– Тебя как зовут? Никак? Сам, значит, в гости приходишь! – пьяно осклабился Ульрих, когда мы выпили по шестой. По очень здоровенной шестой...
– Интересная у вас манера, у фольксдойчей, – задумчиво отозвался я, полулёжа в огромном кожаном кресле. Сидеть было очень покойно, несмотря на то, что со всех четырёх ободранных, но увешанных кисейными занавесями стен на меня пялились предки Ульриха в тирольских шляпах, а вперемешку с ними – лосиные головы с вытаращенными стеклянными глазками. – Позвать человека в гости, а потом сидеть и бахвалиться горячо придуманным прошлым!
– Я происхожу из очень древнего рода! – гордо поведал Ульрих.
– Я тоже, – спокойно ответил я. – Мне даже родословную на руки не выдают...
Зазвучал, хрипя в невидимых динамиках, ненавидимый мной вагнеровский  «Полёт валькирий», и два уродливых тролля внесли громадное блюдо с рубленым мясом.
Я решил, что эскадрилья валькирий попала в изрядную мясорубку, и едва не захлопал в ладоши. Ульрих наклонился над блюдом, но, поскольку закусывать мы были уже не в состоянии, насторожённо принюхался. Блюдо выглядело очень аппетитно, однако ни малейших эмоций не вызывало. Вяло пережёвывая листик салата, я размышлял, как бы приступить к делу...

Громко икнув, ариец выпрямился в кресле и заявил с хмельной воинственностью:
– Бароны фон Дитце, чтоб ты знал – уроженцы Бреслау! Ещё в одна тысяча шестьсот тридцать девятом году...
– Э, да ты из-под Вроцлава! – заорал я, чувствуя себя осчастливленным. – Ты такой же немец, как ваши французские духи! Как липовый «Наполеон», который мы тут глушим весь вечер... С тетеревятиной! Прозит...
– Говорю же, шнапс у меня Фридрих выдул! Я его на конюшне высеку, доннер-веттер... Вроцлав? Какой там Вроцлав, великие маги... – пьяный Ульрих взмахнул руками, сбросив на пол блюдо с жареной курицей в павлиньих перьях, которую ариец упорно именовал «тетеревятиной». – Гении фатерланда предотвратили гибель цивилизации! Вроцлав... Кали-нин-град! Вам бы ещё Иммануила Канта переименовать в Сёму-Хлястика...
– Так и сделаем! – пообещал я. – Мы ещё и Германию переименуем обратно в Западную Пруссию... Все лучшие земли, герр Ульрих, профуканы вами в наступательных войнах. Так что сиди теперь в русском плену и не чирикай! Может, продашь мне свой дом, дезертир фон Дитце? Заберёшь с собой лосятину с тетеревятиной! И тирольских предков до кучи... ло-лло-рехи! Я даже провожу тебя до канадской границы.
– Мой дом? Форпост великого Остеррайха?! – взревел неугомонный ариец. – Зачем? Купи себе всю Корезань! Зайдёшь в комитет по земельным ресурсам, скажешь Лёлечке... от меня, мол! Заверните. Тебе поднесут перевязанные бантиком тысячу восемьсот гектаров первоклассного леса... и сто шестьдесят деревень с крестьянами, и-ик!
– Ты круглый болван, мой герцог, – сказал я, рассматривая похабный витраж, выполненный фломастерами на одном из окон. – Я не собираюсь возрождать удельные княжества. Мне нужен только домик в деревне. Рыбалка из окон! И грибы в палисаднике.
– Бароны не бывают болванами! – насупился Ульрих. – Эй, кто-нибудь! Шпаги, свечи, перчатку! В рожу что-то наглецу надо бросить, а посуды у нас – последний сервиз...
– Принесите кто-нибудь дубинку с шипами! – попросил я. – Славная будет дуэль, клянусь распятием...

Угрюмый тролль или, может, гремлин, волоча за собой связку шпаг, внёс зеленоватый бронзовый канделябр с горящими свечами. Отвесив общий поклон, слуга отстегнул от пояса перчатку, которой Ульрих тут же стегнул меня по лицу.
Я перехватил его руку и, отобрав перчатку, обмакнул её в кетчуп, поданный на стол в глиняной миске... Ульрих окаменел, растерянно глядя на меня. Я подошёл вплотную и не спеша вывозил кетчупом всю его круглую арийскую физиономию.
Зазвенели шпаги. Ульрих взревел, и я расхохотался ему в лицо.
Наверное, с полчаса мы резвились от души, прыгая по столам и подоконникам.
Ульрих непрестанно атаковал, и я всё время ощущал уколы его шпаги – то в грудь, то в плечо, то в руку... Но брезентовая куртка не пропускала удары вглубь, поэтому взбешённый Ульрих то и дело орал мне: презренный, ты в латах вышел на битву!
А всё туда же, мнишь себя рыцарем... И прочую чушь.
Я-то, разумеется, ни малейшего представления о фехтовании не имел...
Чтобы как-то уравнять шансы, я воображал, что держу в руке обычную палку, и, стараясь не предпринимать, следом за противником, глубоких картинных выпадов, размашисто хлестал арийца по спине, голове и плечам.
– Прекратите бедлам!! – прогремел чей-то голос.

Мы остановились, созерцая созданную нами картину разрушения.
Вряд ли средневековый трактир, интерьер которого больше всего напоминало жилище Ульриха фон Дитце, подвергался когда-нибудь подобному набегу варваров...
Высокая чёрная фигура с рожками на макушке, неизвестно откуда взявшись, подошла к нам, выхватила наши шпаги и хлестнула нас поочерёдно чуть ниже спины.
Мы взвизгнули, как выпоротые дети, и поспешно уселись обратно в кресла.
Высокий чернобородый мужчина в опереточном чёрном  плаще застыл перед нами, скрестив на груди руки в блестящих перчатках. Я приготовился слушать арию...
Но наступило молчание.
– Скажи мне, Фауст, – сказал, наконец, мужчина, прозаично глядя в мою сторону. – Довольно ли будет тебе бессмертия, если мы сделаем тебя бездушным болваном?
– Совсем не довольно, ваша честь! – ответил я, смутно догадываясь, что подселенец дитцевского трактира и впрямь вообразил себя Мефистофелем. – Денег бы получить с вашей милости – на разживу! У нынешних болванов налицо проблемы с работой...
– А что нам делать с его душой, Мефисто? За дрова и свет уже полгода не плачено... – недовольно промычал Ульрих, утирая со щёк остатки кетчупа.
Мефистофель презрительно поморщился, но промолчал.
– Молчи уж, вождь краснокожих! – шепнул я Ульриху, перегнувшись в его сторону. – Кина не будет! Переселение душ – прерогатива индийской мафии... Сиддхартха-бодисатва, камасутра и всё такое.
– Шутить изволите? Над Мефистофелем?! – раздался рассерженный голос чернобородого.
Лицо его залилось мертвенной белизной, подчеркивавшей идеальную форму бороды и усов. На минуту мне стало жаль классического персонажа.
Глупо, конечно, но ведь по пьяни я добрый...
– Чего уж там, забирайте! Только тяжело вам придётся, – отмахнулся я. – Жена восемь лет внушала, что я сухарь бездушный... И в это можно поверить.

Мефистофель, побледнев ещё сильнее, откинул полы шёлкового одеяния.
Сверкнула алая подкладка, и комната залилась ослепительно ярким светом.
Я почувствовал неясную тревогу, но было уже поздно.
Мефистофель толкнул по полу ногой в мою сторону неведомо откуда взявшийся бархатный мешок, глухо звякнувший металлом.
Это же выкуп, прошелестело внутри... Я почувствовал, как горло внезапно сдавила тоска. Уходили в никуда страх за будущее и сожаление о прошлом.
Не нуждаясь больше ни в любви, ни в надежде, сердце стало биться медленнее и чётче.
Я поднялся с кресла и с торжеством взглянул в сторону Ульриха.
Теперь его дом не вызывал во мне ни малейшего интереса – он вообще не вызывал у меня никаких эмоций... Мне стало страшно от нарастающего бесчувствия. Но даже страх постепенно уходил, оставляя какие-то серые прорехи в пространстве, занятом раньше всем моим чувственным несовершенством... Последние толчки уходящих эмоций, в которых я с трудом опознавал злость, нетерпение и зависть, побуждали к немедленному действию. Потерять эмоции – значит, потерять себя! И что же остаётся взамен?
Стать ничтожнее любого бомжа, утратив последнюю волю к жизни...
Я поймал торжествующий взгляд Мефистофеля и пнул в его сторону мешок с деньгами:
– Остаюсь смертным!
Мефистофель поморщился, будто я с размаху прыгнул ему на мозоль:
– Какой же ты, к чёрту, Фауст?!
– Какой-какой... Среднерусский! – сказал я, с радостью ощущая, как душа наливается прежней суетой эмоций.
И Мефистофель исчез.

Утомившись дуэлью, Ульрих задремал в кресле. Голова его поникла, раздался лёгкий храп. Я решил, что могу теперь незаметно откланяться. Только разочек выпью на дорожку... У нас как-то не принято оставлять вино недопитым.
Звякнув графином о стакан, я налил себе неизвестного, но, судя по вкусу, дешёвого креплёного вина и медленно проглотил его. Потолок качнулся, и я ухватился за подлокотники. Кресло подо мной оторвалось от пола, поднялось вверх и полетело под потолком, аккуратно облетая лосиные морды.
С треском распахнулись двустворчатые двери, и в комнату влетела полураздетая барышня с распущенными белокурыми локонами. Пришпоривая такую же, как она, растрёпанную метлу, барышня принялась отчаянно гоняться за мной.
– Вы, наверное, Лорелея? – робко поинтересовался я.
– Я-то, разумеется, Лорелея! А вот ты сейчас ответишь мне за спаивание ариев... – спокойно пообещала девица, увеличивая скорость вращения.

Я беспомощно огляделся по сторонам: чёрт его знает, а вдруг она меня и вправду догонит... Похлопал себя по карманам – ничего подходящего. Тогда я начал обрывать с брезентовой куртки крупные металлические пуговицы и швырять ими в Ульриха.
После серии прямых попаданий ариец наконец-то поднял голову – и моментально побагровел. Ощущение было такое, будто я вновь измазал его физиономию кетчупом...
– Я же запретил тебе летать по субботам! – закричал Ульрих. – Лицензию не продлили! Того и гляди, лётные часы к осени подорожают. Оставь ты этого неуча! Он не спаивал меня, наоборот, видишь – сам всё выхлебал... Вот жлобяра!
– Что за тон, Ульрих?! – закричала Лорелея. Отвлёкшись, ундина нечаянно сбила черенком метлы один из портретов в рамке, разлетевшийся вдребезги, и они с арийцем принялись отчаянно орать друг на друга. Я решил, что неугомонное летающее кресло ожидает некоего приказа, и принялся заклинать его свистящим шёпотом: стоп! Форвертс! Нохайнмаль... Да стой ты, старая кляча! После этих слов кресло отчаянно толкнуло меня под зад, и я полетел на пол, ударившись плечом и коленом.
– Матрёна! – закричал ариец. – Прибери всё... Подай плащ и проводи гостя!

В комнату вошла маленькая беременная негритянка.
Как вы надоели со своими сюрпризами, устало подумал я, пытаясь сесть поудобнее...
Негритянка ласково погладила меня по голове и протянула чистый носовой платок.
Я промокнул им пот с лица, ощутив прозрачный аромат вербены.
Негритянка молча потянула меня за руку, и я послушно двинулся следом за ней.
В спину мне летела отборная немецкая ругань – совершенно непереводимая, но понимаемая дословно... Я подошёл к дверям, и они послушно отъехали вбок, похрустывая в пазах. Сени были ярко освещены длинной лиловой лампой дневного света.
От некрашеных бревенчатых стен остро пахло прелью.
Я вышел на улицу, и летний вечер обхватил меня тёплыми лапами...
Что там у Симочки на ужин?

У калитки раздалось нутряное рычание, и я застыл на месте.
По дороге в дом Ульриха я обратил внимание на громадную собачью будку, но никто из неё не показался, и я благополучно выкинул её из памяти.
Похоже, я всё-таки погорячился...
Громадный ротвейлер сидел возле забора и спокойно глядел на меня.
Он уже знал, что я отчаянно трушу, и ждал только, пока я подойду поближе.
Я беспомощно огляделся: может, Матрёна и теперь могла бы помочь?
– Матрёна! Проводи гостя... – выкрикнул я заветную формулу.
И заклинание не подвело.
Негритянка, переваливаясь по-утиному, подошла к громадному псу и спокойно снесла ему голову. Я вытаращил глаза, но Матрёна ласково покивала мне и указала на выход.
То и дело оглядываясь на спасительницу, я вышел за калитку, но любопытство заставило меня вернуться к забору и подсмотреть, что будет дальше.
Негритянка подождала, пока мои шаги затихнут, потом не спеша приладила голову пса на место. Вытащила из карманчика ловко сидевшего на ней кокетливого цветастого фартука пульт дистанционного управления, нажала кнопку...
Пёс ожил, ласково завилял хвостом и побежал к своей будке.
А я побежал к своей. Точнее, вернулся к дому Пановых...