рты хватают воздух.
«Так я ещё не самый дохлый, - подумал я, – всё-таки от Тимофея почти не…»
- Привал, - сказал Тимофей. – Привал, пятнадцать минут.
Тимофей сел на камень, угнездил рюкзак за спиной на уступчик повыше и вытянул ноги.
- Сейчас группа подойдёт, короткий инструктаж проведём, ну и дальше.
- А что ж не заранее инструктаж? Заранее положено, – спросил лысый отставник.
- Так заранее не слушает никто, - виновато улыбнулся Тимофей и развёл руками.
Подтянулись отставшие. Молча повалились на траву, полезли в рюкзаки за водой.
- Много воды лучше не пить, - сказал Тимофей, - лучше рот и горло прополоскать, если уж очень пить хочется, пару глотков сделать, не больше, а то потом ещё тяжелей будет. Вот такая штука.
Отставники синхронно кивнули. «Не менты, военные», - подумал я.
Аспиранты и семейная пара смотрели безумными глазами сквозь Тимофея и жадно лакали воду. Вода из фляг и полуторалитровых бутылок булькала и шумела в глотках чуть ли не громче грохочущей внизу Чуи.
«Слабаки, - подумал я, - сказано же вам, балбесам: не пить, только полоскать».
- До моста воды не будет, к Чуе с тропы не спуститься, да и воду пить нельзя из неё, - сказал Тимофей, будто не замечая ослушников, - у моста в Чую Мажой впадает, он чистый, горный, там умоемся и полторахи можно наполнить.
- Кха… хха…как…кие «полторахи»? – спросила Вика.
- Пластиковые бутылки вот эти, полторалитровые, - сказал Тимофей. – Ещё вот чего: когда садитесь, рюкзак повыше обпирайте, чтобы вес не давил, спина отдыхает. Когда рюкзак снимешь, потом одевать трудно. Вот такая штука.
Ещё гляньте рюкзаки сейчас, переложите – вес должен на пояснице быть, если на плечи давит, к вечеру будете как терминаторы, не разогнётесь. В самый низ ложьте спальник, он объёмный, потом банки, они тяжёлые, спальник придавят, потом что потяжелее – обувь там, миски-кружки, а сверху ложьте обязательно дождевик. Как только дождик, чтоб сразу одеть. И ещё хорошо коврик-каримат в трубу свернуть и в рюкзак. Он жёсткость даст, ничего спину не будет тереть.
На словах «ложьте» и «одеть» Вика перекривила губы. Видать, хотелось ей поправить, но то ли сил не было, то ли не рисковала.
Я прополоскал рот и горло, попытался последовать указанию Тимофея и выплюнуть воду, глотку свела резкая судорога, пересохший пищевод и желудок забился в спазмах.
Я задохнулся, понял, что сейчас умру, и проглотил воду.
Воровато оглянулся по сторонам, поднёс полтораху к губам и выдул чуть не треть.
Вода не попадала в желудок, даже до пищевода не доходила, вскипала и втягивалась, всасывалась в глотку как в горячий песок.
Можно жить.
Можно.
Перебрал рюкзак.
«Хорошо бы в кусты несколько банок сунуть, - подумал я, - распределяли-то без записи, авось, Тимофей не заметит…»
- Через две минуты подъём, - сказал Тимофей. – Вверх больше не пойдём, полегче будет. Кепки не снимайте, а то голову напечёт, здесь солнце сильное.
Идти после подъёма по ровной тропе было счастьем.
Просто счастьем, понятным и доступным, ноги не подкашивались, в висках не стучало. Переложенный рюкзак удобно прилегал к спине, не давил и словно подталкивал вперёд.
«А, пожалуй, и дойду, - думал я. – Точно, дойду. Остальные же идут, хотя им и незачем, в общем-то. Дойду».
После второго и третьего привалов вставать стало легче, тело привыкло, не пересыхало горло. Даже солнце в зените не давило на плечи, как в начале пути.
Только ноги – вернее, ступни… ступни горели и саднили, особенно пальцы и внешняя сторона стопы, кроссовки тёрли каждой крохотной неровностью, кипящие носки жгли от мыска до пятки. На очередном привале – Тимофей как-то хитро чередовал длинные привалы с короткими, растягивал и укорачивал дистанции переходов – я разулся, с отвращением стянул носки, пошевелил босыми пальцами.
- До Мажоя дойдём, ноги окупните, усталость хорошо снимает, - сказал Тимофей. – Только не нАдолго, вода-то ледяная, с гор. На несколько секунд, потом на траву, потом ещё окупнуть. И купаться-обливаться не вздумайте, пока горячие, двустороннее воспаление лёгких обеспечено.
Сначала остыть. Вот такая штука.
И кто новую обувь набул, снимите, пока не поздно, ноги сотрёте. В горы новую обувь потихоньку набувайте.
- «Обувайте», - заметил я движение Викиных губ.
- Через две минуты подъём, - сказал Тимофей, и я потянулся за подсохшими носками.
- А мы вообще… у нас было написано, что это пеше-сплавной поход, - сказала Лена из Пензы. – Мы думали, что вещи на плоты погрузим, а сами налегке пойдём. Если бы я знала, что такой рюкзак на себе тащить, я никогда бы не пошла. Я вообще хотела через двадцать минут как вышли, рюкзак бросить и обратно идти.
- Всё правильно, - сказал Тимофей. – Слышали, как там Чуя шумела? В том месте туристы всегда рюкзаки сбрасывают, пороги образовались, оттого река и бурчит так.
Группа отозвалась понимающим смехом. «Дойду, - подумал я. – Без проблем дойду».
- На Мажое сейчас основной груз заберём, - сказал Тимофей. – Небольшой. На базовый лагерь, в «Кедрачи», тушёнку надо поднять, пять коробок. Каждому где-то банок по пятнадцать придётся.
- Э-э… - сказал Лысый Отставник, - э-э…
- Да что же!… - начала Вика.
- Шутка, - сказал Тимофей, предупреждая разноголосое гуденье, - шутка. Вот такая…
- …Вот такая штука!… - закончила хором благодарная сплотившаяся группа.
- Через две минуты подъём. Сейчас через лес пойдём, палки подыскивайте себе, с палками на спуске легче, да и вообще помогает здорово. Немцы и чехи вообще с двумя палками ходят, как на лыжах.
И быстро ходят так… - бодрячком.
- Что – и немцы ходят здесь?
- Полно. Аккуратные, не мусорят. Пакеты не разбрасывайте, кстати, всё в рюкзак. Жестебанки в костре обожгём, расплющим и тоже обратно. Полторахи и целлофан ни в коем случае не бросайте, у них период распада около тысячи лет.
Посуду мыть когда будете – лучше кипятку сразу набрать, «Фэйри» не пользуемся здесь, вода ледяная, она химию не разлагает, так и плывёт пятнами вниз по течению. Бумагу туалетную, гигиенические всякие дела – в костёр.
Я попытался представить себе кого-нибудь из группы за сбором отработанной туалетной бумаги, усомнился и потянул на спину рюкзак.
- Ещё женщинам рюкзаки помогайте одеть, - сказал Тимофей. – Кто в силах, конечно.
- «Надеть», - сказала Вика.
- Что?… – не понял Тимофей. – Что?
- «Надеть», говорю, правильно, а не «одеть», - повторила Вика.
- Где уж нам в лаптях за паровозом, - развёл руками Тимофей и взялся за рюкзак. – Если чувствуете, что на спуске равновесие теряете, старайтесь заваливаться рюкзаком выше по склону. Когда речку будем переходить, заранее клипсы на ремнях отстегните.
Если в воду упадёте, рюкзак, может, успеете снять, чтоб вниз не потянул.
- А что, были случаи? – кашлянув, спросил аспирант-бауманец.
- Да нет… в основном нормально переправляются, - сказал Тимофей.
Последний перед спуском к Мажою привал Тимофей устроил на горке под лиственницей. Сверху слоями опускался прохладный воздух, майки у всех давно просохли, группа счастливо улыбалась и фотографировала долгожданный мост.
Длинная некрутая тропа по каменистым осыпям оканчивалась чуть ниже голубого пятна ледниковой воды Мажоя, впадающего в белую пену Чуи.
До ломоты в пальцах мне захотелось вытащить дедову карту, хотя смотреть на несложную схему не было никакой необходимости.
Да и помнил я её наизусть.
Мост, Чуя, Мажой. Только вместо алтайского аила на схеме деда Кости теперь у моста стояла палатка МЧС.
Мачта с флагом, вездеход, лошади.
- На спуске одну ногу повдоль тропинки ставьте, другую набок, - показал Тимофей. – Нагрузку распределяйте между ногами…
- Чтобы векторы движения перераспределить, - вставила Вика.
- …На отдельно лежащие камни лучше не вставайте, поползут. С векторами тоже внимательно, левый с правым не перепутайте… и задний с передним. Через две минуты подъём.
У Мажоя все разулись, полезли в ручей.
Ледяная вода обжигала ноги, прохватывала до самых костей. Стоило задержаться на секунду больше, как ноги немели и мышцы до костей сводило ломящей судорогой. Освежились, напились, отдохнули и утомительный затяжной подъём преодолели, как отметил Тимофей, «бодрячком».
«Да, одному бы не добраться, – думал я, шагая по ровной тропе над Мажоем. – Так и отец говорил…
А ведь он здорово переживает, что у самого не получилось… когда рассказывал, у него даже голос дрожал. В семьдесят пятом, я совсем маленький был, они с мамой только-только из Перми в Москву переехали, отца на «Звезду» перевели, на «почтовый ящик», не до поездок.
Потом диссертацию писал.
Я маленький болел часто, надо было на море возить. А отпуск – один.
Потом Светка у них родилась… в 83-м всё-таки собрался, поехал, так на Алтае лесные пожары начались, всё перекрыли, никаких походов. Потом мама сильно заболела, потом – перестройка, вклады в сберкассе сгорели, на что ехать…пенсия – копейки, потом артрит, сосуды, мама умерла.
«…Так и жизнь прошла,
Как прошли Азорские
Острова», - вспомнил я.
Я пил густой, насыщенный травами, цветами и хвоей алтайский воздух как невидимый душистый мёд, голова прочищалась, Мажой внизу ритмично бухтел в такт дыханию: «Всё пуч-ком!…бодряч-ком!…всё пуч-ком!…бодряч-ком!»
Из-под ног во все стороны порхали кузнечики. Огромные, как летучие мыши. Аж трава от них шевелилась по обеим сторонам тропы.
«…отец правильно говорил: найти и в рюкзак положить – это ещё четверть дела.
Обратно незаметно донести – это раз. Любая случайность опасна. Кто-нибудь рюкзак толкнет на привале – что, мол, тяжёлый такой?… или полезет консервы искать… или просто перепутает.
Значит, рюкзак от себя ни на секунду не отпускать.
Второе: как отсюда добраться?
Самолёт исключён – просветят.
На поезде или на автомобиле. На машине совсем стрёмно, значит на поезде. Никаких купе, надо СВ на одного брать. Тоже подозрительно – почему человек один едет?…значит, что-то ценное везёт.
Надо будет версию придумать для проводников – подцепил дрянь какую-нибудь типа желтухи и стараться из купе не выходить.
В туалет только.
Есть-пить поменьше - меньше и в туалет бегать.
Третье.
Допустим, довёз.
Нет, не «допустим»!!! Какой ещё «допустим»?!… Довёз!
Дальше, отец говорил, самое трудное: что с ним делать?
Целиком не продашь: ни у какого антикварного салона денег не хватит, а если и хватит – или кинут, или ментам сдадут.
Или по кускам дербанить, или покупателя искать. По одному камни ковырять ещё опаснее… если там самый маленький с ноготь величиной - поди, продай такие камушки… а их там девятьсот девяносто девять…
Опять-таки отец прав: а рука поднимется из такого девайса камни ковырять? Это всё-таки не брошка мадам Петуховой.
И четвёртое.
Как отец сказал: «Под такие деньги большая цель нужна. Идея».
Тоже правильно.
Я вспомнил, как спросил у него: «Что ж ты раньше молчал?»
«А как тебе раньше было сказать? - возразил отец, - помнишь дачу нашу в Петрово-Дальнем? На тридцати сотках? А капитальный гараж тёплый на Вавилова? Я ж тебе это всё отписал... где это всё? Куда ушло?»
«Куда-куда?»…сумасшедшие разъезды с Люськой по Франции и Италии, казино «Корона»… где Люська, где гараж, где дача?
«Корона», правда, как стояла, так и стоит на Новом Арбате.
Но у меня и сейчас фантазия не взлетала выше покупки нашего грёбаного автосалона, и чтоб плешивая сука Вячеслав Михайлович со своей кодлой ментовской у меня на побегушках…
«Мечты, как у Шуры Балаганова… - подумал я. - Ладно, рано неубитую шкуру делить, самое главное – найти и до Москвы довезти.
- …смотреть себе под ноги, на бревно!…на воду не смотреть, - сказал Тимофей. – Напоминаю: клипсы у рюкзака заранее расстегните.
- Тимофей!!!… ты что?! Ты хочешь, чтобы мы?!…чтобы мы здесь перешли?! Ты с ума сошёл?! Там же вода ледяная, снесёт сразу!!! Я не пойду!
- Я тоже не смогу! Это же смерть! Моментальная!!!
- Моментально. В море, - сказал Тимофей. – Ничего, потихонечку. Главное, на воду не смотрите, и не останавливайтесь.
Пошли.
Я подстрахую.
Через пятьдесят метров за бревном остановились на просторной поляне под кедрами.
- Всё, пришли. Здесь базовый лагерь у нас будет, - сказал Тимофей.
- Что, всё?! Пришли?!… А что ж ты говорил, что ещё около часа идти?!…Тимофей!…
- Получается, раньше пришли, вот такая штука.
Бодрячком шли, вот и опередили график. Если хотите, можно ещё часик пройти, там другая стоянка есть.
Под разноголосый стон группа повалилась на землю, зашуршали рюкзаки.
- «Горой лежали люди
На поле боевом
Лежал живой на мёртвом
А мёртвый – на живом», - продекламировал Тимофей.
- Тимофей, это же Стивенсон, «Вересковый мёд»! Вы любите Стивенсона? – спросила Вика из положения лёжа, не открывая глаз.
- Да не, я вас умоляю! Какой на Чуйском тракте Стивенсон! Стивенсон, Мендельсон, Рабиновичи там всякие…
Кто-то из туристов прочитал, а я запомнил. Я вообще думал, что это Газманова стихи и музыка…
Аспиранты грохнули смехом.
- Тимофей, давай пилу, топор. Пока светло, дров надо набрать, - сказал Лысый Отставник.
- Уважаю. - С подчёркнутой (но нисколько не иронической) почтительностью отозвался Тимофей и полез в свой безразмерный, как «Камаз», рюкзак.
- Я тоже с вами, - подала голос Вика, опять-таки не трогаясь с места, - я ни чуточки не устала.
- Виктория, вы лучше оставайтесь, очередь установите, а то сейчас все ломанутся на ужин консервы из своих рюкзаков предлагать, передерутся ещё, а мне всего-то нужно две банки тушёнки и пакет гречки. Вам за помощь – преференция, из вашего рюкзака возьму коробочку чая. Инна, давай пока продукты готовь, я кострище организую.
Я тоже вызвался с отставниками в дровяную команду, и мы пошли в лес.
Интересная лесная ножовка – похожая на велосипедную цепь со съёмными ручками – умещалась в коробочку не больше доминошной, но пилила отменно. Через полчаса под таганом и чайником пылал огонь, лиственничные сучья горели жарко и почти бездымно, от костра с треском разлетались крупные искры.
Чем-то необычным … больнично-ремонтным каким-то запашком потягивало от пламени.
- От костра подальше, - сказал Тимофей. – В лиственнице эфирных масел много – чувствуете, как пахнет?… искры горячие, прожгут одежду, в глаз тоже попадёт – ничего хорошего. Два глаза роскошь, а один – ни к чему. Вот такая штука.
- Тимофей, расскажи про маршрут, куда завтра идём?… послезавтра? – спросил Второй Отставник после пятой кружки чая. Пили все много, чайник кипятили несколько раз.
- Завтра радиальный выход к озеру Каракабак, без вещей, – сказал Тимофей. Группа сладко вздохнула:
- А-а-аххх…без веще-е-е-й…
- Так без вещей мы полетим, а не пойдём, - сказал Викин муж. – Полетим!
- Я вообще думала, что это пеше-сплавной поход, что вещи на плотах будут, а мы просто так пойдём. Я в шоке просто!
- Лен, ты ж сама выбирала…
- Ну, конечно!… опять «сама»!…только и слышу…. опять я виновата!…
- Да там и тропа несложная, немножко в гору, а потом – по прямой, - сказал Тимофей.
- Знаем мы твои «немножко», - сказала Вика, - если «немножко», значит, марш-бросок нам устроишь часа на полтора.
- Да не, нормально, - засмеялся Тимофей.
- Тимофей, а что это за легенда про сокровища? – спросил аспирант. – Нам экскурсовод в Барнауле говорил, но невнятно как-то…
- Да-да, расскажи, Тимофей! Ещё, помните, ребята?… когда на жертвеннике останавливались - там, где рисунки древнего человека – женщина с дочерью что-то такое рассказывали тоже, - зачастила Вика. – Что-то там про кровавые камни – проклятые места «Кровь и слёзы», про человека с родимым пятном, который должен придти…
- Расскажи, расскажи!!!…
- Женщины эти на жертвеннике – они из шаманской семьи, поэтому и напускают туману, - сказал Тимофей. – Ничего там особенного нет.
«Кровь и слёзы» эти – просто камни там ярко-красные на верхнем Каракабаке, мох там такой растёт.
Или лишайник.
А белые – когда вода сходит, на камнях соль там, известь остаётся, белый налёт такой. А они уже наворотили от души – в этом месте кровь, мол, всегда льётся и слёзы.
У алтайцев вообще всё – или проклятое или святое. У них в принципе простых мест нет. Видели, наверно, повсюду - у ручьёв особенно – на деревьях ленточек белых навязано?…
- Да, да!…
- На перевале, когда сюда ехали, помните?… Чике-Таман?… помните, там большое дерево стояло, всё в ленточках – по-алтайски кыйра и дьялама.
Одни от злых духов, другие для добрых.
Чуть что – ленточку вяжут на дерево, и все дела класс, проблему решили с духами, можно дальше ехать. Вот такая штука.
А с сокровищем никто особо и не знает ничего.
В Гражданскую белые хотели драгоценный рог шаманский в Китай вывезти, красные за ними гнались, а чем дело кончилось – неизвестно. Вроде на Каракабаке у порогов «Кровь и слёзы» оба отряда пропали, в живых никого не осталось, и никто больше этого рога не видел, не слышал. Помните, я вам камень показывал, когда по Мажою шли? Вот там, говорят, белые с пулемётом залегли, пол-отряда красных положили.
- Там позиция хорошая, да… подъём оседлать, всё простреливается, укрыться негде, складок на местности нет, только по дальнему склону обойти… - сказал деловито Лысый Отставник. – А что за рог?
- Да там такая фишка…типа его Чингиз-хан ещё подарил алтайским шаманам. То ли на хранение, то ли сына ему они вылечили, то ли судьбу точно предсказали на десять лет вперёд… Все по-своему говорят…
У шаманов, как у блоггеров – сто версий, и все разные.
- Ми-ми-ми соль-ля-си си-си-си-си! Си-ля-си си-ля-си си-ля-си!… - пропела вдруг рыжеволосая пронзительным голосом.
- Ёб…! что за ху…! пиз…! – вздрогнул Второй Отставник, - что за…пьеса?!
- Это Моцарт, «Волшебная флейта». Какие здесь звёзды, ребята! Красотень какая, а?! Чудо из чудес, так бы и обняла вас всех! - ответила рыжая и умолкла, подняв голову кверху.
- Предупреждай хоть, так заиками полгруппы останется, - проворчал Отставник. – Так что дальше было, Тимофей?
- Да я ж вам и говорю – ничего. И красные пропали, и белые пропали, и драгоценность пропала.
- А, может, её вообще не было? – подал голос Викин муж.
- Не, была. Во всех книгах про старый Алтай её фотки есть, офигительная штука. Рядом с ней шапка Мономаха – как детская бирюлька.
- Так что же – и не искали?
- Почему?… – искали. В советское время экспедиции сюда ходили, назад лет десять из Питера серьёзные ребята такие приезжали, взрывчатку на конях привезли, верхнее озеро подзорвали – ну, так, чтобы вода по другому руслу ушла, а озера опустели. Думали, что на дне лежит.
Одного завалило, короче, а другой на обратной дороге в Мажой свалился.
А в озере ничего не нашли.
Да если б и нашли, алтайцы б их ментам бы сдали, а рог заныкали бы. Они здесь насквозь всё секут.
Местные вообще не парятся особо по этому поводу – лежит, мол, рог и лежит, Алтай бережёт.
Какая разница – у шамана в сундуке, или в горах. В горах ещё надёжнее, типа.
Вы с алтайцами, кстати, повнимательнее так – они кто на туристов не завязан, не очень чужих любят.
Да и кто завязан – тоже. Прикиньте – это же вокруг всё их места, а мы здесь толчёмся постоянно, костры жгём, мусорим… Для них же эти горы, как для нас квартира.
Все притихли, образ хмурого несмыкаемого ока вездесущих алтайцев произвёл на группу сильное впечатление.
Гипотетическая фигура туриста, убирающая за собой изгаженную туалетную бумагу, начала потихоньку материализовываться.
- Вообще-то здесь все тропы конским навозом завалены, - сказал аспирант.
- Навоз – это другое. – ответил ему Лысый Отставник. – Это своё, родное.
- Ну да. – Подтвердил Тимофей.
Некоторое время сидели молча. Как бесконечно набирающий скорость поезд, внизу грохотала вода.
- А сколько же такая штука может стоить?
- Ну, в Барнаульском ломбарде на него точно денег не хватит, - ответил Тимофей, осторожно перенастраивая костёр.
Подтянутое в центр полено легло на крупный прогоревший сук, сыпануло в синюю тьму шлейфом искр, подхватилось снизу и бодро заполыхало, осветив всю правую сторону кострища: Вику с Толей, двух аспирантов и ярко, крупным планом - лицо Инны-стажёра с анджелиноджолиевскими губами.
- Ребята, а я вот всё спросить хочу, - спросила Инна, - а почему вы именно на Алтай поехали?
- Красота здесь чистая, нетронутая какая-то…
- Да, высокая красота…Пахнет так, что хочется в банки налить, чтобы дома нюхать…
- Где ещё из ручьёв можно воду пить…
- А я вот хочу сказать: такую красоту видишь по-настоящему только сквозь пот со лба, - сказал аспирант. - Провезли бы нас здесь на машине, покрутили бы мы головами и через секунду бы забыли. А так, ножками, ножками – надолго память…
- Не загадили бы только…
- Загадим, куда денемся, - сказал Второй Отставник.
- Ну, если загадим, тогда, и в самом деле, прав Проханов, нечего нам жизненное пространство занимать, – отозвался Лысый.
- И звёзды прямо над головой…
Задрали головы, посмотрели на близкие звёзды. Кроны кедров тихо покачивались, искры лёгким вихрем суетились в густом тёмном небе.
- Ты не пой только, - проворчал Отставник рыжеволосой, - воздержись.
- Ну, давайте спать потихоньку, - сказал Тимофей, - завтра вас рано подниму, чтобы с радиалкой засветло успеть. Посуду на ночь не оставляйте, помойте, а то пищухи набегут на объедки… туляремия… печёнку на всю жизнь посадите.
- Какие пищухи?…
- Палатку тоже плотней закрывайте, тамбур задёргивайте, бывает, что пищухи и в палатку залезают, в спальник забираются…
- А змей нет здесь?! – почти прокричала Лена.
- Не, змей нет. Ну, то есть бывают, но в палатки не заползают. Охотники вообще и таёжники шерстяную верёвку обкладывают кольцом вокруг палатки, ни одна змея через шерстяную верёвку не переползёт…
- Почему, Тимофей?
- Ну, говорят, что овцы всегда копытами змей давят, а змея через шерсть овцу прокусить не может. Типа, овца змее – самый страшный враг и поэтому шерсть их отпугивает.
- Я носки свои разложу вокруг палатки, - сказал Лысый Отставник, - даже медведь не подойдёт, не то, что змея…
- Фу-у, Альсан Васильич, - сморщилась Вика, - какие гадости вы говорите!…я думала, вы – интеллигентный человек…
- Что же здесь гадкого?…хотите, на эсперанто вам это скажу, чтобы поинтеллигентней было?
- Вы знаете эсперанто?
- А что здесь такого? «Дер носкис разложинг эраунд ле палатка» - и все дела.
- А про пищух, кстати, которые в спальники забираются, я так и не понял, - подал голос Второй Отставник, - это животные какие-то или так путан по-местному называют?
Отсмеявшись, группа разбрелась по палаткам, я остался у костра помочь Инне мыть таган и общественные миски.
- Да идите спать, это ж моя обязанность, как стажёра, посуду мыть, - сказала Инна с минимальной долей протеста.
- Инна, как ещё в походных условиях ухаживать за интересной женщиной? Цветов дарить не могу, подарков тоже, комплименты говорить – дыхание от рюкзака сбивается, только и остаётся, что посуду вместо вас помыть…
- Да что вы такое говорите – «интересная женщина»?… Волосы всклокочены, майка пот…несвежая…
- Да в темноте не видно, - сказал я.
Инна задумалась, стоит ли расценивать эти слова как шутку, я домыл посуду, протёр и убрал на место.
- Спокойной ночи.
- Спокойной ночи.
Как непарному мужчине, спать мне досталось в одной палатке с непарным же аспирантом-бауманцем.
Когда я пролез под полог, он уже похрапывал.
«Пищухи…полторахи…кыйра и дьялама…», - промелькнуло у меня в голове, и я уснул.
Разбудил меня стук топорика.
Я повертелся, стараясь не скручивать спальник, попытался уснуть, но холод не давал. Повернул голову и встретился взглядом с аспирантом.
- Доброе утро.
- Доброе утро.
- Холодно.
- Да. Тимофея не послушались – правильно он говорил, надо было полторах у костра нагреть и в спальник засунуть.
- Да. А заметили – насколько организм обезвожен?…вчера за ужином чай литрами пили, а ночью никто в туалет не бегал…
- Угу. Со страхом готовлюсь пошевелиться – кажется, что ноги-руки отвалятся после вчерашнего.
- Пробуем. Первый пошёл…
Я расстегнул спальник, вылез из палатки и поёжился. Солнце только-только взошло, Тимофей уже развёл костёр и поставил воду, лагерь ещё спал.
- Бля-а…!
Спросонку запнулся об корень, сбил ноготь на большом пальце, резко выступила кровь. «Как рубин Чингиз-хана, - подумал я, - и по размеру, и по цвету».
- Как самочувствие? – спросил Тимофей.
- Доброе утро. Нормально всё. Чем помочь?
- Не, не надо. И так стажёра мне портишь, разбалуется.
Стараясь черпать поменьше, чтоб не сводило руку (как кот лапой, усмехнулся про себя), поплескал ледяной водой на лицо, расчесался и пошёл к костру.
----------------------------------------------------------------------
----------------------------------
Маршрут на Каракабак, действительно, оказался несложным. После получасового подъёма (без вещей!) тропа шла поверх ручья под деревьями, спасающими от солнца.
Группа приободрилась, шагали легко, на привалах не падали и не стонали.
- «Милая моя,
Солнышко лесное,
Где, в каких краях
Встретимся с тобою?…» - пропела рыжая Лариса.
- Исполняет Михаил Ходорковский в сопровождении Краснознаменского ансамбля внутренних войск, - объявил Альсан Василич, лысый отставник.
- Зачем вы так, разве можно?… - возмутилась Лариса.
- …Тимофей, это ведь альпийские луга?…Да? Это альпийские луга? – щебетала Вика.
- «Скажите, это - дали? Я знаю, что здесь должны быть дали!» – процитировал ей Довлатова аспирант.
- …а заметил, как в Барнауле уже в аэропорту полынью и степью пахнет?…
- …Пищух видели? Вроде белок или бурундучков… шустрые, так и снуют!…
- …я вообще была уверена, что мы на плотах будем спускаться, а идти чуть-чуть совсем. Я в шоке!
- Ну ты же сама…
- … «Робинзон-тур» находится на Социалистическом проспекте в Барнауле – я думаю, они спецом название улицы оставили, что-то алтайское в нём есть… Слер алтай-лап куучан-дап тьа-даар ба.
- Это что ещё?…
- Первая фраза в разговорнике…
Я старался представить, как скакал (ехал? мчался?… не знаю, как правильно назвать езду на лошади) по этой тропе за Чарушиным дед Костя, как поправлял на вспотевшей голове угловатую фуражку со звёздочкой… пригибался, чтобы не хлестали по глазам ветки… винтовка, наверно, стучала по спине… подсумки с патронами ещё… да нет, он-то, наверно, правильно закрепил всё, чтоб ничего не болталось… а впереди, из-за каждого поворота, мог грохнуть выстрел… но представлял я это умственно, ничего такого не оживало, не помогал даже конский навоз на тропе.
Яркий солнечный день, спины отставников впереди, болтовня группы, тёплые потоки медового запаха, стекающие на тропу чуть ли не осязаемыми волнами, бормотанье ручья внизу.
- … «Каракабак» по-алтайски – «Чёрные брови»…
- А что это означает?… Наверно, с таким названием связана какая-нибудь легенда?…
- Старый каракалпак Ухум Бухеев рассказал нам…
- Ногу стёр я всё-таки…
- Вот жимолость, ребята. Если сильно пить охота – несколько ягод съешьте, жажду хорошо утоляет…
- Не, обеда не будет, бутерброды пожуём на залепон и всё…
- Что отдельно радует – сигнала нет здесь, ни одной полоски…
- У меня Билайн, у Мажоя была одна…
- Видите, ветер дунул, дождик пошёл и похолодало сразу. Вот такая штука. Одевайтесь сразу, а то прохватит.
Тропа вынырнула из леса, пошла вниз. В широкой долине у ручья («урочище»! - вспомнил я рассказ отца) блеснули стволы винтовок, среди зелени мелькали коричневые крупы лошадей, фигуры в выгоревших гимнастёрках.
Через долю секунды стволы винтовок превратились в опорные дуги палаток, гимнастёрки – в походные брезентовые дождевики.
Тимофей поздоровался с инструктором, мы все – с каждым из конной группы. В горах все встречные здороваются, каждый – с каждым.
До нижнего Каракабака дошли часа за три, посидели, перекусили.
- Дальше тропа во-он там идёт, - показал Тимофей, - по моренам. Каменные осыпи, лошадь там уже не пойдёт, тяжело. Да и группы не все ходят. Часа полтора идти, до камней этих «Кровь и слёзы», конечная точка и обратно. Пойдём?
- А сокровище-то где? – спросила Вика.
- Я вас умоляю, - сказал Тимофей с еврейским акцентом. – Ви-таки хотите, шоб я вам за бесплатно рассказал, где лежит наше золото? Ну что, пойдём на верхнее озеро?
- А что там, Тимофей?
- Да всё то же самое, только травы уже нет, одни камни.
Конечно, идти дальше группа не захотела, мы посидели ещё минут пятнадцать, пофоткались и двинулись обратно, в лагерь пришли засветло.
Пока разводили костёр, кипятили воду, засыпали заправку, стемнело.
Группа разбрелась по палаткам.
Всё сложилось невероятно удачно - Инна разливала густой борщ, я, согласно закрепившейся за мной роли кухонной «прислуги за всё», подавал ей посуду, кроме нас, у костра никого не было.
Я подсыпал в миски предварительно растолчённые таблетки слабительного, для верности ещё и размешал супчик музыкальной Ларисы, пешесплавной семейной пары и Инны.
- Кушать подано, садитесь жрать пожалуйста! – заорал я. Бодрячком так заорал.
----------------------------------------------------------------------
------------------------------------
Ночь прошла рваными кусками, я просыпался несколько раз. В шуме реки мне мерещились стук шаманских барабанов, выстрелы, крики и взрывы.
Окончательно разбудил меня встревоженный Тимофей. Он расстегнул полог нашей палатки и просунулся внутрь:
- Как спалось?… Как…самочувствие?
- Живот немножко крутит, - ответил я, - а так ничего. Из-за жимолости, может?… я вчера её много съел.
- У меня нормально всё, - сказал аспирант. – А что?
- Траванулись, видать, чем-то, - поморщился Тимофей. – Ленка с Сергеем всю ночь в кустах провели, Инна тоже. Ларисе совсем плохо. Вот такая штука.
- Ого, - сказал аспирант. – И что делать будем?
- Сейчас костёр мало-мало включим, чай варить будем, пить чай станем, думать будем, - подбадривающе улыбнулся Тимофей, но улыбка у него вышла невесёлая.
- Примите вот активированный уголь и фурозалидон… если поплохеет, придётся антибиотики глотать, - сунул он нам горсть таблеток и полез задним ходом прочь из палатки.
После безрадостного завтрака все разошлись по палаткам, ждать.
К обеду выяснилось, что ничего страшного не случилось - температуры ни у кого нет, крови и слизи нет, рвоты нет.
Но идти, конечно, в таком состоянии нельзя, да Ларисе и Лене с Серёжей не больно-то и хотелось.
Постановили: разделиться, здоровым идти с вещами под началом Тимофея до ледника Маашей и Алёниных озёр, больным со стажёром Инной оставаться два дня здесь, лечиться, выздоравливать.
Лагерь опустел, мы грустно пообедали крепким чаем с таблетками, побродили по кустам и, не дожидаясь темноты, легли спать.
Рано утром я развёл костёр, поставил чай, разбудил Инну и радостно объявил, что совсем здоров, сидеть на месте мне тошно и я пойду поброжу по окрестностям с фотоаппаратом.
- Нельзя… из лагеря без инструктора, - возразила Инна.
- Так я и не пойду из лагеря, - согласился я. – По основной тропе назад и вперёд. Когда сюда шли, под рюкзаком согнулся с непривычки, даже не сфотал ничего. Обидно. Давай я каждые полчаса буду возвращаться и отмечаться?
- Да нельзя без инструктора-то… - сказала Инна, вздохнула и пошла в свою палатку.
Я тоже вздохнул и, прихватив уложенный с вечера полупустой рюкзак, быстрым шагом поспешил на тропу к Каракабаку.
----------------------------------------------------------------------
----------------------------
По знакомой тропе я шёл ходко, шагом бывалого походника. За два дня мышечная память сама собой сформировала эффективную походку враскачку – как у Тимофея - позволяющую экономить силы.
«Всё пуч-ком!… бод-ряч-ком!…» - бухтел внизу ручей.
До урочища проскочил чуть ли не за час. Оттого, что быстро шёл, или прорвалось долго сдерживаемое напряжение – волновался так, будто в урочище меня ожидала засада и чарушинцы.
Никого. Вообще до самого нижнего озера никого не встретил.
Отлично.
Присел на берегу, переобулся, остудил ноги в воде, вытер, поправил пластырь на сорванном ногте.
Солнце чуть зашло за зенит, припекало, с утёсов струились потоки тёплого воздуха.
Времени – вагон. Сколько там было до верхнего озера?
Полтора часа?
Это вместе с группой. А я один.
Час туда, час обратно. Ну, два часа там. Ну, три.
Всю дорогу я избегал мысленно даже упоминать слова «сокровище», «драгоценность», «рог», «клад».
Только «там», «туда», «то место».
Совсем близко «то место».
Час ходу и я «там».
Неужели?!…
Руки прыгали, сердце ходило ходуном.
Нет, так не пойдёт, надо успокоиться. «Вот такая штука», - подумал я, вытащил карту и улыбнулся.
Вытащил из рюкзака свежие носки, натянул. Грязные хотел выбросить, но, представив мрачную картину их тысячелетнего полураспада, сунул носки в рюкзак.
Вперёд.
Путь по моренам оказался совсем нетрудным, тропа обозначалась пирамидками осколков гранита. Через сорок минут я дошёл до верхнего озера и увидел камни, заросшие оранжевым лишайником.
Ага!…а где же?…
Из совсем мелкой воды торчали валуны, покрытые белым налётом – то ли известь, то ли соль. Тропа закончилась вытоптанной полянкой – местом привала, но отдыхать я не стал, да и сесть не смог бы, ноги неудержимо тащили меня вперёд.
Вперёд, вперёд!!!
Через пятнадцать минут я стоял на последнем перед ледником перевале.
Здесь.
Это здесь.
Вроде всего ничего от нижнего озера – а ветерок стал ледяным, пробирающим. Я вытащил из рюкзака куртку, надел.
Стоял и тянул время, не вытаскивал карту, хотя и помнил её наизусть, не пытался определиться на местности, хотя и видел все три горы, обозначенные дедом Костей.
Меня охватил противный страх.
Вдруг – ничего нет?
Нет – этого места?
Не найду этого места?
Найду – а там ничего нет?
Найду, ничего нет и видно, что кто-то уже побывал?
Боялся начать и боялся представить, как ни с чем пойду обратно.
«Ни с чем, ничего нет, возвращаюсь в лагерь, развожу костёр, пью чай…»…тяжёлая пустота сразу начинала кружить в голове, в сердце, в крови, в горле, перехватывая дыхание, собирался комок.
«Заплачь ещё, чтоб подтвердить название, - со злостью подумал сам о себе. – Кровь на пальце есть уже, будут и слёзы. Хорош истерить».
Сел на камень, достал карту.
Три горы: одна, впереди, с ледником; вторая, справа, с плоской вершиной.
И левая, вплотную ко мне – она.
Та самая, обозначенная на карте звездой.
Я провёл мысленную линию от вершины вниз - как нарисовал на карте дед Костя девяносто лет назад - с уклоном направо и наткнулся на еле заметный отсюда каменный козырёк.
Есть! Он и на карте чуть заметен. Тропы нет, надо карабкаться («каракабакакться» - усмехнулся я сам себе…Снова истерю…уже от радости) по гранитной кру…
Я вздрогнул: отчётливо послышался резкий неприятный свист. Я закрутил головой, звук пропал.
Алтайцы?! Следят?!…
Змея?
Горный дух?!
Стало жутко. Каменные громады, высоко в небе плавает кругами беркут.
Или ястреб.
И ни звука. Даже ставшего привычным за эти дни шума воды нет, здесь поток такой слабый, что его ещё не слышно.
Горы вдруг ощутимо начали давить своим недвижимым молчанием, в горле пересохло.
Свист повторился. Тонкий, резкий и монотонный.
Между лопатками пробежала холодная струйка.
«Так вот это как, - подумал я. – Вот это что значит: «прошиб холодный пот»
Я всмотрелся туда, откуда доносился свист.
Ничего.
Повернул голову. Окружающие меня горы придвинулись ближе, из расщелин и уступов смотрели высохшие глазницы шаманов и духов.
Су-ээзи – вода, Ту-ээзи – гора, Тэнгри – небо. И От-ана – огонь.
Я выдохнул, дёрнул губами и осторожно пошёл по направлению звука.
Патрон.
Вернее, гильза от патрона. Позеленевшая по краям, она стояла наискось между камнями и свистела на ветру.
Там, где зелень не съела металл, пробивался родной цвет гильзы – буро-оранжевый цвет лишайника на камнях.
Цвет запёкшейся крови.
Я протянул руку к гильзе и остановился.
Нет, пускай лежит.
«Наверно, это горная болезнь, кислородное голодание, - мелькнула мысль. – Надо успокоиться»
Я отчётливо видел за соседним камнем выгоревшую фуражку деда Кости, раскалённый ствол винтовки, грохот выстрела, тяжёлую струйку каменной пыли там, вверху, у козырька.
Чарушин бил оттуда, уходить ему некуда. Там его дед и настиг.
Не полез же на гору после перестрелки раненый дед, чтобы прятать рог?!
Нет, конечно.
Я разогнулся и пошёл вверх.
Гильза предостерегающе свистнула мне вслед, я улыбнулся.
Через тридцать метров я перешёл с шага на карабканье, ещё через тридцать – медленно полез вверх по круче.
Два раза из-под моей ноги срывался камень.
Набирая скорость, дикими прыжками, как резиновый, летел вниз, ухал в озеро с пугающим звуком выстрела.
Пот, даже под пронизывающим ветром, лил с меня ручьями, я присел отдышаться. До козырька оставалось ровно столько же, сколько и было, я преодолел всего-то метров сто. На противоположной стороне плиты зашуршало: серой ртутной струйкой проскользнула змея, скрылась в расщелине.
Я передёрнулся от отвращения и гадливого страха. Вспомнил свист гильзы, улыбнулся.
«В порядке я, Константин Михалыч. Бодрячком»
На козырьке я оказался в три часа. Солнце двигалось к правой горе, той самой, с плоской вершиной, стало ощутимо прохладней.
А, может, кажется, что стало прохладней.
Часа четыре до темноты у меня ещё есть. За два часа до лагеря успею?
Нет.
Чтобы успеть, надо через полчаса двигаться обратно. И то – сколько ещё вниз буду ползти…Ноги и руки после подъёма на скалу дрожали непрерывной мелкой дрожью, кожу на пальцах стёр дочиста, в кровь.
По всему наклонному балкону сплошным потоком плыла ледяная вода (на два пальца…), дрожала бурунчиками на продольных ступеньках-порожках, пересекающих балкон-козырёк от края до края.
Сухой оставалась только узенькая полоска вдоль стены.
Я поднял глаза вверх по течению: поток летел с горы, натыкался на каменную осыпь, явно сползшую сверху, и, меняя направление, разливался в сторону козырька.
Ну да, вон за осыпью старое русло.
«Наверно, питерские эти взрывали внизу, а здесь осыпалось, - догадался я. – Суки. А, может, и не из-за них, само осыпалось. Ладно, спросить-то не у кого».
Схема.
По веревке надо спуститься с моего, залитого водой, козырька на нижний уступ, гораздо меньшего размера. Два козырька как ступеньки, только наоборот.
Большая вверху, маленькая внизу.
И если верхний, на котором я стою, почти перпендикулярен стене, то нижний – по схеме, мне его не видно – сильно наклонен книзу.
То есть всего-то надо: закрепить где-то верёвку (верёвку-то я приготовил. И верёвку, и крючья), спуститься по ней на несколько метров вниз.
Раскачаться лицом к скале и попасть на нижний наклонный уступчик.
Не отпуская верёвки, или закрепив её, иначе повиснет на недосягаемом для руки расстоянии, удержаться на камне.
А там – грот и в гроте – «оно».
Или «он».
В общем-то, я сразу понял, что не смогу.
Никак.
На гранитной скале у козырька верёвку закрепить негде. Ни одной трещинки, ни одного выступа.
Может, мастер-скалолаз и смог бы всобачить стальной крюк в гранитную плиту, но я даже пытаться не стал.
Подняться ещё выше и поискать там место крепления?
Я плохо представлял себе, как повисну на верёвке, которая гипотенузой идёт к верхнему козырьку откуда-то сверху, спускается вниз, я раскачиваюсь на ней, чтобы достигнуть необходимого тупого угла, прыгаю на нижний уступ…
«Вектор распределить…», - вспомнил я.
Да если и спущусь, обратно никогда не выберусь…
А обратно: оттолкнуться от нижнего уступа, успокоить верёвку с висящим на ней собственным телом, подняться несколько метров… может, ещё и получится, в школе по канату вроде неплохо лазил… но потом-то верёвка будет плотно моим же весом прижата к отвесному краю верхнего козырька. Он в метр толщиной, руку просунуть под крепко прижатую верёвку я не смогу, упрусь головой в нависающий каменный балкон и буду медленно терять силы…
Если б, конечно, попробовать это в спортзале… над матом или батутом…
Может, как-то и смог бы после нескольких тренировок опуститься, допрыгнуть, угнездиться на нижнем уступе, оттолкнуться, подняться, пристроиться, раскачаться, отодвинуть верёвку, подсунуть руку…
Но над стометровой высотой попыток у меня будет немного.
Одна, и то, возможно, неполная.
Я покусал губы.
Ощущение цейтнота в конце последней задачи на решающем экзамене.
Не могу собраться. Не могу сосредоточиться.
Мысли прыгают, как… как пищухи.
Солнце подошло к правой горе ещё ближе, ощущение уходящего времени стало почти осязаемым.
Я опустил пальцы в ледяную воду, несущуюся по козырьку, руку до локтя мгновенно свело холодом.
А вода?! Как я проделаю этот невыполнимый акробатический трюк в ледяной воде?!
Убрал руку, сел на сухой краешек, закрыл глаза.
В голове пульсировала тупая усталость и безразличие. «Пора в лагерь, скоро ужин…Нет здесь ничего»
Блять.
Я снял ветровку и майку, вытащил из рюкзака свитер, надел.
Поставил рюкзак на надёжное сухое место, решительно, не пробуя рукой, лёг в ледяную мертвящую воду и пополз по заиленному скользкому камню к обрыву. Лёгкие и сердце мгновенно сковало холодом, я задыхался, но полз, упираясь руками в неровности камня, чтобы не заскользить вперёд.
Из стёртых подушечек пальцев сочилась кровь и красными неопрятными нитками тянулась вниз.
Не растворяясь.
Как «Фэйри».
Дополз до края, но свеситься и заглянуть вниз не позволяла метровая толщина карниза. Но справа… справа карниз утончался до столешницы и сходил на нет.
На остатках дыхания и быстро остывающей крови засучил ногами, отползая от края назад. Разворачиваться я не рискнул, тело почти не слушалось.
«Туристы часто задают удивительные вопросы, например: «Правда ли, что Владимир Ильич Ленин умел плавать задом?» - вспомнил я Довлатова.
Засмеялся, задёргался быстрее, встал на четвереньки и выбрался на сухое место.
Отдышался, растёрся изо всех сил запасной майкой и грязными носками, надел майку и куртку, согрелся. Солнце сваливалось за гору так, будто бы его тянули снизу, ветер из холодного стал пронизывающим.
Снял сухую одежду, опять влез в холодный мокрый свитер, передёрнулся, лёг в воду и быстро пополз к правому тонкому краю козырька.
Зацепился внутренней стороной стопы за порожек (скорее – прижал к сантиметровому скользкому выступу согнутую в лодыжке ногу), испытывая отвращение к самому себе за попытку зачесть эту вывернутую ногу в качестве подобия страховки.
Упёрся пальцами в трещины на краю карниза.
Изогнув шею, осторожно свесил голову вниз.
На нижний уступ тоже попадала вода и стекала частью по стене, частью в грот. Видимо, грот внутри имел другой выход, и наружу воды из каменной ванночки - как во внутренних чашах фонтанов – переливалось не так много.
При всём желании я не мог бы вытянуться дальше и ниже, даже на сухом безопасном козырьке - просто в силу ограниченной длины своей шеи - но даже отсюда я хорошо видел лёгкую рябь на поверхности воды, заполняющей, заливающей, и никогда не переполняющей неглубокую каменную чашу грота.
В этой ряби, как в зеркале, отражалась и дрожала вместе с переливающейся водой, лежащая на дне многоцветная радуга.
Величиной с подарочную девятилитровую бутыль шампанского.
Такой же формы.
С огромным, размером в детский кулак, кроваво-красным рубиновым огнём на конце.
На горлышке.
На вершине.
И от вершины рога из воды тянется полуистлевший ремешок, свешивается с уступчика вниз, ветер шлёпает его об скалу.
Девяносто лет.
Заходящее солнце опустилось ниже и ударило в грот, в чашу, в воду, сквозь воду в огромный рубин и рубин вспыхнул ярким светом, как звезда, как костёр из лиственницы.
Как кровь.
И я заплакал.
Заплакал и пополз по козырьку обратно, поплыл по воде задом, как Владимир Ильич Ленин. Вода не студила, не леденила меня, а согревала.
Согревала.
Вода и горячие слёзы.
Дополз до сухого места, хотел сесть на корточки и не смог, лёг на бок, прижался спиной к нагретому за день камню, вытер слёзы. Крупная дрожь сотрясала всё тело, но холода не было.
Да, холода не было.
Я вытирал слёзы снова и снова, сморкался, кашлял и сплёвывал, харкотину мгновенно сносило вниз, снова тёр глаза, но рубиновое пятно, дрожавшее в воде, никак не стиралось, не исчезало, словно въелось в сетчатку.
Это на последнем, ближнем к стене порожке, горела и сияла пятиконечная звёздочка, вжатая, распёртая мягкими металлическими усиками-держалками в трещине камня. Её видно только отсюда – если, прижимаясь к каменной стене, пройти по козырьку до упора вправо, лечь на бок и прижаться спиной к скале.
Трещина змеилась ниже, и там, внизу, у самого подножия порожка, звездочка опиралась на георгиевский крест.
Офицерский георгиевский крест с белой эмалью, так же втиснутый, вжатый, вдавленный держалкой в каменную трещину.
Целенький, без единой царапинки.
Не то, что звёздочка с отколотой на нижнем правом луче красной краской.
Я быстро встал, переоделся в сухое, засунул в рюкзак верёвку, и ящерицей, почти мгновенно, без остановки и запинки, спустился со склона. Солнце зависло над плоской горой, я кивнул ему бодрячком - как гильзе, как звёздочке с отбитой эмалью, как деду Косте - и припустил вниз.
До нижнего озера я дошёл, допрыгал, добежал без отдыха и привала, остановился только раз, на Среднем Каракабаке - на несколько секунд, когда вдруг совсем близко застучали, загремели камни.
Я вздрогнул – к тишине привыкаешь быстро, как к любви – и замер.
На противоположном берегу среднего озера так же замер и испуганно смотрел на меня молоденький марал. Молоденький – это я так подумал, что молоденький, потому что небольшой.
Он сориентировался первым, тряхнул головой и смешно, быстро, по-собачьи перебирая задними ногами, полез вверх по склону. Следом за ним выскочил второй, так же глянул на меня и ускакал за первым.
Два молоденьких марала, буро-оранжевые, как камни на верхнем озере.
Как дедова… как Костина гильза. Проводил взглядом маральчиков и вспомнил слова отца:
- А сложно с тобой говорить… сложно оттого, что подумал – а если и ты так же через тридцать лет Дениске будешь это рассказывать?… Получается, мы невезушники какие-то...
Рог этот…– как наша жизнь. Как птица счастья… откладываешь на потом, а никакого «потом» – нету.
Думаешь - это я ещё успею. Это я ещё сделаю, а потом вдруг видишь – поздно.
Ну да.
Я летел по тропе, подгоняемый заходящим солнцем и улыбался. Озеро Каракабак, звезда и крест остались за спиной, но я всё видел ясно.
Дед Костя знал Чарушина по «германской».
Конечно.
Потому и рассказывал отцу невнятно в некоторых местах.
Костя понял, что загнанный беглец – это Чарушин, только там, на левой горе. Если бы узнал до этого, то или бы добил, или бы они договорились раньше.
Они успели ранить друг друга, лошадей не стало, и, наверно, не стало и патронов. Кто-то крикнул первый, а второй узнал.
Фронт – серьёзная штука, взвешивает людей точно и крепко. Краском Константин Добывалов поднялся и пошёл вверх, к штабс-капитану Чарушину.
Если б не знали друг друга, ни черта бы не договорились.
Если мерять от зелёной гильзы – долго шёл дед Костя.
Чарушин не выстрелил.
Дошёл Костя Добывалов.
Сели, поговорили.
Может, перевязали друг друга.
Кто из них кого спас на Первой миро… на германской?
Неизвестно.
Но спасённая жизнь и долг германской войны перевесили красно-белые угли гражданской.
Правильно сказал отец – не нам их судить. Кто, как и почему оказался на белой стороне, а кто на красной – нам не понять.
Как попал рог Чингиза к Чарушину – неизвестно. Вряд ли сам Чарушин пытал и жёг огнём шамана и его близких, если бы так – застрелил бы спокойно штабс-капитан поднимающегося вверх по склону краскома Добывалова и вся любовь.
Шлёпнул бы его и всё. Пустил бы в расход, отправил в штаб Духонина, отписал в наркомзем.
А, может, и пытал шамана Чарушин.
Не нам судить.
Идти вдвоём в Монголию они не могли – расстреляют Костю, возвращаться вместе в Республику Советов - тоже.
У деда Кости родителей и близких уже не было, Троцкий со Свердловым распорядились, жены ещё не было.
Что его держало в Республике?
Ничего.
Почему Чарушин не выстрелил в деда Костю?
Может быть, потому, что память об их Случае-на-германской была единственной верёвочкой, удерживающей разум Чарушина на поверхности кровавой реки гражданской войны?
Не нам судить.
Кто держал верёвку и тащил её вверх?
Чарушин.
С одной рукой он снизу бы не поднялся. А дед Костя с раненой ногой не смог бы в порожек упереться.
Дед Костя спустился с козырька, спрятал рог, дёрнул за верёвку.
Как они страховались?
Не могло у них всё держаться на честном слове, оба прошли две войны, оба зверя в крови вымокли, в слезах проварены.
Чарушин стоит (сидит?) на козырьке, уперся обеими ногами в порожек, обмотался верёвкой и ухватился за неё незадетой рукой. Вторая перевязана, висит на бинте или заткнута за пояс, чтобы не мешала.
Дед Костя укладывает рог в каменное углубление, привязывает его ремешком - за навершие, за гигантский рубин, за Глаз Атума! - другой конец длинного ремня цепляет к себе и дёргает за верёвку: «Тащи!»
Отталкивается от уступа, качается несколько секунд кровавым маятником, из сапога капает кровь, летит вниз, витыми струйками долго тянется по ледяной воде Каракабака.
Потом дед Костя уравновешивается. Раздувает ноздри, таращит горящие глаза, лезет вверх, закидывает руки одна над другой, подтягиваясь к козырьку, привязанный к рогу длинный ремешок понемножку выбирает слабину.
Хотя вряд ли верёвка… упряжь лошадиная это была вернее всего. Уздечка какая-нибудь там или подпруга.
Или шлея.
Прочная сыромятная кожа.
Чарушин упирается ногами в порожек, выгибает спину, выкатывает такие же жуткие бешеные глаза, рвёт жилы на руке и знает: отпустит или выстрелит – Константин полетит в пропасть вместе с привязанным к поясу драгоценным рогом.
Так договорились.
Голова деда появляется над козырьком, Чарушин уже упирается спиной в гранитную стену, дальше хода нет, одной рукой не вытянет.
Дед Костя цепляется в камень пальцами, ногти гнутся и отлетают, из-под оторванных ногтей толкается кровь, Костя хрипит, хватает камень зубами. Чарушин крутится вокруг себя, наматывая верёвку на пояс, побелевшие пальцы упёрлись в порожек.
Ещё!…
Ну!…
Дед Костя переваливается животом на козырек, дёргает по камню плечами и грудью вперёд.
Всё, он здесь.
Смотрит на Чарушина. Тот на него… и улыбаются.
Что они сказали друг другу?
Не «Боже, царя храни!»
И не «Вставай, проклятьем заклеймённый!…»
Что-нибудь вроде: «Дай прикурить, что ли, чёрт однорукий!»
Или: «Хуль ты вытаращился, как на миропомазанника?!»
А может, в самом деле, штабс-капитан Чарушин сказал краскому Добывалову: «Ну что – вставай, проклятьем заклеймённый!…что разлёгся?…»
Нет, вряд ли.
А, может, вообще ничего не сказали.
Не нам их судить.
Мы не знаем, какая каша сварилась в голове у людей, протрубивших восемь лет на двух войнах, и попавших между красным молотом и белой наковальней.
Дед Костя улыбнулся, отвязал от пояса конец ремешка и отшвырнул его в пропасть.
Всё.
Так и болтался там ременной кончик, гнил потихонечку, полураспадался девяносто лет.
Давали они клятву?
Точно нет.
Руками хлопнули, наверно, и всё.
Костя вывернул звёздочку из фуражки, Чарушин полез во внутренний карман френча, расстегнул пуговицу, развернул носовой платок, вытащил Георгия.
Закрепили, покурили.
Нет Интернационала, нет «Боже, царя храни!», нет Учредительного Собрания и мировой революции.
Есть раненая нога, простреленная рука, две войны, две изломанные жизни, кровь и слёзы.
Пока остались силы, потащились в разные стороны.
Вдвоём спрятали драгоценную радугу, вдвоём и достанут.
Или их дети.
Или внуки.
Пока летел по тропе к лагерю, перебрал всех знакомых, сослуживцев, одноклассников и однокашников.
Не с кем повиснуть на верёвке с рогом Чингиз-хана в руках, некому доверить себя, некого держать.
Если найду такого, вернусь на Каракабак.
Обязательно вернусь.
Этот сайт сделан для настоящих падонков.