В моем доме пару лет назад жила семья арабов. Ну как арабов, они там даже не берберы, а какие-то представители редкой народности туарегов.

Кожа чистая, высокие, стройные. Мужчины закрывают лица, а женщины светят косичками и всякими браслетами из слитков и золотых монет.

У баб их полная свобода, так что они записывают родившегося ребенка по приметам предполагаемого отца.

Родился лысый без волос? Явно сынок Абдулкамила. Вечно улыбается и пускает слюни? Прямо как его папаша Абдулкайс. Сопливит и жует козявки? Это он что, от Фарука?!

В общем, у добропорядочной матроны может быть пяток детей, затюканный муж и два-три отца отпрысков, которые платят (или нет) алименты.

Вольные нравы, епт!

Так вот, жили эти ребята на пару этажей ниже меня.

Я думаю, что сидели они на пособиях, так как целыми днями взрослые дома то слушали берберские заунывные песни на телефоне, то часами созванивались по вотсапу с кем-то, то громко скандалили, то просто ебались в светлое время, хэкая и постанывая.

И вот как-то поднимаюсь я пешком. Лифт был сломан уже вторые сутки. Подхожу к лестничной площадке, где живут эти туареги.

А там прямо на площадке стоит Тин, их мамаша, разложив пакеты с гуманитаркой, и стучится в дверь.

Пачки риса и пасты, жухлая зелень и помятые помидоры, куриные голяшки ДЕСЯТКАМИ, из которых сочится прямо на пол какая-то жидкость неприятного цвета, булки и батоны хлеба, они потом даже их ведь не будут есть, а скормят голубям, которых приманят и словят, зажарят, съедят…

Тин заметила мой жадный взгляд, оценивающий баулы с продуктами (как она допёрла сумок шесть? Сама? Помог кто?). Достала жвачку из рта, осклабилась, показав пару зубов с кариесом.

Порылась в карманах, нашарила ключ и открыла дверь в квартиру. Глухая тишина и запах жареного шафрана. Видимо, пошли в мечеть или еще куда за ништяками.

Она без слов, но требующе посмотрела на меня. Я засуетился, пробормотал что-то о помощи женщине, схватил неподъемные сумки и протиснулся в их берлогу.

Она зашла следом. То ли принюхалась, то ли повела ухом, то ли пятым чувством поняла, что мы одни.

Полезла своей мозолистой рукой ко мне в штаны. Пахнуло на меня потом из ее подмышек, крепким, забористым, крестьянским. Несло плохо пережеванным мясом и утренним кальяном из ее улыбчивого тонкогубого рта. Подванивало неподмытой до конца жеппой из ее услужливо распахнутого для меня плаща.

Не посрамил Русь и гордо пошлепал ее костлявый зад своей промежностью целых 200 секунд!

Потом как-то толком и не виделись с ней: то поздно приходил, то только мужа видел, то детей, возвращавшихся со школы, то папаш-алиментщиков.

А тут выходил из метро и почувствовал тяжелый взгляд. Тин! Не стал подходить, хуле мне ловить с безработными берберами на пособии. Но она подошла сама.

Сынку, Басыру, уже почти год. Надо начинать платить алименты. И глаза почти как у меня: голубые.