Старые хлопают друг друга по плечам, спине, орут что-то радостное и подбрасывают в сырое небо шапки.
Приказ. Наконец-то. Мы ждали его не меньше. Дождались, бля. Теперь совсем немного осталось. “Чуть-чуть – и всё!” – радуется Паша Секс. “Ага, чуть-чуть... Годик всего...” – отвечаю ему.
Хотя понимаю, о чём он.

Ходят слухи, что “нулёвка” – самая первая партия дембелей - будет чуть не завтра-послезавтра.

Старые притихли. Разом все, как-то непривычно даже.
Доводят альбомы, готовят последние штрихи парадки.
Так же странно видеть их в подменке, чумазых, вкалывающих на “дембельском аккорде”.

Смысл аккорда – задать дембелю нехилый объём работы без обозначения срока.  Закончишь завтра – езжай домой послезавтра. Если аккорд примут, конечно.
Аккорды бывают индивидуальными или групповыми. Ремонтные работы, стройка, иногда - подготовка замены, обучение младшего призыва.

Водилы из роты МТО чинят и “пидорасят” технику. Мандавохи целыми днями роют траншеи под кабель и не вылезают с техничек. Мазута облагораживает спортгородок и укрепляет полосу препятствий. Повара штукатурят и белят столовую. Подсобники строят теплицы и латают крышу коровника. Даже писаря носятся по штабу и усиленно шелестят бумагами.

Наши ремонтируют крыльцо КПП. Самоху, Дьяка и Пепла взводный озадачил ремонтом караулки и губы.
Бойцы под руководством Бороды учат наизусть “Устав гарнизонной и караульной службы” и сдают нормативы.
То и дело схватывают “лосей” и в “фанеру”.
Совсем как мы полгода назад.
 
За выполнением дембелями аккорда следят пристально. Припахивать молодых не дают.
Но нас всё равно припахивают.
Правда, по мелочам и урывками – Ворон обещал конец июня, если зажопит.

Дембеля не то, чтобы с душой работают, но и не косят. Некоторые даже входят в азарт, мало понятный нам, молодым.
    Чем-то напоминают они мне персонажей «Мёртвого дома». Там тоже люди стремились аккорд получить, “уроком” называли его. Правда, всего лишь на день он выдавался. А пообещай им свободу – тайгу бы всю спилили. Горы свернули бы.

    Но горы горами, а дел хватает у них и в казарме.
    Альбомы делают не все, но большинство. Изготовление альбома негласно поощряется командованием – лишь бы солдат был занят чем-нибудь. Работать дембель всё равно не будет, на всех аккордов не сделаешь. А так хоть не мается от безделья. Творит, можно сказать.
    
    Бывает, правда, придираются к фоткам – снимать что-либо в части запрещено.
    Часто ротный или наш взводный крушат всё в спальном помещении, срывают бельё и переворачивают койки, выбрасывают всё содержимое тумбочек в проход. Это называется “наведением порядка”. Единственная вещь, которую они не тронут, не растопчут и не выбросят, а прикажут лишь сдать в каптёрку -  дембельский альбом.
Святая для солдата вещь. В неё он вложил всю душу, весь талант, что имел. А если не имел, то развил. А если и этого не смог, то сумел договориться с полковыми мастерами, проставился на курево, хавчик... Разыскал талант среди молодых и опекал его, не давал в обиду…
    Короче, лучше – не трогать.    

Художники, такие как Вовка Чурюкин, в большом почёте. Стенгазеты, плакаты и боевые листки – лишь антураж. Художники заняты настоящим делом. Они создают вещь,  которая делает воспоминания о службе приятными.

    Дембельский альбом – вещь гламурная. В нём нет места говну первого года. Всё возвышенно и пафосно, до уровня кича. Как того и требует простая солдатская душа.
    Мы слышали, в соседних частях, в Гарболово, тамошние ВДВэшники вклеивают в свои альбомы фотографии, где они развлекаются с молодыми. Отрабатывают на них удары, выстраивают голыми на подоконниках…
    “Это, блядь, пидорство какое-то!..” – плюётся Борода. “Уроды. Это они кому – папе с мамой покажут? Или друзьям? Да со мной собаки в Бендерах здороваться перестанут…”

    Альбом – дело кропотливое. Времени на него уходит немало. Но это скорее плюс, чем минус.
    Прежде всего, покупается большого размера альбом для фотографий. Обычно альбомы привозят из Питера  водилы из роты МТО или почтальон. Надо лшь договориться и подогнать пачку сигарет с фильтром.
Можно альбом получить и бесплатно, но это дольше, и не каждый может. Есть перечень награждений за отличную службу. Отпуск на родину, фотография с оружием на фоне Боевого Знамени части. Ещё какая-то срань, типа грамот. Есть и “награждение ценным подарком”. Обычно это дешёвые наручные часы, электробритва, или невообразимо вонючий одеколон “Фор Мэн”.
    Одеколон дарить перестали после частых случаев распития этой жидкости “для мужчин” – одного фунфыря хватало как раз на троих. И тогда парфюмерию решили заменить фотоальбомами.
Подарок пришёлся как нельзя кстати, особенно для солдат-отличников из “колхарей”. Прижимистые дети крестьян избавлялись таким образом от переговоров с ушлыми водилами и дополнительных трат.

    Листы из альбома аккуратно вынимаются и “тушуются”. Нужно достать через художников или штабных несколько пузырьков чёрной туши. Специальной кисточкой, или просто куском ваты, тушь равномерно наносится на обе стороны листа. Особое умение требуется при просушке листов – чтобы они не покоробились, и тушь с них не посыпалась.
Обложку же упрочняют и утолщают при помощи плотного картона. Затем обтягивают тканью – красным плюшем. Его обычно или покупают, или отрезают от клубных штор. Мечта каждого – заделать обложку из знамени части. Так как штор на всех не хватает, а знамя под охраной, то имеется другой вариант – шинельное сукно. Смотрится аскетичнее, но имеет свой брутальный шик. Не везёт лишь тем, от полы чьей шинели ночью отхватывают необходимое количество.
    
Когда листы высохли, начинается их художественное оформление. Нанесение текстов, рисунков и просто “забрызга”. Последнее, кстати, открыло мне тайну постоянных пропаж зубных щёток из тумбочек. Мыло, зубная паста, даже бритва – это я понять мог, но кто и зачем упорно пиздит зубную щётку – оставалось загадкой, пока не увидел процесс “забрызги”.

В баночку с гуашью – синей, жёлтой, красной, - опускается зубная щётка. Затем её извлекают и аккуратно стряхивают лишнее. Держа инструмент под особым углом к листу, художник проводит пальцем по щетине бывшего предмета гигиены. Сотни мелких брызг слетают на затушёванный лист, образуя млечные пути, разрывы салюта, и просто красивые узоры. Места, где будут наносится тексты и рисунки, прикрываются  бумагой.
Из этой же бумаги можно вырезать какой-нибудь силуэт – от голой бабы до стоящего на посту солдата, наложить на лист и забрызгать всё остальное. После бумага убирается, и ты видишь чёрную фигуру на фоне звёздного неба или северного сияния.
    Красиво. Только щётку надо новую теперь где-то достать. 

    Следующий этап – рисунки и тексты. Чаще всего художник не ломает себе голову, а переводит рисунок с имеющегося у него образца. Такие образцы хранятся на кальке. Обычно это всевозможные ордена, георгиевские ленты, розы, “калашниковы”, геральдические щиты и всё в таком роде. Выдавленный на чёрный ватманский лист рисунок раскрашивается затем гуашью.

    Некоторые хотят, чтобы альбом был настоящим произведением искусства, то есть отличался от всех остальных. Происходит настоящий интеллектуальный поиск.  В сезоны массового оформления дембельских альбомов особенно страдает полковая библиотека. Все журналы и книги перелопачиваются пытливыми умами.
Заинтересовавшие читателя картинки выдираются и относятся на консультацию к художнику.

    Хоть я и далёк от рисования, но опыт в живописи уже имею. С осени ещё, по духанке.
    Конюхов - мордатый здоровенный осенник, был известным “мастером фофанов”. Отвешивал их по любому поводу, часто и без. Пальцы толстые, мясистые. Если влепит больше десяти – голова полдня гудит.
    Свою фотографию в парадке с аксельбантом, тельняшке и иконостасом на груди он затеял поместить в начале альбома, но маялся по поводу оформления. Не хотелось ему ничего из набора местных художников.
    “А ты возьми вон, с сигарет… Переведи и увеличь”, - посоветовал ему я.
Конюхов внимательно изучил рисунок на пачке. Лев и единорог держат увитый лентами щит. “А в центре фотку свою поместишь,” - добавил я и тут же пожалел.

    Инициатива наказуема исполнением.
    Конюхов сжимает моё плечо и  заглядывает в лицо. “Тайком сможешь сделать? Для меня? Чтоб никто не узнал, а? А то идею спиздят...”
    “Не, я не умею…” - пробую выкрутиться.
    “Пизды дам!” – подкрепляет просьбу Конюхов. “А так – завтра в наряд вместе заступим, за ночь сможешь сделать? Ты ж студент, уметь должен. А то как вот этими…” – Конюхов растопыривает толстенные пальцы и шевелит ими, с сожалением рассматривая. “Слышь, боец, ну сделай, а?”
    Я впервые вижу просящего, да ещё с жалостным лицом, Конюхова. Искусство облагораживает человека.
    Я в жизни не держал в руках пера для рисования и никогда не имел дела с гуашью. И в школе по “изо” у меня всегда был трояк с натяжкой.
    “А снег чистить кто будет?” – делаю ещё одну попытку.
    “Я почищу”, - быстро отвечает Конюхов. Опешив, поправляется: “Бойцов вызовем.”
    “Ладно”, - сам себе не веря, отвечаю я. “Попробуем”.
    В голове у меня вертится бессмертное: “Киса, я хочу вас спросить, как художник художника…”
    Хотя Остапу-то что – его просто с парохода ссадили. Фофанов ведь ему никто не вешал…

    Не ожидал, но - получилось. И свести рисунок, и увеличить его, и перевести на ватман, и даже раскрасить жёлтой гуашью.
    Конюхов был счастлив, как ребёнок. Не тронул меня ни разу больше, до самого дембеля.
    
Замечаю – чем здоровее и брутальнее человек в форме, тем быстрее и легче он впадает в детскую радость от какой-нибудь незатейливой херни. Светлеет лицом, преображается. И наоборот, такие доходяги как Мишаня Гончаров или Гитлер будут недовольны всегда и всем, даже собственным дембелем. Для них есть особое выражение – “злоебучие”.
Среди людей действительно сильных таких я не встречал.

    Когда с рисунками покончено, приходит черёд каллиграфии. Пишутся тексты.
На странице, куда потом будет вклеена повестка о призыве – если её не сохранил, то пойдёт и вырезанный из газеты приказ -  пишется старославянским, реже – готическим шрифтом, что “Воевода Всея Руси Димитрий Язов указом своим призывает добра-молодца такого-то на службу ратную, для свершения подвигов доблестных и защиты Отечества от врагов окаянных…”
Особенно смешно, когда это видишь в альбоме писаря, кочегара или хлебореза.
Примерно такой же текст, где воевода Язов благодарит богатыря за службу и сулит ему кучу благ, помещается в конце альбома, рядом с приказом об увольнении в запас.
На некоторых листах названия: “Друзья-однополчане”, “Адреса друзей” “Казарма – дом родной”.
Жёлтыми затейливыми буковками выводятся четверостишия о трудной, но доблестной службе и радостях дембеля. “И будут нам светить издалека / Не звёзды на погонах у комбата, / А звёзды на бутылках коньяка!”

Наступает самый ответственный момент. Всё, что предполагалось изобразить, изображено. Теперь листы альбома нужно “залачить” - покрыть лаком.
    Здесь главное – уверенная рука и чувство меры. Переборщишь – запорешь работу художника. Залачишь неравномерно – рисунки изменят свой цвет, будут бледные, или наоборот, ненужно яркие.
Часто сами проделывать эту сложную и нудную работу не решаются. Поручают её своего рода специалистам. В каждой роте есть такие – лакировщики листов.
    Листы затем вновь приходится сушить, и сохнут они гораздо дольше, чем когда их затушёвывали. Сушат листы обычно в каптёрке, время от времени заботливо переворачивая, как хорошая наседка свои яйца.
    Когда листы, наконец, высохли, желательно по их краям сделать из плотной фольги “кантик”. Над цветом кантика подолгу размышляют, консультируясь с художниками. Золотой или серебряный? Иногда достают зелёную фольгу. Она почему-то ценится особо.

    Теперь можно вклеивать фотографии, в заранее запланированные места.
    “Самоделки” и студийные – когда в часть заезжал фотограф. Портретные и групповые.
    Особая вещь – так называемые “кальки”. Листы полупрозрачной бумаги, которыми проложены страницы альбома. Некоторые их оставляют чистыми. Но большинство предпочитает разрисовать. По традиции, на кальки наносятся карикатуры на армейскую жизнь. Пузатые генералы, лопоухие первогодки, мордатые и чубатые дембеля, голые бабы, военврачи, прапора-ворюги и многие другие в разных забавных ситуациях.

    Листы собираются снова вместе, прокладываются калькой, склеиваются и соединяются с обложкой. Обложка украшается кокардой с фуражки, иногда, скромно – генеральскими “листьями” по краям. Некоторые, на манер старинной книги, делают массивные застёжки – из армейских ремней, кожаных, конечно. Бляхи для такой цели шлифуются сначала шкуркой, затем иголкой, после войлоком, потом бархоткой… У каждого свой метод.
    Наконец, сзади, в левом верхнем углу, там, где на книгах указывается цена, можно проставить свою. Небольшими буковками, вырезанными из фольги, указать: “Цена – 2 года.”
Альбом готов.


    Не меньше сил тратится и на то, в чём предстоит увольняться.
    Парадка.
    Здесь всё зависит от сезона. Осенникам сложнее – приходится работать и над шинелью. Правильным образом подрезать её, начёсывать для придания особого ворса, пришивать офицерские пуговицы, зашивать заднюю складку, подклеивать к шевронам твёрдую основу, делать вставки под погоны и обшивать их белым кантом…
Тоже и с шапкой – уши её подрезаются, сшиваются вместе. Сама шапка натягивается на спещиальный деревянный куб и тщательно отпаривается утюгом – для принятия формы “кирпичика”.
Я так понимаю, чтобы подчеркнуть схожесть кирпича и головы.

Шапка, конечно, должна быть нулёвой, то есть новой. Желательно  - офицерской. Шинель – ни в коем случае не та, в которой ты таскался в наряды и под которой спал, где только придётся. Тоже – только нулёвая.
Китель и брюки относят в клуб или баню – где служат люди, наделённые портняжным талантом, свободным временем и местом для работы. Там проходят многочисленные примерки и подгонки парадной формы по фигуре. Нашиваются опять же уплотнённые шевроны и особой, выгнутой формы погоны, с обязательным белым кантом. Сержантские лычки изготавливают из жести. Под значки – комсомольский или “Воин-спортсмен” - делают подкладки из красной пласмассы. Поэтому незадолго до этого из тумбочек изчезают все мыльницы красного цвета. Из всеми правдами-неправдами добытых парашютных строп плетутся аксельбанты.

Ранты ботинок обрезаются, каблуку придаётся скошенная форма – “рюмочкой”. Если человек решает увольняться в сапогах, то их голенища подрезаются на треть почти, сминаются “гармошкой” и долгое время держатся под прессом, для закрепления. Некоторые идут дальше – приделывают на сапоги мини-аксельбанты, такие кисточки по бокам. Удивительно, что никто ещё не додумался до шпор.

Козырёк фуражки отпарывается и пришивается снова, но уже с большим углублением, для уменьшения его общей площади. Солдатская кокарда заменяется на офицерскую. В обязательном порядке на тулью приделываются наши ВВСные “крылышки”. Из самой тульи вынимается придающий ей круглую форму обруч, внутрь набивается бумага и вставляется черенок от ложки. По бокам края головного убора прижимаются к его основанию. В идеале фуражка должна походить на немецкую, времён Великой Отечественной.
    
    На груди дембеля должен имеется иконостас – от значка “Классность” до “Отличника БПП”. “Классность”, как и “Воин-спортсмен”, он же “бегунок” – только первой степени. Хорошо бы ещё добыть знак “Гвардия”.
    Основное правило – значков должно быть много. Кашу маслом не испортишь.
Те, кому их всё же мало, разыскивают в городе по киоскам любые похожие на медали значки – к юбилею Ленина или съезда ВЛКСМ, например. В особой чести – полагающийся только офицерам нагрудный знак “Военно-космические силы” – те же крылья, на фоне взмывающей в небо ракеты. Такой знак прячется в укромном месте до дня увольнения. Похвастаешь раньше положенного – непременно спиздят.

    Усовершенствованную парадку необходимо тщательно прятать, так как, в отличие от альбома, командование этого не одобряет.
Воронцов просто рвёт её в клочья сам, или заставляет сделать это хозяина формы. Более утончённый майор Парахин вешает обычно три наряда за порчу казённого имущества.
Все дембеля в день увольнения проходят обязательный инструктаж с осмотром внешнего вида у начальника штаба. Поэтому настоящая парадка прячется в военгородке в надёжном месте, а для осмотра надевается форма самая обычная, кого-нибудь из молодых.
Потом происходит переодевание и отъезд. Только вот молодым их парадка не взвращается обычно, а просто скидыается в кучу где-нибудь за сараями.
Ходи потом и ищи.
Обижаться нечего – через полтора года ты сделаешь так же. 

    Редко, очень редко попадаются те, кто решает ехать на дембель в “гражданке” – обычной, цивильной одежде по сезону. Формально это не разрешено – до тех пор, пока ты не прибыл по месту приписки и не встал на учёт в военкомате, ты – военнообязаный. А значит, должен носить форму.
    Главное – не нарваться на патруль в Питере. Хоть ты и в гражданке, но ты уязвим. Обычно патрули пасут солдат в людных местах, например, на Невском, и конечно, на вокзалах.  Вот там-то,  возле воинских касс, где по выписанному в строевой части квитку ты получаешь билет до дома, тебя и могут повязать.
Странно, но к дембелям в неуставной форме патруль относится более снисходительно, чем если они вообще без формы.


***
    Через месяц, в середине апреля уже, начали увольнять наших старых.
    Борода, как сержант, ушёл в “нулёвке”.
Соломон страшно переживал, что он сам остаётся в части на неопределённое время. Борода пообещал ему не уезжать, а поселиться в гостинице военгородка и дождаться. “Только на день в Питер съезжу, затарюсь чем надо”, - подмигнул Борода другу и больше в части не появился.
    Соломон ходил чёрный от злости. Страшно поносил бывшего друга и достал всех.
    Но его уже никто не слушает. Костюк и Кица открыто пригрозили дать пизды. Соломон кинулся к Дьяку и Пеплу, те лишь отмахнулись.
Следом за нулевой партией идёт первая – в ней уходят ефрейтора и отличники БПП. На неё и рассчитывают Пеплов и Дьячко, и связываться из-за какого-то молдавана им неохота.
    Обычная угроза ротных дембелям-залётчикам, завсегдатаям “губы” – уволить их как можно позже, в конце июня. Мало кому нравится.
    Остаться в меньшинстве, а то и один на один с людьми, над которыми ты целый год измывался – никого не радует. Случаи, когда вместо дома засидевшихся в части дембелей отправляли в госпиталь, говорят, бывали.

    Шеренги на построениях редеют на глазах. Всё больше и больше опустевших, незаправленных коек.
    Становится как-то даже легче дышать.
    Хотя служить стало труднее.

    Мы не вылезаем из нарядов – людей стало меньше, менять нас некому. Я и Мишаня Гончаров не сменялись с КПП уже пять дней.
    - Теперь, пока молодое пополнение не придёт, не обучится, будете в нарядах, как говорится, не вынимая, - радует нас Воронцов.
    - Духи придут, я их, блядь, за одну ночь всему обучу!.. – шипит Бурый и даже щурится: - Ох, мама, они у меня попляшут!..

    Дежурный по КПП прапорщик протягивает мне телефонную трубку:
    - Тебя, из роты связи кто-то.
    Звонит Скакун, сообщает, что его аккорд принят – он обустраивал спортзал. Завтра оформляют его документы.
    Утром отпрашиваюсь у дежурного и иду к штабу. В принципе, автобус будет проезжать через ворота КПП и я увижу Скакуна по любому, но останавливаться они не будут. А я хочу пожать ему на прощанье руку.
    Кроме того, есть ещё одна причина. В партии с Саней Скакуном увольняется Соломон. Такое пропустить я позволить себе не могу.

    У штаба уже стоит автобус. В нём несколько дембелей из “букварей” и “мазуты”.
У дверей автобуса курит Соломон. Мне даже не верится, что через несколько минут он покинет нашу часть навсегда. И больше я никогда эту мразь не увижу.

Я ещё не знаю, что ровно через десять лет я встречу его в Москве, на Каширском дворе, ещё более худого и сильно облысевшего, в ряду таких же, как он, молдаван-гастарбайтеров, держащего в руках табличку “Паркет”...
Меня Соломон не узнает, а я, обнимая жену, пройду мимо и даже не сплюну в его сторону.
    
Соломон затаптывает сигарету и протягивает мне руку:
    - Ну, давай пять! Уезжаю я!
    Иду к дверям штаба.
    - Э, я не понял, воин!.. – раздаётся мне вслед.
Останавливаюсь. А если навалять ему прямо под окнами штаба и дембельского автобуса...
Никто из дембелей за это чмо не вступится, я уверен.
    Из штаба выходит Саня Скакун и ещё пара увольняющихся “мандавох”. В руках у них чёрные “дипломаты”.
    - Саня! – подбегаю к другу и мы обнимаемся.
    Соломон затыкается и влезает в автобус.
    - Держи, на память! – Скакун протягивает мне какую-то бумажку. – Писарь из строевой подарил. Я тебе на обороте адрес написал. Приезжай в Винницу – не пожалеешь!
    Верчу в руках Санину фотографию – на ней он совершенно лысый, с вытаращенными глазами. Такие снимки делают всем в карантине и прикрепляют к личной карточке.
    Сзади надпись:  “Весна ДМБ-91 – весна ДМБ-92!” И адрес.
    - Спасибо! – обнимаю снова друга. – Удачи тебе!
    - Спорт не бросай! И учёбу! – хлопает меня по спине мощной рукой Скакун. – Помни: знание – сила!
    - А сила есть – ума не надо! – говорим мы одновременно и смеёмся.
    Саня влезает в автобус и оборачивается:
    - Кучера держись. С ним не пропадёшь. Да, с другой стороны – ты сам на днях старым станешь! Но всё равно – Кучеру привет большой передавай!

    Машу ему рукой, и чувствую, как собирается под рёбрами тяжёлый ком. Тоска, тоска подбирается… А через полгода мне провожать Кучера…
    Водила закрывает дверь и заводит мотор.
    Скакун подмигивает мне сквозь стекло.
    Где-то в конце салона виднеются знакомые очертания Соломоновой рожи.
    Так и уедет ведь, не узнав…
    Стучу по стеклу водительской кабины и показываю – открой дверь!
    С шипением дверь открывается.
Запрыгиваю на ступеньку и кричу в салон:
    - Соломон, сука! Помнишь, как ты меня за водой всё время гонял, самому впадлу сходить было?
    Все поворачиваются к Соломону. Тот, отвесив губу, непонимающе смотрит то на меня, то на остальных.
    - Так знай, козёл, что я тебе всё время из параши черпал, - уже спокойно говорю я и спускаюсь на асфальт. – Всё, езжайте! – говорю водиле.
    Соломон вскакивает с места и бежит к выходу. Я вижу, как Скакун, не вставая, хватает его за шиворот кителя и отбрасывает назад. Из-за мотора не слышно, но по лицам дембелей видно, что они смеются. Машут мне рукой, некоторые показывают большой палец.
    Автобус делает полукруг по штабному плацу и выезжает на дорогу, ведущую к КПП.
    Только что нашу вэ-чэ покинули два настолько разных человека, что душа просто рвётся от тоски и радости. Я не знаю, что мне делать. Смеяться или плакать, как говорил поэт…
    Задумываюсь. Действительно так говорил поэт? Если да, то какой? Когда, где?
    Не помню. Может, и не говорил он так... Ну и да хер с ним...        
    Мне пора на пост.

***
    Прошла неделя.
    Сегодня заступаем на КПП. Со мной идёт Паша Секс и Колбаса – сержант Колбасов.
    Колбаса спит на своей койке.
    Мы с Сексом подшиваемся в бытовке.
    - Лариска должна зайти, - говорит Паша.
    Лариска – местная проблядь из военгородка, дочь прапорщика Кулакова со склада ГСМ. Двадцати лет бабе нет, а выглядит как за тридцать. Но сиськи большие. И жопа есть.
    Нам она нравится. Добрая, весёлая. И выпить – местного самогону, и курево, и хавчик всегда с собой приносит. Нас угощает, не жадная.
    - К Колбасе, что ли? – спрашиваю Пашу.
    - Сегодня Укол с ней добазарился. Опять набухаются ночью...  А знаешь, кто дежурным по части заступет? Парахин, блядь! Точно говорю – припрётся с проверкой к нам. Залетим!

    На КПП имеется комната для свиданий. Со столиком и лавками. Фикус в кадке в углу. Занавески синие. Фотообои на стенах – берёзовая роща.
    Там-то Лариску и ебут, кто с ней договорится. Берёт она немного – четвертной. Учитывая, зто выпивку и закусь покупает сама, вообще хорошо.
    - Паш, а ты-то как, с Лариской, не хочешь? А то кликуха-то у тебя вон боевая какая! Оправдывать надо!..
    Паша откладывает китель и вздыхая, смотрит в окно.
    - Ты ж знаешь, я Ксюху свою люблю...
    Берёт китель и вновь откладывет. Мечтательно улыбается:
    - А вообще, хоть Лариска и блядь, а есть в ней что-то такое… Солдату нужное… Простое и надёжное…
    - Как сапог кирзовый, да? – говорю я.
    Оба смеёмся.
    
В бытовку, приоткрыв дверь, заглядывает Вася Свищ и тут же исчезает.
    - Чего это он? – спрашиваю я.
    Паша пожимает плечами. Вновь принимается за подшиву.
    - А ты бы с Лариской смог? – говорит он, продевая иголку.
    - Не знаю… Чего тут не мочь  - гондон одевай, и вперёд. Будут деньги лишние, посмотрим… Меня на гражданке никто не ждёт.
    - Чего так? Тебе же писала какая-то… Жанна, что ли?
    - Яна. Яна Пережогина. Русская, но из Таллина. В общаге живёт, на Вернадского. Ох и зависал я у неё, Паш! На дембель приду когда, она уж пятый курс закончит. Может, и не увидимся с ней. Да и не надо. Мне пацаны с курса писали, она с другим давно. Там, в общаге, знаешь какой бордель – мама, не горюй!
    - Мои сочувствия! – говорит Паша. – Солдату, хоть и нужна блядь, но – здесь нужна. А дома чтобы настоящая девчонка ждала.
    - Кому как. Вон посмотри, сколько чуваков маются. Ждёт - не ждёт, пишет – не пишет… А мне – по барабану. На филфаке девок много. Вернусь – один не останусь. А так – спокойнее.
    
Дверь бытовки снова приоткрывается и теперь заглядывает проснувшийся уже Колбаса:
    - Подшиваетесь? Ну-ну… Не спешите особо. В ленинскую зайдите оба.
    Колбаса исчезает.
    Мы с Пашей переглядываемся.
    - Я так понимаю… - говорит Паша.
    - И я так понимаю, - отвечаю я. – Пошли.

    В ленинской комнате никого, кроме Колбасы и Свища. Ремни у них сняты, концами намотаны на руки. Оба ухмыляются и помахивают бляхами.
    Нас будут переводить в черпаки.
    - Ну что, кто первый и смелый? – гогочет Колбаса и вдруг со всего размаху лупит ремнём об стол. Мы с Пашей вздрагиваем. Звук получается эффектный.
    - Иди ты! – подталкивает меня в бок Паша.
    Оно и к лучшему – быстрее отделаюсь.
    - Что делать-то? – спрашиваю я.
    - Ляхай на стол, - широко улыбается Вася, растягивая ремень.
    - И считай. Сам, чтоб мы не ошиблись! – добавляет Колбаса.
    Я укладываюсь на стол, хватаюсь за края и поворачиваю голову к Свищу:
    - Слышь, ты только полегче там… Силы-то у тебя…
    Я не успеваю договорить – мою задницу припечатывает бляха Колбасы.
    Больно – пиздец!
    - Раз! – кричу я.
    Ещё удар.
– Два!
    На пятом боль становится ровной – лишь слышу звучные шлепки и Васино мясницкое “хыканье”.
    Продолжаю считать:
    - Десять! Одиннадцать! Двенадцать!
    Всё. Двенадцать раз по жопе. По числу отслуженных месяцев.
    Всё. Я – черпак.
    
    Скатившись со стола, натягиваю штаны. Это зимой, став шнурками, мы бежали прислониться к холодной стене. Черпак боль переносит стойко.
    - Молодец, - Колбаса раскуривает сгарету и передаёт мне. – Держи, помогает. Секс, давай на стол!
    Пашка укладывается, и начинает считать удары.
    Колбаса и Свищ лупят со всей силы, и мне даже не верится, что только что через это прошёл я, и вот теперь почти спокойно курю и наблюдаю за другом.
    Наверное, я становлюсь настоящим солдатом.

    - Двенадцать! Всё! – кричит Паша и живо вскакивает, застёгивая штаны. – Бля, Вася, ты зверюга!
    Паша осторожно ощупывает свой зад.
    - На, - протягиваю я ему сигарету. – Добей, Колбаса сказал, помогает!
    Мы все смеёмся.
    - Я думал, хуже будет. А так – ничего даже пока не чувствую, - говорит Паша, торопливо затягиваясь.
    Мы опять смеёмся.
    Своей собственной задницы я тоже не чувствую.
    Вася и Колбаса пожимают нам руки и выходят из ленинской. На пороге Колбаса оборачивается и говорит:
    - Теперь можете подшиваться по-черпаковски.
    Значит, в несколько слоёв, с одним “флажком” по краям – как отслужившим один год.
    Сами Вася и Колбаса со вчерашнего дня старые, они подшиваются с двумя “флажками”.
    И это совсем не мелочь.
    И мы, и они – старослужащие.

    Мы с Пашей снова в бытовке. Стоя, прилаживаем к воротникам подшиву. Старую, по-шнурковски пришитую было, мы отодрали.
    - А кстати, та девчонка, ну, Яна Пережогина… - я продеваю нитку в игольное ушко. – Мне ребята написали, она теперь с парнем одним, с младшего курса… Знаешь, какая фамилия у парня? Не поверишь – Недопёкин! Кулинары, бля!
    Пашка запрокидывает голову и раскатисто смеётся.
    У меня то ли дрожат руки, то ли мешает смех –  роняю китель на пол и смеюсь вместе с другом.
    Всё – хуйня.
    Главное – худшее позади.
    Мы – черпаки.