- Фамилия, имя, отчество? – дежурный черкал ручкой на пачке бланков, хмурясь и часто моргая, будто его только что разбудили.
- Пресли, Элвис Аарон, - человек в грязном, бывшем когда-то белым костюме с остатками некогда нашитых на него пайеток, выдавливал из себя по капле эти слова, забившись в угол «обезьянника», сверля глазами дежурного из-за решетки.
    Брови дежурного поднялись, являя удивление.
- Пресли? Элвис? Аарон? Аарон – это отчество что ли? Еврей?  - отчего-то участливо спросил дежурный, отвлекшись от писанины.
    Человек в грязном костюме поморщился.
- Валлиец, если верить семейным легендам. Аарон – это второе имя, данное в честь моего умершего брата-близнеца.
- Ага, а отчество как? – дежурный пропустил мимо ушей и про умершего брата, и про имя, которого, выходило, было недостаточно одного.
- Отца звали Вернон. Он был…
- Понятно, - перебил дежурный, и чертыхнулся, испачкав палец о копирку, заложенную за бланк протокола. – Пресли, Элвис Вернонович, так?
- Так, - вздохнул человек, вытирая рукавом с лица грязь.
- Дата, место рождения?
- Восьмое января тысяча девятьсот тридцать пятого года, Тьюпело, Миссисипи.
    Дежурный уронил ручку.
- Слушай, дружок, какой тридцать пятый? Какое тупело с миссисипами? Ты не помнишь, когда родился? Ну-ка, напрягись, вспомни, год, город, область, я у тебя что, что-то сверхъестественное спрашиваю? Может, тебя в пресс-хату определить, артист?
    На слове «артист» человек за решеткой оживился, и быстро заговорил:
- Наконец-то, вы правильно рассуждаете, не про пресс-конференцию – я непубличный человек, а про артиста вы очень верно подметили, я артист, не кто-нибудь, а они меня схватили, и по голове – дубиной, и лицом - в грязное, а один – пнул, больно, до сих пор ребра болят!
- Э, нет, ты меня этим не проймешь, братец, не надо было шляться по Быткомбинатовскому в три ночи без документов.
- Да я не шлялся, я, понимаете, заблудился, ждал лимузина, а лимузина-то и не было. Не знаю, кто подвел, вроде бы обо всем договорились, а они не приехали. Я выхожу из гостиницы, и – никого.  Я очень удивился, и расстроился, ведь у меня выступление, а никого нет – друзей, Присциллы, я не могу без нее, без них, не могу один! Вы представляете себе, каково это – быть одному? Представляете? Ред и Сонни – пропали. Менеджер – как в воду канул. Я не понимаю, что происходит, не помню, где у меня концерт. Я остался совершенно один, представляете?
- Представляю. Один тут сижу уже пятый час, и ничего, видишь вот, с тобой разговариваю, - пробурчал дежурный. – Давай все сначала. Фамилия, имя, отчество, дата и место рождения.
- Позвольте, но я уже сказал, офицер.
- Офице-э-эр! Издеваешься? Я последний десяток лет – прапорщик, и прапорщиком сгину, и дети мои будут прапорщиками…Уф-ф, как же ты надоел…На учете состоял?
- На каком учете?
- Как на каком? На таком вот, на который ставят всех, кто носит белые костюмы с блестками, и в них разгуливает по ночам! Леха! – выкрикнул дежурный внезапно.
    После небольшой паузы из-за двери показалось опухшее невыспавшееся лицо в суточной щетине.
- Чего кричишь?
- Ты где этого кекса нашел, Лексей Иваныч?
- Да я хуй знает, это пэпээсники задержали, Клочков, я по пути его забрал, а у них там вызов, а что?
- Плохой это клиент, недей, походу. Имя чуднОе, год рождения выдумал, называет себя артистом. Я, говорит, не такая, я жду трамвая, то есть лимузина, прикинь?
- Так давай я ему в жбан с ноги, он и очухается. Да и сам бы ты подошел да воспитал его, чего ты меня-то будишь?
- А того, что это ты его доставил, а не волшебник в голубом вертолете. Это ж надо, в три ночи привезти сумасшедшего! Почему не в приемный покой?
      Все это время человек в грязном белом костюме внимательно наблюдал за собеседниками, попеременно переводя взгляд то на одного, то на другого. Наконец, он понял:
- Вы думаете, что я безумен?
    Милиционеры  - дежурный и тот, заспанный – переглянулись, и хором громко рассмеялись.

***********************

    Девочка колотила кассетой о подлокотник кресла. Опять плеер зажевывает. Может, садится батарейка? Девочка ковырнула ногтем крышечку на пластиковой «мыльнице» допотопного устройства с ядовитой надписью «Sunny», и принялась придирчиво осматривать крошечные батарейки, как будто признаки их умирания должны были отражаться на металлической оболочке, под которой – она знала – находилась какая-то жутко вредная кислота, дающая батарейкам жизнь.
    Девочка слышала о том, что можно заставить подсевшую батарейку поработать еще немного, если примять ее чем-нибудь. Она подставила батарейки к дверному косяку, и сдавила их дверью. На оболочке остались хорошо заметные вмятины.
    Девочка вставила батарейки в плеер, и нажала кнопку, которая с треугольником-стрелочкой. Плеер словно подумал секунду, и ролики внутри него закрутились, увлекая пленку.
    Девочка надела наушники, и сделала потише звук, чтобы дать музыке прожить дольше.
    Звонкий и глубокий юный голос исполнял песню на чужом языке, под гитару, и девочка не понимала ни слова, но по тону, которым пел незнакомый ей то ли американский, то ли английский певец, было ясно, что песня эта непременно о любви, может быть, - о несчастной любви, и очень, очень грустная. Девочка пыталась проговаривать про себя мелодичные слова, полные мягких звуков, никогда не встречающихся в привычной родной речи, пробуя на вкус, перекатывала их языком во рту, и шевелила губами в такт музыке, будто бы знала текст, да немножко подзабыла, как гимн, который заставляли детей исполнять воспитатели, когда к ним приезжала какая-нибудь очередная комиссия из сдобных училок, деланно-заботливых чиновников с маслянистыми взглядами и желейными лицами.
- Ты опять не спишь? – Клавдия Петровна стояла у дверей, скрестив на груди сильные руки. – Мне за тебя влетало от Маргариты, а ты меня никак не слушаешь. Кассету свою слушать интереснее, да?
    Девочка сняла наушники, деликатным нажатием кнопки выключила плеер. 
    Воспитательница изучала ее, и в глазах ее не было ни злости, ни, наоборот, участия к ней, сидящей на протертом поколениями сирот кресле в пустом холодном холле, подогнув ноги в вязаных носках, с пластмассовой безделушкой в руках.
- Иди спать, не провоцируй других, а то распуститесь совсем. В конце-концов, каникулы – это не значит, что можно все, что хочешь. Идешь?
-Иду, - просто ответила девочка, и сунула ноги в тапки.
    Клавдия Петровна вдруг подошла к ней, и погладила по волосам, затянутым в узел на затылке, сколотым заколкой – красные, зеленые и синие стекляшки, ненастоящие драгоценности.
- Хорошо хоть поет?
- Хорошо, теть Клав, очень хорошо. Как будто плачет без слез о ком-то, кого любил, а она бросила. Я бы не бросила. Я не такая сука.
- А ну перестань ругаться, - беззлобно проворчала воспитательница.
- Да как же тут не ругаться, теть Клав… Ладно, спокойной ночи, что ли, - и девочка собралась идти, но воспитательница ее задержала:
- Погоди. Оставайся уже тут, слушай своего грустного парня, только тихонько, не подпевай, а то разбудишь младших.
- Спасибо, теть Клав.
    Воспитательница запахнула тяжелый халат, зевнула, прикрывая рот.
- Теть Клав, а вы в чудеса верите, в исполнение желаний?
-  Новый Год уже наступил, поздно спрашиваешь, Маришка… Верю ли? Ты сама знаешь, - и побрела в свою комнату.
    Девочка знала.
    За окнами выла метель.
**************************

I am just a lonesome cowboy
And I'm travelling all alone
I ain't even got a nickel
To call my baby on the phone, - пел человек в грязном белом костюме с блестками, и аккомпанировал сам себе на потрепанной гитаре, испещренной наклейками и надписями шариковой ручкой «Стройотряд-90, Леша, не забудь!», «Перемен требуют наши сердца!», и подобной давно потерявшей смысл юношеской белибердой.
    Прапорщик, опер Алексей, и забежавший на огонек подвыпивший прокурорский Андрюха, только что вернувшийся с дежурного выезда к очередному не вовремя умершему гражданину, слушали негромкий но красивый голос с бархатистыми обертонами, и каждый из них думал о чем-то своем.
- Спасибо, - закончил певец, и отложил гитару. Дежурный курил, уставившись в пол, а следователь Андрюха жевал колбасу.
    Двери хлопнули, и в здании появился, дыша паром, Клочков в шапке с кокардой набекрень. Обтоптав ботинки о порог, Клочков вошел в дежурку, и с удивлением уставился на артиста, который сидел теперь уже не за решеткой, а на отдельном стуле, и на аудиторию.
- Ну, брат, ты и кадра нам привез, - прервал молчание Леха. – Он, конечно, ебанутый на всю голову, но шпарит рок-н-ролл – мама не горюй. Чего он натворил-то?
    Клочков подвинул себе стул, сел:
- Да ничего он не натворил, ребята его в Быткомбинатовском на Завокзальной выловили, в этом наряде, и без документов при себе. Думали, что набухался, да вроде не пахнет от него. Может, наркоман какой, или съехал. Равилька его узнал, это типа его бывший сосед из поселка, забыл, как его там зовут, Файзуллин или Файруллин. Как тебя, парень? – обратился Клочков к  человеку в белом костюме.
- Пресли, Элвис Аарон, - сникнув, проговорил тот, опустив голову.
- Вот не пизди-ка только, Пресли он, ага. Файзуллин твоя фамилия, а зовут тебя Марат, забыл? И куда шел, тоже забыл?
- Забыл, - признался человек.
- Ну так я тебе напомню. Ты говорил, что идешь в Красноярск, помнишь? Вырывался, помнишь? Бабу звал какую-то, помнишь?
    Человек в белом костюме вдруг вскочил со стула, и воскликнул:
- Точно! Я вспомнил! Красноярск! Красноярск! Ребята, отпустите меня, я вас прошу, мне нужно в Красноярск! -  и взгляд его загорелся.
    Присутствующие переглянулись. Дежурный, помявшись, возразил:
- Послушай, Элвис, то есть Марат… Во-первых, поездов сейчас никаких нет, и в Красноярск ты не попадешь. Во-вторых, ты одет в какую-то летнюю шнягу, а на улице – минус пятнадцать. Ты до вокзала даже не дойдешь, замерзнешь. И в-третьих, не знаю, что ты там принял на ночь, но мы тебя не отпустим никуда, пока тебе не полегчает. С утра поедешь в цээрбэ, к доктору. Вот куда тебе нужно, а не в Красноярск.
    Опер Леха подал голос:
- Так что ему, в обезьяннике зависать?
- А где же еще? В подвал мы его не спустим к дебоширам - отмудохают, в трезвяк – вроде не пьяный. Что делать-то прикажешь? Домой к себе взять?
    Человек в блестках неожиданно бросился к дежурному, и патрульный Клочков привстал со стула, схватившись было за кобуру. Но человек остановился в полушаге, и возбужденным голосом торопливо и горячо заговорил:
- Ребята, ну отпустите вы меня, ну что вам стоит? Я же ничего противозаконного не совершал, у меня же дело, выступление, мне же в Красноярск, там меня ждут, в Красноярске, мне никак нельзя здесь находиться, мне нужно туда! Если вы меня отпустите, на вас же ответственности – никакой, подумаешь, задержали, и отпустили, а я уйду, честно, и ничего плохого никому не сделаю, мне просто некогда плохое делать, понимаете, ребята?
    Клочков отвернулся, скривившись. Леха взял свою гитару, и, отобрав у начавшего засыпать прокурорского Андрюхи недоеденный бутерброд, вышел из дежурки.

    Дежурный и человек в белом костюме смотрели друг на друга.
- Я же совсем один здесь, как же вы не понимаете... А там меня ждет человек, он тоже один, нет у него никого… - умоляюще твердил дежурному человек в белом костюме.
    Дежурный нахмурился и прикрыл глаза, размышляя. Зрачки его двигались, как будто во сне, как будто ему предстояло принять важное решение, может быть, самое важное решение в своей жизни.
    Бряцая ключами, с гитарой на плече и чем-то скомканным подмышкой, в дежурку вернулся Леха.
- На, бери. Одевай, она теплая, - промолвил он, и пояснил в ответ на непонимающий взгляд Клочкова: - Это из вещдоков телага, забрали у браконьера, давно пылится в хранилище, сгниет ведь. И гитару бери, она мне больше не нужна, - протянул гитару в наклейках человеку в белом костюме.
    Дежурный оторвал два листка с так и не законченным протоколом задержания, скомкал их, и бросил в корзину для мусора.
- Давай, Марат, иди. Отпускаем тебя. Жаль будет, если околеешь на улице. Поэтому быстро иди. Беги, артист. Куда хочешь.
    Человек надел непривычную, колом стоящую, телогрейку, подхватил гитару, и выбежал во тьму, помахав на прощание рукой.
***********************

    Январской ночью, сквозь слепую метель, пробираясь через сугробы, окруженный немыми свидетелями-соснами, по тайге шагал человек  в странном наряде из телогрейки и брюк с блестками, с гитарой на ремне. Замерзшие губы вновь и вновь повторяли два слова: «Красноярск, Марина..Красноярск, Марина…».
    И где-то ждал его далекий заснеженный сибирский город, посреди которого, в пустом холле детского дома, в кресле с протертой обивкой сидела девочка, подогнув под себя ноги в вязаных носках, и беззвучно шептала непонятные слова, только ей одной известное заклинание:
Аймджаста лоунсам каубой
Эннайм трэвлин олл элоун
Айэнт ивэн гара никл
Та колл мабэйбэ оннэ фоун.