Надо было копать яму. Так сказал бригадир. Пришел и объявил с траурным видом, мол, так и так, Егорыч киркнул, гроб  «левши» с лесного склада колотят, а от нас два куба земли и вынос тела. Ну нам то че. Упряжку проводят, деньги капают, халявное бырло обещано. На таких условиях мы хоть генсека похороним, хоть любимую кобылу королевы-матери выебем. Лопаты на плечо и на погост.

Участочек Егорычу выделили так себе. До Кремлевской стены  далековато. Километров с тыщу. Почва каменистая, бурьян высокий, проход к месту работы между оградками узкий. Одно преимущество – соседи тихие. Слева лежала некая «Егорьева К. Л.» - померла она аккурат в год голодовки доктора Хайдера. Справа «Кондрашев З. Е.» - ровесник Великой Революции. У нас возник короткий спор: как же его звали на самом деле. Сошлись на Зиновии, хотя и наблюдался явный конфликт фамилии с именем. Достали бырло. Разлили в стопари с соседних могилок – покойники тогда были не обидчивы. Ебнули за упокой. Закурили. Надо было начинать.

Штыки лопат вошли в землю со скрипом. Во времена развитого социализма и всеобщего благоденствия наша земля таила много богатств. Из нее можно было извлечь арматуру «восьмерку», нетронутый ржавчиной рештак, куски кабеля и еще целую кучу всякой полезной ныне всячины. Но весь этот утиль затруднял работу и гнул лопаты. Саня ебошил киркой. Жека ковырял ломом. Леха выгребал «червой» грунт, а я, на правах старшего и самого образованного, курил и следил за геометрией могилы.  Дело продвигалось небыстро, но усопший никуда не спешил. Похороны были назначены на завтра, так что ковыряться  можно и нужно было до конца смены. Да и чего б не ковыряться? Шахта от нас не сбежит. Стаж не отнимут. Тут же свежий воздух, чимиргес и приятная компания из Егорьевой К. Л. и Кондрашева З. Е. Вгрызались в землю с молитвой и матюками. Через несколько часов последний приют для Егорыча был готов. Леха подчистил конус. Подсыпал дно могилки щебеночкой, притащенной с пролегающего рядом железнодорожного полотна. Жека, извинившись перед Кондрашевым З. Е., выдернул пару секций  из его оградки, для лучшего прохода, мол, Кондрашев на ночь глядя  никуда ни намылится, и мы, удовлетворенные результатом, отправились по домам. Завтра нас ожидал нелегкий день…

...Егорыч лежал в гробу, наряженный как на свадьбу. Костюм был черен и наглажен. Галстук полосат и завязан под кадык ровным узлом, что у дипломата Красина. Рубаха ослепляла белизной. Сам усопший смущенно улыбался. Наверное, потому что на нем не было штанов. Ну а на хера они ему? Покрывальцем таким симпотным до подбородка укрыт. Ручки сложены на груди поверх покрывала. Пальцы скрючены в виде дули. Вставать, вроде, не собирается. Так че еще со штанами заморачиваться? Вдова, Нина Сергеевна, рыдала над ним по всем правилам плача Ярославны, но не забывала при этом зыркать по сторонам, дабы провожающие в последний путь не прихватили из дома чего-нибудь ценного. Сыновья с дядьями сурово разливали самогон на кухне и поминали отца со скоростью два кило в час. Венки с душещипательными надписями: «От детей Антона и Валеры. Скорбим. Помним», «От любящей жены – скорбь моя неутолима. Память - вечна», «В наших сердцах – навсегда. От товарищей по работе»,  и с менее пафосными – «От…» с перечислением всех этих «от кого» - стояли на улице и распределялись между «венконосцами».  По количеству имен дарителей на лентах одного венка можно было судить о жадности и близости к покойному. Вот венок «Лучшему другу от Степана». Тут все понятно. Дядя Степа с Егорычем пропили на пару бюджет Буркина Фасо. И кореш детства не зажал бабла на индивидуальное выражение скорби. А вот веночек  «От сестры Людмилы и семьи». У сестры Людмилы так-то есть еще трое деток: Геша, Коля и Сережа. А у деток еще детки. И все, дружным табором, выдавливая слезы печали,  приперлись откушать на халяву поминального корма. Мол, так любили, так любили, ох не можем перенести утраты. Пойдем на кухню. Наливай, Антоша, помянем Егорыча. Золотой был человек. Ах да. А коронки то золотые зря не вырвали. Откопают ночью кладбищенские воры и вырвут. Да и оставят так не закопанным. А собаки будут кости его глодать. Ну да ладно. Помянем…

Помянуть-то помянем, но Антоша с Валерой уж ебнули достаточно, чтобы в голове оседали только руководства к действию. А цепочка выстроилась такая: коронки-золото-собаки-батя. Ну могли ли они позволить, чтобы такое с их отцом свершилось? И вот уже лезут на антресоли за коробкой с инструментами. И ищут там пассатижи. И с этими пассатижами, крадучись аки тати, пробираются в комнату с усопшим. Склоняются в скорби над гробом. Роняют буйные головы на грудь покойничку. И аккуратненько, как им кажется, лезут к нему в подвязанную челюсть.

Мертвяки - они не обидчивые. Они могут стерпеть многое. Они терпят, когда при них начинается дележ наследства. Готовы годами ждать обещанного гранитного памятника, довольствуясь рассыпающимся крестом с намазюканной краской датой смерти. Они спокойно относятся к песням Верки Сердючки на поминках. Не особо парятся, когда, забивая гвозди в крышку гроба, им прохерячивают руку или ногу. Единственное, что им не нравится, так это нездоровое внимание к их золотым коронкам. Ну принято, наверное, Там, по какому-то кодексу, что должен представившийся форсить среди трупяков пусть без штанов, но со сверкающей челюстью.

Челюсть щелкает пружиной. Антоха от неожиданности наваливается на живот Егорычу. Химические процессы внутри организма и неожиданное давление извне подымают тело в положение сидя. Руки папы обнимают Валеру. Вдова истошно орет. Антоша тихонько обссыкается. Валера с перепугу хуярит батю пассатижами в лоб. Такой подляны папа не ожидал и обиженно укладывается на место. Внутри него клокочут возмущение и окислительно-восстановительные реакции. Он немножко ворчит, но как любой порядочный труп, минут через пять успокаивается. Золото сохранено.

А ближе к вечеру начинается паломничество. Соседки, бабушки, подруги подруг, дальние родственницы, короче – все, кто оповещен, пиздуют для  «посмотреть на Егорыча». Нет. Егорыч был, конечно, еще хоть куда. Опять-таки зубы золотые и без штанов, но при жизни на него хотела посмотреть только Нина Сергеевна и то в дни получки. В остальное время она орала: «Глаза б мои тебя не видели, чтоб ты сдох, скотина!». Накаркала ведьма. В качестве же мертвяка Егорыч вдруг стал популярен, как кубик Рубика в восьмидесятые. Шли кто за чем. Вот две тетки притащили девчонку-подростка, упирающуюся и шепчущую: «Я боюсь!». «За ногу подержись, и не будешь бояться,» - шипят в ответ тетки. Вот кто это придумал? И почему именно – за ногу? Нет. Спасибо, конечно, что не за хуй. Среднестатистического трупяка держат за ногу стока людей, что если бы внимание было переключено на хуй, то возникла бы реальная возможность воскрешения. Но все-таки - с какого хрена нога? Не рука. Не ухо. Не нос. Блядь! Ноги у порядочного трупака всегда под покрывалом. В носках и в туфлях. Ну и что, что без штанов. И каждая ссыкливая особь лезет под это покрывало мацать волосатую голень покойника. А потом не спит ночами, вздрагивая при каждом шорохе и испуганно бросая взгляд в темное окно - вдруг там объявится упырь с претензиями.  Типа – перестала бояться.

Еще контингент. Эти прутся посмотреть, насколько мертвяк страшен или красив. Вот, блядь, устроить бы ежегодный конкурс «Мисс (мистер) Жмур», и  всех этих любителей «прекрасного» в жюри. Ну, ясен пень, Егорыч не бомж с подворотни. И дети у него хоть и покушались на целостность его ротовой полости, но к отцу всегда с уважением. Так что лежит Егорыч красавцем нарумяненным, припудренным. Прет его от газов, что тесто на дрожжах. Наливное яблочко, да и только. И ни одна карга, пришедшая на выставку-инсталляцию  «Егорыч на пути в Вечность», не осталась неудовлетворенной. Все при выходе цокали языками и, вытирая невидимые слезы умиления, восхищались: «Ну красавец! Как живой, просто». Ну дык епть…

А вот еще категория «зрителей» - посмотреть, как там кто горюет. Достаточно ли истерично воет вдова. Насколько сурово-грустны дети. Сколько раз в обморок падали сестры. Позырить. Посочувствовать так, мол, держитесь, крепитесь, ах какой был молодой, еще жить да жить. Притом хоть помершему сорок лет, хоть девяносто, фраза «еще совсем молодой» будет присутствовать в обязательном порядке, как гимн страны-победителя на олимпийских играх. А потом, отойдя на безопасное расстояние, начать сплетничать «Ой, а Нинка и не плакала совсем. Не жалко ей, видать своего. Да и жили они так себе. Помнишь, как он ее застукал с Витькой в саду? Падлюка такая».

Ну и параллельно, естественно, начинают поминать. А как вы хотели? Не залить шлюзы бырлом под завязку в такой день, означает кровно обидеть покойного. А кто ж хочет его обижать-то? На хрен такие не предусмотренные страховым полисом риски? Еще начнет сниться по ночам и осуждающе смотреть пустыми глазницами. Мол, «Что ж вам, сукам, жалко было нажраться в такой знаменательный день? Или я, мол, каждую неделю в последний путь без штанов топаю? Вот заберу вас собой, твари немощные, будете знать». Поэтому по всем углам квартиры, во дворе на скамейке, в подъезде… Везде  наливают и поминают.

Ночью, по установленным гоголевским «Вием» заветам, с трупяком должен кто-то ночевать. Тоже такое себе сомнительное удовольствие.  Что делать живому человеку в обществе немножко мертвого, припахивающего сероводородом джентльмена? Играть в бридж? Обсуждать последние котировки на бирже? Развлекать его песнями и танцами народов мира? Та ну его к херам такое развлечение. Опять-таки, кто-то спрашивал усопшего – надо ли ему сейчас компания бухающей родни? Ведь ему-то обидно, поди, - не «соточку» потянуть, ни сигаретку закурить. Нет.  Находятся, конечно, долбозавры, вставляющие замусоленный бычок в зубы покойничка, обнаруживая при этом вершину логической мысли: «Ему нравилось курить». Блядь! А еще ему нравилось трахаться и играть в домино. Может, рубанете с ним партейку? В общем, создается впечатление, что все волнуются, чтобы трупяк не ожил и не съебался, нарушив стройную систему проводов в мир иной. Затем и охраняют тело, пытаясь отвлечь его сомнительными развлечениями от попыток встать и упиздовать восвояси.  А чтобы не страшно было, естественно, синегалят до уссачки.

Вот, вроде, переночевали. Отплакали. Тут и мы подтянулись. Парадным строем. Стоим торжественные, словно правительственная делегация на запуске ракеты с Байконура. Головы свежие. На руках полотенца. Ждем команды к выносу.  По законам жанра, гроб в горизонтальном положении в коридоре не разворачивается. Посему по старой доброй традиции хрущевок, вытряхиваем Егорыча на диван и тянем домовину на улицу. Зрители,  собравшиеся на шоу, напрягаются, но облегченно выдыхают, когда вслед за гробом мы вытягиваем на простынях тело. Естественно, без штанов. Статус-кво. Трамбуем усопшего назад в гроб. Он что-то ни хрена не хочет упаковываться. Подраспух слегка, скотина такая. Где-то надавливаем, где-то подклиниваем, где-то подстукиваем. Всё. На месте. Пора выдвигаться. Скорбные лица. Пьяная родня. В хлам пьяные друзья. Кавалькада тянется по дороге метров на сто. Кстати, вы знаете, что, опять-таки по каким-то там спущенным предками указаниям, обгонять похоронную процессию нельзя никоим образом? Мы не на «Формуле-1», да и Егорычу спешить некуда. Оно на свежем воздухе-то поприятнее на наших плечах покачиваться, чем с червями знакомиться, поэтому двигаем не спеша, собирая за собой караван машин. Прада, логика «нельзя обгонять похороны» явно хромает. То есть в движении обгонять нельзя,  но стоит церемонной процессии остановиться, как сразу визг шин и газ до отказа.

Обязательные атрибуты любого приличного траурного марша - это местный духовой оркестр и дурачок. Дурачок у Егорыча просто на загляденье. Коля-слюнявый. Тихий, словно дохлый енот. Слюни до земли. Улыбка Бельмондо. Шляпа Челентано. На шее подаренный галстук. Под галстуком – лет пять немытая шея. Ангел, а не человек. Ручонками крепко держит фотографию покойничка. Мычит потихоньку в унисон альтам. Вздрагивает, когда ебошут тарелками. При царе Иване Грозном Ваське Блаженному явный конкурент был бы. Стоял бы ща Храм Коли Слюнявого у Кремля, как пить дать. Но поздно на свет народился и потому довольствуется малым – пара стаканов, пирожок и никакого паломничества.

Оркестр тоже под стать. Все как на подбор – красивые и бухие. Морды потные. Торжественные, словно на открытии памятника Луи Армстронгу. Стараются.  Хуярят невпопад. Сбиваются на «Когда святые маршируют», но виду не подают. Гонорар отрабатывают по чесноку, но, твари, все норовят ускориться. У них еще пара похорон в разных районах.

Донесли. Меж оград, словно через лабиринт, проявляя чудеса ловкости, нарушая все законы физики и геометрии, а заодно и попирая этикет, приперли гроб к могиле. Каким-то пидарасам приспичило с утра подкрасить соседние оградки. Само собой, половина провожающих извозилась в нежно-голубой и бледно-зеленый цвета. Пятнистый раскрас на траурных одеждах и легкий мат не добавляют торжественности момента, но делают мероприятие более живым.

Егорычу развязывают руки. Накладывают на лоб бумажную печать. Приглашенный батюшка читает «Со святыми упокой…».  Амэн. Пора вниз. Наиболее ретивые уже сжимают в ладонях прощальные горсти земли. Еще более ретивые на низком старте к автобусу. Совсем  охуевшие – давно в автобусе сидят. С хуя ли ломятся? Без нас-то не уедут. Традиция, блядь. Копачей не бросают, а то Боженька накажет. Но мы ж тоже не звери.  Опыт имеется, так что дадим фору бульдозеру и строителям Беломоро-Балтийского канала. Налегаем на лопаты. Земля шуршит. Крест в землю. Упокой, Господи, душу раба Твоего, блядь, как там его? Егорыча-то звали как? Ну ладно, пусть будет – Егорыча. Рвем в автобус. Все в столовую.

Поминальная тризна в шахтерском поселке - это вам не вонючий Гавнодональс. Тут никаких занятых касс и жлобских товарно-денежных отношений.  Пхать в утробу корм и закидывать пойло, заливая все компотом из тридцатилитровой кастрюли, могут все, кто случайно забредет на огонек и хотя бы в общих чертах знает имя покойного. Сходство с американским общепитом только в одном - бесплатный туалет. Зашел за здание и ссы в свое удовольствие. Столы сдвинуты. Флаконы полны. Борщ разлит. Пюреха с котлетой на подходе. Старт дан. Поначалу сыплют синьку смиренно и даже чё-та там шепчут про «земля пухом», «хороший был человек», «за упокой».  Потом синегал  переходит в стадию «ебисьвсеконем».  Подоспела картоха. Обожраться в день поминок это как белогвардейскому офицеру в эмиграции по родине тосковать. Должны и обязаны. И не ебет – лезет или не лезет. Надо. Разговоры переходят на воспоминания о добродетелях покойного - кто, когда, где и сколько с ним бухал. С кем, где и как покойничек пиздился. Кого, где и в каких позах он трахал. Где-то становится шумнее. Выходят покурить. Вдова, выплакав все слезы, пудрит носик и ищет утешение у соседа по огороду. Ищет она, почему-то, положив ему руку в район ширинки. Он же утешает ее скорбь, пощипывая  тонкую душевную натуру за жопу. Таким образом  «ебисьвсеконем» незаметно переходит «заебисьвсепропадом».

Песня. Вот что является пограничным столбом. Обычно затягивают песняка из любимых усопшим. Хорошо, если он любил там «Черный ворон» или на край «Ой мороз, мороз». Тогда музыкальное сопровождение органично вписывается в сценарий мероприятия.  Но, сука, Егорыч, был старым радиохулиганом и с юности  впитывал в себя вражеские голоса Элвиса и Джина Винсента. Что тут прикажете исполнять? Хм. Та ну его в пизду - мозг выламывать такими условностями. А давайте «Ты ж мене пiдманула». Два притопа, три прихлопа. Ноги сами в пляс.

- Помянем?

- Кого, блядь? А-а-а-а, Егорыча. Наливай! Твое здоровье, Егорыч.

- Какое здоровье? Он же киркнул.

- Кто?

- Егорыч.

- Блядь! Жалко-то как. А зови его за стол.

- Кого, сука?

- Егорыча…

Александр Сергеевич Пушкин, который «сукин сын». «Гробовщик». «А приходите, все покойники, ко мне в гости». Главное - делать все, что любил покойничек. Любил курить – курим. Петь – поем. Бухать – шлюзы открыты. Баб драть – сделаем. Есть в этом что-то языческое. Разве что жертвенного костра не хватает. Ебана черешня! А вот и он. Пылает, блядь. Это брат покойничка прикемарил в подсобке с сигаретой в желтых клыках. Затушили остатками компота. Обильно полили обожженную жопу подсолнечным маслом. Батюшка сотворил молитву о скорейшем исцелении, путая слова с текстом об изгнании бесов, глистов и других паразитов. Налили еще стакан. Покойся с миром, Егорыч. Кстати. Батюшка…

Всегда найдется пара долбоебов, желающих поговорить с батюшкой «за жизнь» и «за Бога». Наш иерей, отец Димитрий, кроток и тих, аки агнец. Он внимательно слушает. Терпеливо объясняет. Благословляет.  Все это до четвертого стакана. Потом же в нем просыпается дух святого воина Дмитрия Донского. Кротость и терпение засовываются глубоко под рясу. Он слегка постукивает по тупым головешкам вопрошающих кулаком и всем, что под руку попадется. Под руку попадаются в основном предметы нехрупкие и с тупыми углами. Вопросов становится меньше. Веры в Господа - больше. Воистину, святой человек. До каждого умеет донести слово Божие.

Часа через четыре все заканчивается. Народ расходится по домам.  По дороге разбивается на группы по интересам: кто поет песни,  кто обсуждает поминальную трапезу – этакие знатоки-эстеты проводов на тот свет, кто заходит в ларек взять «маленькую», чтобы, значит, покойному было еще приятнее. Все пьяны и удовлетворены. Ну а если  так, то и Егорычу заебись Там. Ну так считается. И по хуй что без штанов.