Сегодня - трудный день. Не КПП, а проходной двор. Дверь хлопает ежеминутно. Куча гражданских снуёт туда-сюда. Целый день стреляем у них сигареты и жратву. С каждым рейсовым автобусом приваливает целая толпа новых. Папы, мамы, девки иногда, даже бабушки и дедушки.
В части – событие. Молодое пополнение принимает присягу.
Кончился духовский карантин.
Оттопало их стадо по плацу у клуба, под ругань Арсена – тот лычки младшего получил и у духов отделением командовал. Отбегали они своё на полигон и спортгородок.
Кончилась их халява. 

На нашем столе – гора печенья, куча банок сгущёнки, несколько батонов полукопчёной колбасы. Под столом, за ящиком – пара пузырей водки.
Сала нет – в этом году с Украины никого не набрали. Не даёт больше самостийная держава своих граждан нам, москалям. Весь призыв с Урала и Поволжья.
Раньше мне казалось, что на Урале живут крепкие, могучие люди. Закалённые суровым климатом и жизнью. Но взглянул на марширующую в столовку карантинную роту, и стало ясно – если на Урале  богатыри и есть, то в армию они почему-то идти не спешат. Духи, как один – тощие, маломерные. Плечи узкие, шейки тоненькие. Про таких говорят – соплёй перешибёшь.
Я вспоминаю гигантов Рыцка и Зуба, толстого и сильного Конюхова, от чьих фофанов гудела голова, сержанта Костенко с фактурой племенного быка, культуриста Саню Скакуна, и даже нашего некрупного, но жилисто-мускулистого Бороду. Могучий Вася Свищ дослуживает последние полгода. Да и у нас в призыве хватает впечатляющих людей – Сито и Череп из роты МТО, или вон Костюк наш как заматерел, черпаком став. Кица, тот тоже, похудев поначалу, опять в толщину пошёл…
Может, и эти откормятся, когда послужат немного?..

Хотя вряд ли. Со жрачкой у нас херово. В апреле вообще кормили одной квашеной капустой и хлебом. На завтрак капусту подавали обычную, на обед – варёную, а на ужин, её же, капусту, только жареную. Из хлеба пару недель вообще одну чернуху жрали. Воротили морды поначалу, потом точили, куда денешься.

Удивляют солдаты, которых переводят иногда к нам с Байконура. Те не только капусту уминают, а ещё и за добавкой бегут. Едят они странно – наклонясь над тарелкой, быстро-быстро черпая ложкой. Левой рукой огораживают тарелку, словно боясь, что отнимут.
Их там, у казахов, похоже, вообще не кормили.

В чипке голяк полный, даже пересохшие “полоски” раскупили давно, а завоза всё нет.
Спасает одно – хозяйственный сектор в военгородке, “шанхай”. Куча сарайчиков и гаражей с погребами.
Осторожно подворовываем оттуда по ночам, не наглея.  Если есть деньги, а с уходом старых они появились, просим водил закупиться в Токсово или Питере.
Подсобники из полковых чухарей-чумаходов сделались важными людьми, блатными.
Повара-шнурки, вчерашние духи, в силу вошли, ведут себя борзо, наглеют. Могут послать и старых своих – дело неслыханное раньше.

Сам о себе не позаботишься - на казённом харче долго не протянешь. Не самый хороший год для страны. Девяносто первый.

Кица заваривает в банке чай.
- Бля, даже не верится! – говорит он, откусывая прямо от батона колбасы. – Прикинь, мы с наряда сменимся, а в казарме – наши бойцы! Наши!
За окном КПП – яркое солнце. Зелёная ветвь берёзы, покачиваясь на ветру, шуршит по стеклу.
Настроение у нас приподнятое.
- Кица, ты бойцов будешь ебать? – спрашиваю я друга, открывая банку сгущёнки.
Перестав жевать, Кица смотрит на меня несколько секунд.
- Ох, как буду! – наконец, отвечает. – Как и меня в своё время, так и я их. А ты что, нет?
Мотаю головой:
- Не, я не буду. У меня на мужской пол не встаёт!
Кица замахивается на меня батоном:
- Да пошёл ты!..
Смеёмся и смотрим на часы. До сдачи наряда – два с половиной часа.

    Лето. Нежаркое в этом году, недождливое.
    На майские щедро раздавали лычки. Арсен получил младшего, Колбаса стал старшим. Мне и двум хохлам – Свищу и Костюку – повесили по сопле на погон. Дочери у моих родителей нет, так что будет сын ефрейтор.
    Из новшеств – весной всех переодели в “афганку”, и теперь нас трудно отличить от курсантов Можайки, наезжающих в часть на “войнушку”. Но тем вскоре приказали нашить на погоны полоски и буквы “К”, чтоб отличать всё же.
    Смешно – на мой взгляд, солдата по роже всегда видно.
    
Что злит – нам пришлось проходить полгода застёгнутыми на крючок под горлом. В “афганке” крючка нет, и духам неслыханно повезло. Многие наши уже призадумались – как компенсировать несправедливость.
    Вторая досада – в новой форме плоские пластиковые пуговицы. “Орден дурака” с пары раз не набьёшь, как Роман у нас в карантине умел.
    Кто-то в шутку предложил заставить духов пришить пуговицу от пэша – всё равно всё скрыто тканью. Посмеялись и снова задумались.
     
    Седьмой час.
    Наряд принимают шнурки – Белкин и Мищенко с Ткачом. Старшими у них Мишаня Гончаров и Сахнюк.
    Сахнюк, как всегда, долго и нудно проверяет каждый закуток. Жадно поглядывает на свёртки с хавчиком.
    Оставляем смене половину раздобытого.
Сменившись, идём в казарму. Кепки у нас сдвинуты на затылок, на ремнях болтяются штык-ножи. Форма белёсая, застиранная. Каждую неделю драили, с хлоркой.
Мы – черпаки. Бывалые солдаты.
И духи, в новеньких парадках гуляющие по части со своими родителями, это прекрасно видят. Смотрят на нас пугливо. Кто-то из них попадёт к нам во взвод.

После ужина я, Паша Секс и Кица заруливаем в курилку. Там на лавочке небрежно сидит Череп, расстёгнутый почти до пупа. На его погонах – сержантские лычки. Череп недавно вернулся из учебки.
- Ваши уже пришли? – пожимая нам руки, спрашивает Череп.
- Хер знает, наверное, пришли… - Паша кивает в сторону входа в казарму. – Вон, видал – Костюк утерпеть не смог, уже попёрся “бачиты-шукаты”.
Череп длинно сплёвывает в сторону.
- Я своих уже видел. Чмошники одни… Одному даже въебать пришлось – тормозит, сука… Курить будете?
Череп протягивает пачку «Мальборо».
Под дружное “О-о-ооо!” угощаемся и усаживаемся рядом.
- Ты не круто начал, Санёк, случайно? – говорю я Черепу. - Их родаки ещё не все уехали… Потом, у людей присяга только прошла… Не порть им праздник… Помнишь, нас в первые дни ведь не трогали.
Череп резко разворачивается ко мне:
- Я случайно ничего не начинаю, понял? Или ты думаешь, я их конфетками угощать буду, да?
- Меня Скакун угощал. И ничего, не переломился…
Череп встряхивает чёлкой:
- Меня не ебёт никакой там Скакун! У меня в роте будет по моим правилам! А этим чмырям только на пользу пойдёт! Как там нас заставляли говорить, помнишь?
- “Нас ебут, а мы крепчаем”, - киваю. – Такое не забывается.
- Вот и я о том же, - Череп встаёт. – Ладно, пора мне! – машет он нам рукой и направляется к казарме.
Дверь за ним захлопывается, и до нас доносится его зычный голос:
- Ду-ухи-и! Ве-е-шайте-е-есь!
Докуриваем и поднимаемся.
- Ну что, пошли и мы тоже? – подмигивает Кица.

В казарме нас встречает Костюк. Рот у него до ушей. Вид – самый счастливый.
    - Ты тилькы подывысь! Це наши бойцы! – радостно гогочет Костюк и тычет пальцем в стекло бытовки. – Пидшываются! Можэ, и наши пускай пидошьют?
    Сашко возбуждён.
    Это – переломный момент в нашей службе. Мы – самый злой народ в армии. До хуя прослужили, до хуя осталось.
    А это – наши бойцы. Вешайтесь, духи…

    - Пойдём, Сашко. Пощупаем братву.
    Заходим в бытовку.
    Бойцы, как один, откладывают кителя и встают.
    Лица – рыхлые, бледные и настороженные. Какая-то угодливость в их глазах. Блядь, неужели, мы такими же были  год назад?.. Быть такого не может…
    Может. Так оно и было.
    Они не лучше и не хуже. Они – бывшие мы.
    Именно за это начинаешь ненавидеть их.

    Вид у меня правильный. “Афганка” расстёгнута на три пуговицы. Ремень, где ему и положено. Надраенная и сточенная до гладкости бляха загнута по-черпаковски. На сапогах – подковки. Ими-то я и царапаю паркет бытовки, проходя к окну.
    Взгляды бойцов прикованы к моим сапогам.
    “Нехуёво таким по ебалу получить!” – как говорил Вовка Чурюкин в первую нашу ночь в этой ёбаной части.
    Ну, посмотрим, кто вы, да что вы…
    
    -Здорово, пацаны! – улыбаясь, присаживаюсь на подоконник.
    Бойцы переглядываются и нестройно отвечают:
    - Здравия желаем, товарищ ефрейтор!
    
    Вспоминаю сержанта Рыцка и выдаю бойцам:
    - Я. Вам. Не ефрейтор. Я. Товарищ черпак. И я. Вас. Буду ебать. Сигарету.
    Четверо суетливо вынимают из карманов пачки сигарет и протягивают их мне.
    “Ява”, “Космос”, “Родопи”, “Полёт”.
    - Ты подъебал меня, воин, что ли, со своим “Полётом”? Дедушке своему без фильтра хуйню подгоняешь?

    Сам себе не верю. Мне через год на гражданку. В универ опять. Меня же не примут обратно. Я же по-другому уже общаться не смогу. Как я декану скажу – “не понял. блядь, где приказ о моём зачислении? Минута времени – курю, удивляюсь  - я снова зачислен! Время пошло, родимый!”

    Но это будет лишь через год – срок огромный. До этого ещё надо дожить. А пока…    
Отбираю у бойца всю пачку “Космоса” и подмигиваю:
    - Откуда сами будете?
    Бойцы - их всего семь человек – наперебой отвечают:
    - С Челябинска… Пермь… Свердловкие…
    Двое оказываются из Московской области. Один из Люберец, другой из Пушкина. Земляки почти.
    - А, Люберцы… - киваю. – Слыхали, слыхали… Хорошо вы Москву держали раньше! Правильно. Москвичи – народ говёный. Здесь их никто не любит. Считайте, повезло вам, что никого с Москвы нет.
    Тот, что из Люберец, клюёт на это:
    - У меня много пацанов на Арбат и в Горького на махач ездили! И я пару раз за город с ними в Москву выходил… А то живут там, суки....
    
Оглядываю его. Парень не качок, но и не хилый совсем чтобы уж... Хоть кто-то нормальный в призыве есть…
    - Как фамилия? – спрашиваю его.
    - Рядовой Кувшинкин! – по-уставному отвечает боец. – Товарищ черпак, а вы сами откуда?
    - Я-то?.. Я, ребятки, как раз оттуда, где живут они, суки.
    Кувшинкин сглатывает и оторопело смотрит на меня.
    - Что? – усмехаюсь. – Ну, пойдём, земеля…
    - Куда?.. – упавшим голосом спрашивает боец.
    - За мной, куда же ещё, - подхожу к двери.
    Мы с Кувшинкиным выходим и я веду его в спальное помещение.
    Костюк, Кица и Секс остаются в бытовке. “Как служба?” – слышу голос Кицы.
    Кувшинкин следует за мной и пытается объясниться:
    - Товарищ черпак! Товарищ черпак! Вы меня не так поняли… Я…
    Поднимаю руку:
    - Спокойно, зёма! Солдат ребёнка не обидит!
    Проходим между койками и останавливаемся возле моей.
    - Вот эта, - показываю на соседнюю койку, - ничья, пустая. Раньше на ней Пепел спал. На дембель ушёл весной этой. Теперь – твоя будет. Рядом со мной. Вот наша тумбочка. Понял?
    Боец кивает.
    Сажусь на свою койку. Смотрю на напряженное лицо Кувшинкина.
    - Ставлю тебе первую боевую задачу!
    Боец – весь внимание.
    - Завтра же найдёшь текст стихотворения “Москва! Как много в этом звуке…” Помнишь такое, нет? Лермонтова, “Бородино” читал? В школе плохо учился? Уроки прогуливал, в Москву подраться ездил, да?
    Боец молчит.
    - Так вот. Найдёшь текст и выучишь. Наизусть. И мне будешь перед отбоем рассказывать. Понял? Вместо этой сказочки мудацкой, что в карантине учил… Учил ведь сказочку?
    - Да. Так точно.
    - Ну, значит, и про Москву выучишь. Будем прививать тебе любовь к столице нашей великой Родины через искусство. Съебал!
    Кувшинкин убегает.

    Сбрасываю сапоги и заваливаюсь на койку. Закрываю глаза. Мне кажется, что я вижу своё отражение в одном из кривых зеркал дурацкой комнаты смеха, куда все мы попали бесплатно и на два года.
    Отражение мне совсем не нравится.
    И здесь, как заметил когда-то Паша Секс, далеко не смешно.

    Бойцов к нам пришло всего шесть человек. Кроме виденных мной четверых, на следующее утро к построению прибыли ещё двое – Новиков и Максимов.
    Такое бывает, если приехавшие на присягу родители останавливаются в гостинице военгородка на несколько дней. Командование разрешает солдату проводить время с ними, но обязывает являться на построения.
    Максимов родом из Челябинска, высокий и ширококостный, с приплюснутым боксёрским носом и накачаной шеей. Это радует - всё же не весь призыв плюгавым оказался.
Максимов держится спокойно, приветливо. Сообщает нам свою кликуху – Макс. Спрашиваем его – действительно, боксёр, кандидат в мастера.
- Тогда не Макс будешь, а Тайсон! – решаем мы.
Паша Секс радуется:
- Наконец-то дождался! У нас спортзал есть, от Скакуна остался, был тут у нас гигант один… Две груши висят. Сходим как-нибудь, поспарингуем…
Я смеюсь. Паша, хоть и коренастый, ниже Тайсона чуть не вполовину.
    
Новиков – пермяк, маленький и лопоухий. Впрочем, после карантиновской стрижки наголо все обычно лопоухие. Новиков притащил в казарму два огромных пакета с едой.
    Костюк протягивает к ним руку, но его вдруг отстраняет Колбаса. Колбаса старше нас по призыву на полгода.
    - Съеби, тебе не положено, - небрежно роняет Колбаса, роясь в пакете. – Сначала всегда старый! - поучительным тоном обращается он к бойцу.

    Костюк смотрит на меня.
    Я оглядываюсь. Из офицеров – никого. Парахин и Воронцов должны явиться с минуты на минуту, но пока всё чисто.
    Киваю Костюку.
Тот молча бьёт Колбасу кулаком в лицо и тут же добавляет ногой. Носок его сапога попадает Колбасе точно в пах, и сержант, выронив пакет, приседает, а затем и валится на пол.

Боец перепуган происходящим.
Вижу, как из-за его спины появляется двое осенников – Укол и Гунько.
- Ты охуел, что ли?! – орёт Уколов. – Ты на сержанта руку поднял!

Подхватываю табурет и встаю рядом с Костюком. К нам бегут Кица и Секс.
Колбаса всё ещё на полу, рядом с пакетом. Поджав колени к груди, перекатывается с боку на бок, беззучно раззявив рот.
Здорово ему Костюк заехал.
- Рот закрой! Уставник хуев нашёлся! Сейчас рядом с ним ляжешь! – говорю я, надвигаясь на Укола.
Подбежавшие Кица и Паша, с ремнями в руках, встают сзади осенников. Гунько озирается по сторонам и понимает - заступиться за них некому. Все другие из их призыва в наряде.
Мандавохи лишь наблюдают за нами со стороны, в наши взводовские дела не лезут. Да и Колбаса, это все понимают, был не прав.
Не надо выёбываться, как говорится.

- Я так розумею, це все ж моэ… - Костюк поднимает пакет и передаёт его Кице.
Конфликт исчерпан.

Гунько и Укол помогают Колбасе подняться и ведут его в сортир.
Паша Секс подходит к посеревшему лицом Новикову и хлопает его по плечу.
-  Я надеюсь, ты и все остальные, кто с тобой, поняли, кто ваши настоящие дедушки?
Боец часто-часто кивает.

Осенники просто так власть не сдадут, это ясно. Теперь за каждым шагом следить надо. Это только начало.
Не нравится мне это всё. Даже наши старые за нас с дембелями не пиздились.
    
    После отбоя в казарму заваливают сменившие нас на КПП Гитлер и Бурый.
    - Ну, чё, бля, - с ходу начинает Бурый. – Сейчас посмотрим, чему вас в духанке учили.
    Бойцы уже лежат под одеялами и внимательно наблюдают за ним.
Мишаня выдерживает паузу и вдруг орёт на всю казарму:
- Сорок пять секунд – подъём!
    Бойцы вскакивают и, натыкаясь друг на друга, судорожно одеваются.
    Гитлер пинает никак не могущего справиться с брючным ремнём Новикова:
    - Воин, резче давай!
    От пинка Новиков падает на прикроватные тумбочки. Одна из них опрокидывается и из неё вылетают во все стороны мыльно-рыльные принадлежности.
    Это тумбочка Кицы. Толстый хохол мрачнеет:
    - Э, Хытлер, полехче там!
    Сахнюк взвивается:
    - Я тебе не Гитлер, ты понял?! Ещё раз назовёт кто так…
    - То шо? – спокойно спрашивает Кица.
    Мелкий, плюгавый Сахнюк молчит.
    Всё-таки есть в его внешности что-то такое… Ему бы в кино играть. Особенно в старых, чёрно-белых фильмах про войну. Если не Гитлера, то полицая, старосту-холуя, или просто предателя, провокатора.
    - Боец на хавчик проставился, не трогай его, - говорю я Сахнюку.

    Бойцы, одетые уже, стоят по стойке смирно.

    - Слушай сюда! – командует Гончаров. – Крокодилов сушить умеем?
    Бойцы переглядываются.
    - Я не понял, воины!.. – Гончаров подпрыгивает к одному из них – Кувшинкину – и бьёт его кулаком в живот.
    Боец морщится, но удар держит.
    Гончаров оглядывается на нас:
    - А вы хуль сидите – не видите, службу воины ни хуя не шарят!
    К стоящим навытяжку бойцам, закусив губу, подходит Сахнюк и начинает пинать их по голеням, одного за другим. Достаётся и здоровому Максимову, но тот понимает, что рыпаться нельзя.
    Я ухожу в сортир умыться и покурить.
    
Стоя у окна, разглядываю своё отражение.
Мыслей у меня в голове нет никаких.

Когда возвращаюсь, бойцы уже “сушат крокодилов”.
Максимова, как самого рослого, заставили растянуться над проходом. Пальцами ног он едва держится за дужку верхней койки одного ряда, а вытянутыми руками уцепился за спинку койки другого.
От напряжения его уже начинает трясти. Спинки коек ходят ходуном. Ещё минута – и Макс упадёт.
Сахнюк вдруг расцветает улыбкой. Вынимает из ножен не сданный ещё штык-нож, встаёт на колено чуть сбоку от висящего над ним Максимова. Устанавливает нож на полу острием вверх.
- А теперь попробуй, ёбнись! – Гитлер аж светится от удачной шутки.
Через несколько секунд Макс действительно падает, но Сахнюк успевает убрать нож.

Тщедушного Надеждина посадили на одну лишь перекладину – как Мишаню в своё время. Надеждин сидит с багровым – видно даже в темноте – лицом и неудержимо заваливается вперёд.
Гончаров бьёт его со всей силы подушкой по лицу и тот падает, задрав ноги, на койку.
- Скажи спасибо, я добрый сегодня, - комментирует Гончаров, закуривая. – Ёбнул бы сзади тебе, щас бы на полу с еблом разбитым лежал.
На Мишаню накатывает великодушие.
- Ладно, на первый раз хорош будет. Сорок пять секунд отбой!

Бойцы шустро раздеваются и прыгают в койки.
- Бойцы-ы! – ревёт вдруг медведем Костюк.
- Мы-ы-ы-ы! – отвечают духи.
Правила им известны.
- Спать хотим? – включаюсь в игру я.
- Не-е-е-ет!
- А что будем делать? – Паша Секс.
- Спа-а-а-ать!
Ну и правильно. Спите пока.
- Спокойной ночи! – ухмыляется Гончаров.

- Завтра присягу принимать будут, - подмигивает мне Кица. – Чайку попьём?
- Давай, - достаю из своей тумбочки кружку.
- Э, воин! - Кица пинает сапогом соседнюю койку.
Кувшинкин вскакивает и замирает по стойке “смирно”.
- Взял кружку, вторую – мне найди где хочешь – и съебал за водой! Минута времени! Время пошло! – рычит Кица страшным голосом. Пытается подкрепить слова пинком, но шустрый боец уже убегает.
- Шарит! – одобрительно роняет Кица и усаживается на койку. – Ну шо там поисть у нас?
Достаю кульки и кладу на одеяло. Из кармана на рукаве выуживаю кипятильник из лезвий.
- Завтра, бля буду, на зарядку с духами побегу. На озеро погоню.
Боец приносит кружки.
Прежде чем кипятить, подозрительно принюхиваюсь к воде.
Вроде не из параши.