1 часть: http://udaff.com/creo/69239.html

2 часть: http://udaff.com/creo/69249.html

3 часть http://udaff.com/creo/69298.html



В курилке к нам подходит ухмыляющийся Цейс.
    - Почти каждый из вас, - усаживаясь на скамью, говорит он, - где-нибудь через полгода заведёт себе блокнотик, куда будет вписывать всякие солдатские афоризмы.
    - Це шо? – удивляется Костюк.
    Цейс смотрит на меня.
    - Ну, крылатые фразы там, выражения, - объясняю я Сашко. – Поговорки, приколы всякие...
    - Вот-вот, - Цейс разминает в тонких пальцах сигарету. – И про ефрейтора, и про службу, про лошадь, про книгу жизни… Знаете такое? Типа, жизнь – это книга, а армия – две страницы, вырванные на самом интересном месте.
    - А разве не так? – Ситников щёлкает зажигалкой и подносит её Цейсу.
    Цейс прикуривает и выпуская дым, внимательно оглядывает нас, будто видит впервые.
    - Кому как, - наконец, отвечает он. - У тех, кто так говорит, убогая какая-то жизнь получается. Две страницы – это два года. Год равен странице, так? Ну, а всего страниц этих сколько в книге получится? Шестьдесят, семьдесят? Восемьдесят с небольшим, если повезёт? Это не книга, это брошюрка получается хиленькая. А некоторые, - сдувает с кончика сигареты пепел Цейс, - могут годы службы превратить в два интересных тома в полном собрании сочинений своей жизни. Но это я так, к слову… - будто спохватывается лейтенант и встаёт. - А вот про лошадь это совсем глупость!
    - За два года солдат съедает столько овса, что ему стыдно смотреть в глаза лошади! – хвастает эрудицией Гончаров.
    Цейс усмехается:
    - Вот я и говорю, что глупость. Завтра – марш-бросок. Пятнашка. Это пустяк!
    - Пятнадцать километров? – в ужасе переспрашивает кто-то.
    - Для начала – да. А потом – побольше. Так что лошадям в глаза можете смотреть на равных! – уходя, улыбается лейтенант. И добавляет:
    - Если пробежите, конечно.

    Автомат. Подсумок с двумя магазинами, слава Богу, пустыми. Противогаз. Сапёрная лопатка, малая. Фляга с водой. На голове – неудобная и тяжеленная каска.
    Топот. Хрипы. Пыль. Пот.
    Лопатка бьёт по ногам, норовя попасть по паху. По спине и заднице лупит приклад автомата.
    - Не растягиваться!
    Мама, роди меня обратно!
    - Га-а-зы! 
    Куда же, блядь, деть каску?!
    Бежим по каким-то оврагам с пожухлой травой. Вверх – вниз, вверх – вниз…
    Подбегаем к знаменитой в части Горе Дураков, она же – Гора Смерти. Подъём градусов в тридцать – тридцать пять, долгий, нескончаемый. Его заставляют преодолевать гуськом, с поднятым над головой автоматом.
    В моём противогазе что-то уже хлюпает. Пальцем оттягиваю резину с подбородка и на горло и грудь вытекает не меньше стакана пота. Пытаюсь немного отвинтить бачок фильтра и с жадным сипением ловлю приток воздуха.
    - Я щас кому-то покручу! – раздаётся рядом рык Рыцка.
    От испуга чуть не падаю, но, оказывается, это не мне. Рыцк подловил кого-то другого. Коротким тычком кулака бьёт провинившегося в резиновую скулу. Пока тот трясёт в недоумении противогазной мордой, Рыцк добавляет ему ногой в живот и снова кулаком, на этот раз по спине.
    «Залетевший»  - мне кажется, это тот самый Патрушев, что уже в поезде скучал по маме и бабушке, - подламывается в коленях, падает и елозит в пыли.
    Наш унтерштурмфюрер безучастно наблюдает за ним, взлохмачивая прилипшую ко лбу белобрысую чёлку.
    Я везунчик. Осознание этого придаёт мне немного сил. Каким-то чудом всё же добегаю до казармы.
    Утром следующего дня заметил, что ремень висит на мне совершенно свободно.
    Позже почти каждый день приходилось подтягивать бляху ещё и ещё.
 
    Лейтенант Цейс оказался маньяком военного дела. От беспрестанной разборки и сборки автомата Калашникова пальцы наши были сбиты в кровь.

    - Предмет, который вы держите сейчас в руках, - говорил Цейс в начале занятий, - является неотъемлемым фактом русской культуры. Таким же значительным, как наша великая литература. Или знаменитый балет. Наука, наконец. Человек, не умеющий обращаться с автоматом Калашникова, не имеет права называться культурным человеком. Осознайте этот факт.

    - А как же душманы? - спросил я. - Они-то с “калашом” на “ты”, но вот с культурой...
    Цейс снисходительно улыбается:
    - В Древней Греции  необразованным считался человек, не умеющий плавать. Однако, человек, который только и умеет, что плавать, вообще за человека не считался.

    И что тут возразить?
    Всё-таки в немцах, даже в поволжских, эта страсть сортировать людей, похоже, неистребима.

    Цейс обожает гонять нас по ПП - полосе препятствий.
    Больше всего полоса походит на огромную дрессировочную площадку для крупных собак.
    
Полдня мы метали учебные гранаты-болванки, не вылезали из бетонных окопчиков, бегали вокруг стен с пустыми окнами, прыгали через ямы, подныривали под перекладины, со страхом поглядывая на  высоченные щиты, через которые, ухватившись за край, надо было перелезать.

    Толстый Кица с размаху бился о преграду и жалобно смотрел на Цейса. Тот неумолимо приказывал повторить. Кица снова шёл на таран...

    Особенно меня пугала пробежка по высоко расположенному - два с лишним метра - узкому бревну. Ступни просто не помещались на него. Я поделился этим с Пашей Рысиным.
    Паша - низенький крепыш с татарским лицом, меня подбодрил:
    - Чего бояться-то? Ну, ёбнешься вниз... Подумаешь!.. А вдруг повезёт и сломаешь чего-нибудь? А? В санчасти проваляешься, а там - не здесь... А лучше всего - ногу сломать, - аж зажмурился от мечтаний Пашка. - Тогда точняк, в Питер, в госпиталь отправят.

    Самое смешное, что это помогло.
    Правда, никто из нас ничего так и не сломал. Даже Торопов.
    Его на ПП вообще не пускают.


    Санчасть - предел наших мечтаний.
    С утра надо записаться у дневального в особый журнал. После обеда один из сержантов ведёт строем человек пятнадцать - двадцать к расположенному недалеко от бани одноэтажному домику из светлого кирпича.
    Принимают нас две медсестры - офицерские жёны из военгородка. Одна пожилая, лет под сорок. Другая моложе. Обе блеклые, страшненькие.
    Но мы всё равно пялимся на них без стеснения. Особенно на ноги. Всё-таки единственные женщины, которых мы видели за всё это время.
    Жалобы у всех стандартные - стёртые до кровавых мозолей ноги, больные головы и животы. В стационар с таким не попадёшь.
    Изредка с медсёстрами сидит начмед - майор Рычко.
    - А-а! Полу-однофамилец пожаловал! - приветствует он всегда нашего Рыцка. - Давай, заводи болезных! Сейчас я их оптом лечить буду!

    Больных майор Рычко, как и положено военврачу, ненавидит. Даже с температурой под сорок - а со мной случилось именно это, майор поначалу пытался выпереть в роту с таблеткой аспирина. Долго и придирчиво осматривал меня водянистыми глазами. Бледные губы его при этом беззвучно шевелились.
    Ходят слухи, что майор дважды переболел белой горячкой.

    В анналы истории части Рычко вошёл после истории со стоматологическим креслом.
    Какая-то проверочная комиссия обнаружила, его, кресла, отсутствие. Доложили командиру.
    Тот вызвал начмеда.
    Через полчаса обиженный майор, покидая штаб, пожаловался дежурному по части:
    - Батя говорит, будто я пропил стоматологическое кресло. А ведь это не так.
    Майор горестно вздохнул. Укоризненно покачал головой:
     - Это совсем не так. Я просто обменял его на дополнительный спирт. Вот и всё.

    Заглаживая вину, Рычко повадился зазывать к себе вечерком в кабинет Батю - командира полка полковника Павлова, красивого, породистого мужика с грустными глазами сенбернара.
    Павлов, как это часто бывает с людьми порядочными и хорошими, сгорел от спирта за несколько лет.
    А майор Рычко до сих пор жив.
    Подполковник запаса.
    Сука.

    В санчасти же я и Мишаня Гончаров - у того случилось расстройство желудка - проходим лечение трудотерапией.
    Из длинного списка правил, висящих в коридоре санчасти, мне запомнилось лишь одно: ”Привлекать больных к труду, как к процессу, ускоряющему выздоровление”.

    Нас и привлекают.
    Мы дернуем тропинки.
    Где-то на задворках казарм вырубаем лопатами огромные пласты дёрна, грузим их на старую рваную плащ-палатку и волоком, обливаясь потом на страшной жаре, тащим к протоптанным в неположенных местах тропинкам. Укрываем эти тропинки дёрном, придавая земле первозданно-девственный вид.
    Мишаня, как обычно, матерится и поносит всех и вся. Я же смиренно думаю о смерти, которая должна была наступить не позже обеда.

    Благодаря трудотерапии Мишаня действительно выздоровел к вечеру.
    К обеду следующего дня попросился на выписку и я.

    Вечерняя поверка.
    Сержант Рыцк тычет ручкой в журнал.
    - Ты и ты! Завтра дневальные.
    - Есть!
    -  Дежурный по роте - младший сержант Гашимов.
    - Иест.
    Мой первый наряд. Тумбочка.

    И вот я на ней стою. Не на ней, конечно, а рядом. На тумбочке телефон. За моей спиной стенд с инструкциями. Над головой тарелка часов.
    Ночь.
    Гашимов спит на заправленной койке. Раз в полчаса он просыпается и проходит по взлётке туда-сюда. Каждый раз я поражаюсь кривизне его ног. Гашимов подмигивает и снова отправляется спать.
    Через час мне будить Цаплина. Ему повезло - спит с двух до шести. Встанет за полчаса до подъёма.
    Скука.
    Ночью, если не спишь, всегда хочется жрать. И курить.
    Пожрать нечего.
    Зато в пилотке заныкана сигарета.
    Мне немного стыдно, что зажал её от Цаплина, Ну, да ладно.
    Осторожно, на цыпочках, подхожу к полуприкрытой двери на лестницу и торопливо курю мятую и кривую “приму”.
    Аккуратно бычкую и прячу окурок обратно в пилотку - Цаплину на пару тяг, после подъёма.
    Звонит телефон.
    В два прыжка возвращаюсь к тумбочке и хватаю трубку.
    - Учебная рота...
    - Как служба, сынок? - интересуется чей-то хрипловатый голос.
    - Ничего пока, - машинально отвечаю. - А кто это?
    В трубке усмехаются:
    - Когда спрашивают : “Как служба?” положено отвечать : “Вешаюсь!”. Впитай это, а то после присяги заебут.
    Я впитываю.
    - А сколько прослужил уже? - опять любопытствует голос.
    - Неделю почти... Опять подвох какой-то? - я даже рад возможности поболтать.
    - Подво-о-ох?.. -удивились в трубке. - Слово-то какое... Наёбка, обычно говорят... Ты сам откуда?
    - Москва.
    - А я с Воронежа. Слышал такой? Почти земляки. Вот так-то.
    Я молча киваю.
    - Я, зёма, чего звоню-то... Попрощаться. Последнюю ночь тут провожу. Утром в штаб, за документами, и всё!.. Дембель у меня, прикинь! Послезавтра дома буду!
    - Завидую! - искренне говорю.
    - Вот и решил позвонить в учебку. У тебя-то всё впереди. Но, зёма, не кисни. Дембель неизбежен, как заход солнца! Удачи тебе! Давай!
    - Счастливо.
    Положив трубку, я присел на краешек тумбочки.
    Бывает же такое... Не все из них звери.

    На тумбочку нам звонят постоянно. Из казарм, с КПП, с объектов. Отовсюду, где есть телефон. “Сколько?” - рявкает в трубке устрашающий голос. Нужно назвать оставшееся до ближайшего приказа количество дней. “Вешайтесь, духи!” - блеют нам в ответ.
    Проблема в том, что звонили и деды, и черпаки. Последним, соответственно, до приказа на полгода больше.
    - Кому? - спрашиваю, стоя на тумбочке во второй раз. - Деду или черпаку?
    Трубка захлёбывается руганью.
    - Ты, душара, сам знать должен! Попробуй только ошибись, сука! Ну! Сколько?!
    - Вешайся! - отвечаю.
      В трубке что-то квакает. Обещают сейчас же прийти и убить.
    - Приходи.
    Кладу трубку.
    До конца наряда в мандраже.
    Никто не пришёл.

    Некоторые пытаются вынести из столовой куски “чернушки”, чёрного хлеба - его, в отличии от пайкового белого, выставляются целые подносы. Прячут в карманах сахар.
    Сержанты устраивают внезапные обыски.
    К найденным кускам добавляется целая буханка. Весь хлеб приказывают сожрать за несколько минут. Нормативы разные. Всухомятку - пять минут. С кружкой воды - две. Иногда предлагают выбирать самому.
Удивительно – знают ведь, что не уложатся, а всё равно пытаются, запихивают огромными кусками, давятся, блюют...
За невыполнения “норматива” получают по полной.

    С сахаром любит развлекаться сержант Роман. Заставляет зажать кусок зубами и бьёт кулаком снизу в челюсть. Бывает, сахарные крошки вылетают вперемешку с зубными.
    Каждый раз, обыскивая меня, Роман по-детски удивляется:
    - Длинный! Как же так - тебя голод не ебёт, что ли? Вон какой ты лось! Чего хлеб не нычешь?
    - У меня метаболизм замедленный, - обычно отвечаю я.
    К научным словам сержант Роман испытывает уважение. Молча бьёт меня кулаком в грудь и переходит к следующему.

    Сержант Роман отличаеся удивительным мастерством. В долю секунды он может нанести пару коротких и точных ударов по скулам провинившегося. Да так удачно, что не оставляет синяков. Челюстные же мышцы у жертвы на пару дней выходят из строя.
    Получивших своё от Романа легко вычислить в столовой - они не едят второе, а осторожно, вытянув губы, пытаются пить с ложки суп.

    По-южному весёлый и задорный, Роман щедро награждает нас, духов, “орденом дурака”. Суть заключается в следующем.
    На выданной нам форме металлические, со звёздами, пуговицы крепятся к сукну специальной петелькой-дужкой.
    Роман, как эсэсовец Мюллер из “Судьбы человека”, проходит вдоль шеренги на вечерней поверке и размеренно, с силой и неумолимостью парового молота, каждого бьёт кулаком в третью пуговицу сверху.
    Через несколько таких поверок на груди расплывается синяк размером с блюдце. В центре - маленькая чёрная вмятина от дужки.
    Её, эту самую дужку, я загнул, прижав к основанию пуговицы, в первый же день, по совету, полученному на гражданке от отслуживших уже друзей. Синяка у меня почти не было, да и вкладывал мне Роман не сильно. Так, для формы.
    Неделю спустя, после бани, я поделился секретом с Мишаней Гончаровым. Уж очень пугающе выглядел его “орден”.
    Где знают двое... Через несколько дней, на утреннем осмотре, Роман заставил всех расстегнуть третью пуговицу. Приказал отогнуть петлю обратно. А за порчу казённого имущества мы отбивались на время часа полтора.

    На этих “орденах” сержант Роман и погорел.
    Наступила жара, и на зарядку мы побежали по форме номер два - голый торс.
    Мимо шёл замполит полка.
    С Романа сняли лычки и отправили в кочегарку. Не в печь, к сожалению, а старшим смены.