Визитер  1. Ангел Ада
Он залез в мой дом через окно выходящее на запад. Из западного окна была видна огромная библиотека, напоминающая титанический крематорий. ЭтоБыло последнее колоссальное здание в стиле конструктивизма в моем весьма уездном городе.
- Превед, Ламед Вуфикс. Я пришел тебя убить, - сказл он и улыбнулся.
Умейте разбираться в улыбках. Восточная улыбка - это улыбка хитрой кошки, которая уже много раз получала в морду. Западная улыбка - это хищный оскал дворого пса. Его улыбка не выражала вообще ничего. Приклееная улыбка. Сетевой смайл. Смайл на "ешках". И черные очки. Хотя он говорил без акцента, сомнений не было - американец.
Такой же как я, только по миру больше помотался.
Он не был толстым, скорее даже наоборот. Худой, как какой-то заморыш на свалке. Весь в техно-побрякушках - блютусы, хуюсы, железные амулетики, несколько флеш-карт на цепочке. И непременный iPod в ушах. Он не слушал меня, слушал какие-то свои новые и непонятные мне ритмы. Никогда не любил электронную музыку.
- Чё? Да ты! К тебе обращаюсь! Ты не смотри, что без крови. Без крови не обошлось. Эти обрезанные везде успели наследить, а в вашей галимой стране особенно.
К горлу подступил комок. Где-то в районе живота пошел стыдный, болезненный спазм. Он улыбнулся и снял очки. В ни была бездна. Зеркальная. Вместо глаз у него были зеркала. Хотя, скорее всего, просто особые линзы, но впечатление производило - дай Бог.
- Вы, уродец ты мой кунсткамрный, такой же утиль, как и все прочие, как бы вы не пыжились. Неудачники. Да еще и алкаши ленивые к тому же. Как чукчи выродившиеся. Впрочем, и чукчи вас раком ставили довольно долго. Почти два века. А ты не знал? Но хватит, казачки. Отвоевались. Наконец нашлось чем заменить эту дурацкую нефть. Нефть изжила себя, теперь мы заряжаем электростанции одной лишь силой мысли. Мы чертовски много думаем и от этого возникает новая энергия. Гибсон, Вачовские и даже сам Жадный Билл ошибались - Сеть не станет разумной. Бога-машины нет. Бога вообще нет. Есть только мы. Точнее даже так МЫ. И МЫ пришли утвердить свою окончательную победу. Везде. А боятся оруэловшины это все равно, что боятся вашей провинциальной достоевщины. Удел низших существ. Унтерменшей.
На моем столе стоял старенький "Ундервуд", начатая бутылка водки, пустой граненый стакан. Самокрутка догорала в пепельнице. По ТВ начинался фильм "Бразилия". В углу пылился бабушкин баян и академическое издание Пушкина. Я слушал, чего же еще он скажет, этот штатовский поезр. Чем же он меня собирается убивать? Силой мысли? Джедай? Преклонись перед силой Хеви-Металла? Хм...
- Да! Вы и не подозревате насколько окончательной будет эта победа. Мы развили свою психосферу до такой степени, что городские шаманы, подобные мне, могут проникать везде и всюду. И заметь все это без наркоты, только через холотропное дыхание и самоконтроль. Слабо, crazy Ivan?
Последние два слова он выдал с намеренным акцентом. примерно так, как говорил старик Шварц в "Красной Жаре".
- А вы сдохните! Сперва осознаете свою ненужность, а затем сдохните. Ты уже сдох. Я сказал тебе, а ты сдох, только ты еще не осознаешь. Сдох как личность. Некуда тебе расти. Сопьешься. И станешь учить детей всякой херне, ибо к иным вещам ты неприспособлен. А в тридцать с лишним лет у тебя съедет крыша. И жены не будет. Ни жены, ни детей, ни борща, ни кислой капусты. Аста ла виста, беби! Мы еще и бесполые. ХА-ХА! Мы бесполые! У нас НЕТ этих фрейдистких заморочек! Мы Бесполые! Мы "Ангелы Ада", понял тварь? Дрожишь?
Он еще долго говорил. В какой-то момент я догадался, что зеркала, которые у него вместо глаз, отражают в обе стороны. Психосфера бля... Хуйня на палочке, а не психосфера. Самообман. Он был сноб, этот американец. Все делал стильно. И попался как типичный голливудский злодей, на совершеннейшей хуйне - пиздел слишком много, когда надо было убивать.
Поэтому я сходил на кухню, взял топор, которым купил мясо купленное у Ахмеда на рынке, и без лишних слов проломил американцу череп. Он даже не понял, что я сделал и еще долгое время ловил воздух ртом и все пытался о чем-то говорить.
- Не действует на меня твое джедайство. Может потому что я латентный жыдай? - пробурчал я, оттирая кровищу от линолеума. Заодно и в квартире убрался.
Мысль про джедаев и жыдаев, ведущих вечную борьбу, показалась мне смшеной, хотя и пизлец какой вторичной. Поэтому я выпил еще стакан водки и выбросил тело в мусоропровод, порубив его на млекие кусочки и расфасовав в пакеты с надписью "Кока-кола".
Надпись почему-то была на русском.
Потом позвонила Настя.
- Че делаешь?
- Убил американца. Это круче чем ехать в Америку. Там не будет тебя. и в Америку уже уехал Свидригайлов. У него там баня и пауки.
- Дурак ты. И не лечишься. Жди. Скоро буду.
Я выпил еще. И мне было спокойно. После "Бразилии" начался неизбежный Петросян. После третьего стакана я приступил к написанию этого.

Визитер  2 Последний коммунар
Я услышал стук в дверь. Сперва подумал, что опять почудилось, но стук повторился снова. Настойчивый наглый стук.
- Есть кто-нибудь дома? - донесся до меня зычный холодный голос.
- Подите к черту, я занят - процедил сквозь зубы я. Я действительно был занят, слушал как капает вода из протекающего крана. Лежал на совдеповском ковре и слушал. Медитация такая а-ля рюсь.
- Если не откроешь, я вышибу дверь, - разъяснил ситуацию загадочный обладатель зычного голоса. Дверь угрожающе затрещала.
Даже и не подумаю подняться. Уйди, мираж, уйди! Тебя нет. Тебя нет. Тебя нет. Теб... бля!
Дверь рухнула с сочным и смачным хрустом. Вот же черт! Ну и визитеры пошли. Нет чтобы как все приличные, в окошко заглядывать, рожи гнусные корчить. Вломился прямо в дверь. Хорошо хоть с порога не начал речи толка...
- Вставай, птичка. Вставай, птенчик. Хорош всякой мутью страдать. Поработать пора. Духовно очиститься, - он так сразу с места в карьер и начал. Вроде как духовно очищать пришел. О где вы, черти, где вы? Продались все за водку и сигареты, приходится вот теперь с визитерами...
Визитер был не то чтобы совсем уж зачуханный. Чистенько выглядел, опрятненько. В халате каком-то белом, татуированный, в иероглифах весь. Или может в пиктограммах даже, я не особо разбираюсь. Блондин голубоглазый. А мускулатура прямо-таки грозила разорвать все окружающее пространство. Впрочем, без андрогинных заморочек, скорее напоминал средней категории атлета с античного барельефа. Такой, наверное, может в одиночку раскидать троих. Мне говорили, что нет никого страшнее в ближнем бою, чем мастера боевого самбо. А следом за ними бойцы-вольники. Впрочем, могли и врать.
- Вставай, уродец, не позволяй душе лениться, мать твою так! - сказал визитер и достаточно больно пнул меня в бок. Пришлось подниматься. Хм... Заболоцкого цитирует. Вероятно знаток и тонкий ценитель разного рода поэзии. Странно, а по роже и не скажешь. Рожа у него была словно высечена из гранитных плит. Сама собою напрашивалась ассоциация с могильными плитами, но про могильные плиты хорошо рассуждать, когда тебя не пинают в бок. И когда не гаркают над ухом. И когда глаза чужака не буравят тебя с той невыносимой долей назойливости, что выдавленный намедни до капли раб, вновь гордо расправляет плечи и берет управление телом на себя.
Я поднялся с пола.
- Почему протекает кран?
- Эй! А что там насчет духовности? Я то дума...
- Это ты бабам будешь мозги парить, сученыш! Думал он... Мозги ты ебал! Почему протекает кран?
- Так я... Собирался...
- Обосрался, бля! Собирался он кран починить... Заткни пасть, хуйло. Быстро встал и пошел чинить кран, мразота.
Я не стал чинить кран. С визитерами только так. Едва начнешь им подчиняться, сам не заметишь, как вляпаешься в очередную историю.
- Я не буду чинить кран... Я не буду чинить кран потому что....
В сущности ответить мне ему было нечего. Мне не мешало бы починить кран, но я знал, что починив кран подчинюсь ему. А этого делать было нельзя. Просто и без объяснений. Нельзя и точка. И кран тут был вовсе не причем. Это было нечто из несколько более трансцендентной области.
- Встал и пошел! Шагоооом Арш! Здесь тебе не тут, бля! Хотел духовности - чини кран.
- Нет! Да с какой стати? Вы вообще кто? Не мешало бы для начала представиться. Нельзя же вот так вламываться и начинать...
Тут у него задергался глаз. Красный, налитый кровью истинно бычий глаз. Я вспомнил про топор Ахмеда, мирно лежащий на кухне. Эта мысль помогла слабо, ведь этот может и отобрать запросто. Отберет, догонит и еще раз отберет. Здесь одним топором не обойдешься.
- Не хрен мне тут с тобой разговоры разговаривать. Ля-ля - тополя. Я сын Гипербореи, последний коммунар, добирался с полюса на попутках. Дед Мороз подвозил. Внучка у него ну чистая пионерка. Глаза горят. Всем девчатам пример. И не скромница, нет... Чудо как хороша... Ебется так, что хуй горит. Ты чего, стоишь? Кран чинить или где? И смотреть на грудь, бля. Да не на женскую грудь, а на грудь своего командира. Смиррррна!
Где он углядел в радиусе комнаты, грудь я не понял. Оставшийся от прежних хозяев "XXL" я давно уже перетащил в сортир.
- Послушайте я... Не хочу я смотреть на вашу грудь. В ней нет ничего необычного. И очистите помещение наконец, а?
Заикался. Переходил на чужой и чуждый язык лизоблюдов. Странно так. Значит вот ты каков, таракан Кафки. Здрасьте, очень рад. А я тут живу.
- Не спать, бля! Глаза в пол!
- Тебя нет, тебя нет, тебя нет... Страх убивает разум, страх убивает разум, страх убивает разум.... - чужие мантры тоже слабо помогали. Определенно не наше это все. Мантры читать, так точно не наше. К тому же он вывел меня из так и не успевшего начаться транса мощным подзатыльником.
- Кран, - опять повторил он.
Я починил кран. После поставил на место дверь. Как чинятся двери, я не знал. Коммунар показал мне как. Он не отказывал в помощи. Помогал он, прежде всего, добрым дружеским матерным советом. Если не доходило через голову, доходило через печень. Я стал чаще валяться на полу и ловить воздух ртом.
Последний коммунар жил у меня где-то с месяц. Каждое утро я уходил в редакцию, он же каждое утро поднимал 100 раз пудовую гирю. Может больше. Уходя из дому, я ни разу не видел, чтобы он останавливался.
Нахально перебирал мои пластинки, книги. Выбрасывал в окно то, что казалось ему мусором. Я собирал то, что еще можно было сохранить. Прятал у знакомых. Не любил возвращаться домой, потому что дома меня уже поджидала его гитара, выструганная из моего деревянного кубика. Была деталь интерьера, стало не пойми что. Стружки приходилось собирать мне, а есть коммунар предпочитал сидя на полу. Он организовал на кухне, что-то вроде костра. Поставив на пол жестяную банку из под тушенки, он методично сжигал в ней всю прессу, которую я по недомыслию приносил домой.
- Пой! - так и сказал он мне в первый раз, протягивая пахнущий мертвым деревом инструмент.
- Я не умею. Ни петь, ни играть.
- Пой, гаденыш!
- Что хоть петь?
- Про солнышко пой. В лесу которое... Ну там... Ля-ля-ля-ля.... Солнышко лесное....
- Я не знаю этой песни. И я не умею петь. И играть тоже не умею.
- Научишься...
Я научился быстро. Никак не относился к творчеству Визбора, до первой акции ликвидации безграмотности. После четырех ударов по лицу я возненавидел Визбора и все КСП в целом.
"Лесники, злоебучие, запах тайги у них, ветер в голове, физики-лирики, мать их" -примерно так рассуждал я, в очередной раз горланя про то, что где бы ни был я, всюду со мной некая непонятная бабень, про которую в сущности ничего не известно кроме ее несомненной сучности.
Чаще всего коммунар был в плохом расположении духа. Когда на него накатывало хорошее настроение, было еще хуже. Он заставлял меня пить. То есть он заставлял меня пить вместе с ним. Наравне. Ненавидел, когда я пропускал или наливал не до краев.
- Вы не умеете пить, не умеете обращаться с женщинами и не умеете танцевать Вальс Бастон, любил говаривать один умник, репрессированный в тридцать девятом, - смачно затягивался папиросой он. В такие моменты коммунар был очень похож на Маяковского с плакатов. На мужественного царя нового мира, а не на задроченное чмо, которым в сущности и являлся Маяковский, скулящий под дверью, где его друг трахал его любимую. - Я так и не научился пить, но обращаться с женщинами и танцевать вальс Бастон выучился из принципа.
Обычно такое добродушное откровение он выдавал ближе к середине второй бутылки. Меня же неудержимо рвало, и я тихо поскуливал из сортира, обливаясь потом и изрыгая из себя желчь. Боялся, что он останется чем-то недоволен, поэтому я возвращался и пил еще. И меня снова рвало. Честно говоря мне было насрать в этот момент на Вальс Бастон.
Но Коммунар не унимался и пел красивым хриплым голосом Высоцкого. Не скажу что лучше, но, во всяком случае, достаточно экспрессивно. Это я еще мог воспринимать.
Я мог воспринимать честные головные боли с утра, мог воспринимать холодный душ, под который он загонял меня пинками, даже его любимое развлечение "Поглазеть-в-Ящик-да Поругать-Власть-Всласть" я мог воспринять.
Но Визбора я воспринять не мог, как не старался. Рабу как ни крути легче, он не обязан любить своего господина. Думать о революциях, о бунтующих кораблях и выходе из народившегося личного криза я не мог, поскольку все время был занят. И еще я боялся его пинков.
Я считал количество дней, до того момента, когда он скажет мне, чтобы я лизал его ступни. Нормальные, чистые, здоровые ступни. Я решил для себя, что вместо того, чтобы лизать ступни, я обязательно убью его. Именно ступни были тем последним Рубиконом, за которым моя лояльность дала бы трещину. Не знаю почему я так привязался к этим ступням. Впрочем, коммунар не страдал подобными излишне хитрыми выдумками.
Он делал зарядку и пел Высоцкого, заставляя починить то одну, то другую начавшую барахлить вещь. Казалось, он знает, как работают все механизмы на свете. В том числе и люди.
Я привык жить с мыслью о том, что я механизм.
Однажды я застал его смотрящим КВН.
- Что думаешь?
- Думаю, что фигня. Ебалом торгуют те, что посмазливей, шутки пишут те что поумнее, - ляпнул я не сообразив, чем мне это грозит.
Коммунар был взбешен. Его ноздри широко раздувались, его губы тряслись, зубы были сцеплены. В этот момент он напоминал скорее бультерьера. Он даже ничего не стал говорить, просто заорал, схватил за волосы и с каким-то недоступным моему пониманию смакованием начал выбивать из меня дурь.
- Сученыш! Опарыш! Гнойное чмо! Ты должен, сука, должен любить КВН! Для тебя блять все это делается, все эти шутки, все это блять ДЛЯ ТЕБЯ! Ты должен быть БЛАГОДАРЕН этим людям, ты блять кругом всем ДОЛЖЕН, потому что ты, мразота и тварь. И без меня даже кран починить не в состоянии. Тебе не нравится КВН? Сесть встать, бля! Ты должен бля, потому что на это работали тысячи, постарайся осознать, урод ТЫСЯЧИ разных умельцев и все блять для тебя, сученыш! Ты бляха-муха, должен им всем одним свом появлением на свет. Ты МНЕ должен, понятно? Я твой отец, плоть от плоти твоей, ты бля ничтожество, ничтожество, не любящее КВН. Ты даже петь не умел, пока не пришел я. Певец галимый, возьми хоть одну чисто, с душой, возьми блять, сука, тварь!
Я не мог ему ничего ответить, потому что закрывал в это время лицо и грудь, свернувшись в позе эмбриона. Кровью ссать? Ничего, ссали мы и кровью. Это была новая, по-своему даже приятная форма медитации. В основном ее кайф заключался в том, что коммунар был не стальной и рано или поздно он должен был остановиться. Ровно как в анекдоте про зайца с молотком.
А на следующий день он каялся. Пробурчал чего-то, что зря он так. И поил на радостях самопальной водкой. Я снова блевал. Он мог обращать в спирт любую жидкость, даже воду из под крана. Из под крана, который больше не протекает, он извлекал чистейший спирт, а после разводил его водой. Той же самой водой. Я хотел радоваться чудесам, но не мог. Волшебник не хотел, чтобы я радовался. Он хотел смотреть КВН.
На пятьдесят третий день я нашел его трясущимся и кукарекающим на ковре. Ровно на том самом месте, где я не так давно слушал звуки падающих капель. Он глядел очень жалобно. Очень. Мне правда было жалко его, но старые удары давали о себе знать. Они ныли.
- Стоп машина! - не удержался я от циничного замечания. На это цинизм кончился, и началась сказочная ложь, которую сразу подобрала для меня кровь и плоть раба, вложила рабские воспоминания в рабскую голову.
- Это рабство не задушишь не убьешь, не убьешь, не убьешь - негромко мурлыкал я, выходя на балкон. Снял с веревки чужой халат. Выбросил в окно. Снял свои майки и носки. Снял веревку. Вернулся.
Я связал последнего коммунара и оставил пылиться в углу. Ровно на месте деревянного кубика. Теперь он сидит там и таращит на меня голубые глаза полные ужаса и отчаяния. Иногда я подхожу к нему ночью, вставляю в горло шланг и заливаю туда бутылку водки. Может быть, только благодаря этому он до сих пор жив.
Выносить за коммунаром судно работа грязная. Но кто-то должен ее делать.
Когда у меня хорошее настроение я легонечко тыкаю его иголкой. В этот момент у него расширяются зрачки. Значит реагирует. Это хорошо. Наверное, это правильно.
Вода из крана больше не капает.

Визитер  3 Аэдр
Он сидел на гладком истертом временем камне. Перед ним расстилалось ласковое и такое приветливое, теплое нездешнее море. Он не видел моря. Но он улыбался ветру. Улыбался и перебирал струны старой кифары, тихонько напевая что-то очень красивое.
Я не знал этого языка. Я боялся подойти к нему. В конце концов, может быть человек делом занят. Важным. А я тут со своими вопросами... Ну и что, что слепой? Слепые тоже много чего повидали на своем веку. А этот наверное видел больше всех на свете.
Может быть, именно поэтому его грязная измочаленная бороденка виделась такой теплой, солнечной? Рубище в которое он был облачен совсем не отпугивало, а скорее вызывало заинтересованность.
Что он такого видит там, за переделами горизонта?
- Не бойся. Подходи. Я тебя не трахну, - загоготал слепец, отложив кифару и повернув голову в мою сторону. Странно, но у него был ярко выраженный кавказский акцент.
Я стоял на месте. Подойди было страшно, ведь за этими невидящими глазами скрывалась целая бездна эпох. Это море может равнодушно точить камни на протяжении долгих тысяч лет, а я все-таки человек. Со своими слабостями и страхами.
А вдруг трахнет? Ну, скажем по башке. Кифарой вот этой вот, как размахнется, да как врежет...
- Нда... Измельчал народ... - улыбался своим мыслям аэдр. - Ну и стой там, в тени скалы. Должно быть тебе там тепло и сыро. Жри падаль - на все воля твоя.
Я молчал. Иногда лучше просто ничего не говорить. Иногда лучше слушать. Мы наверное разучились слушать, все говорим-говорим, а толку как было ноль, так и остается.
- Ты вот стоишь, слушаешь... А толку? - озвучил мои мысли аэдр. - Если все время говорить и слушать, кажется, что и делать ничего не надо.
"Ха! А сам-то больно много делаешь! Сидишь тут перед морем, оливки жрешь, на балалайке своей бренчишь. Тоже мне гуру... Лучше бы я к евангелистам пошел на очную ставку. Они хоть проповедовали, а этот..."
- Но-но! Ты много-то на себя не бери! - старец был уже не столь приветлив. Что ни говори, а поворчать для любого старика - святое дело. - У меня и выбора то не было никогда. Время было другое, суровое. Хоть косой, хоть кривой, а дело свое делай. И делай его хорошо. Я вот вообще слеп, и ничего как-то вывернулся. 26 поэм наизусть, это тебе как? Это тебе не с твоими костылями... Диски жесткие, поисковики мягкие... Тьфу! Цивилизация инвалидов-выродков.
"Целых 26. Ну надо же... До нас дошли рожки да ножки. Нет, разные слухи конечно бродили, но 26 поэм наизусть это действительно не для слабых духом," - так думал я уже порываясь сделать шаг в сторону певца доблести и отваги.
- А вот сюда не торопись. Рановато тебе еще к морю. К тому же ты перебирать струны не умеешь. И вообще всему свое время. Обожди, ага... Не слепой, не косой, не кривой - иди и живи. Радуйся жизни, придурок. На старости лет настрадаешься еще. Хватит болячек и на тебя. Во, вина не хочешь? Я чую запах кислого вина, там за холмом. Мммм... И козлятина жареная... Лучше б сбегал за козлятиной. Мне бы еще кусочек принес, раз уж такой жалостливый.
Бежать за козлятиной не хотелось. Тем более подносить еду этому мерзкому старикану, который только и может делать, что ворчать. Да еще и с кавказским акцентом. Злое ядреное слово вертелось на языке, но я решил подождать еще чуть-чуть. В конце концов аэдру было все равно, слушает его кто-нибудь или нет.
- Значит гордый... Хе-хе. Гордый пингвин. Клюв кверху. Пока не пнешь не полетит. Хе-хе, - старикан явно издевался. Он привстал и довольно похоже изобразил пингвинью походку.
Интересно откуда он вообще знает про пингвинов?
- Знаю, знаю... Все вы Северные одинаковые. У вас когда совсем уж пиздец сразу на хи-хи пробивает.
Я хотел ему возразить, что пингвины живут на Юге, но почему-то не стал этого делать.
- Раньше оно ведь проще было. Была стая. А в стае был самый сильный. Он и был главный. И еще в стае был самый старый. Он же самый хитрожопый. А через речку, через лесок другая стая живет. Там свои главные и хитрожопые. Причем под сомнения свою принадлежность к стае никто не ставил - изгнание самое суровое наказание. Ну и конечно периодически пиздились, чтобы баб потрахать побольше. Так и жили. А у вас все поперепеутано, тока пиздитесь по старому... - проговорив это слепец ненадолго замолчал. - Хоть что-то в вас осталось от людей. Хотя... Больше людей - больше исключений.
К чему была эта последняя фраза?
- В общем скучно мне с тобой. Даже и сказать тебе мне нечего. Тока пыхтишь, то тяжелей, то быстрее. Пыхтун хренов... - аэдр приподнял кифару и стал перебирать струны все с тем же стариковским спокойствием. Он глядел на море и пел такие чужие мне песни. Так как сапожники прибивают маленькие гвоздики к чужой обуви. Так как вяжут старухи.
Уныло достаточно и буднично. Без особого вдохновения.
Я сделал несколько шагов к свету. Боялся, что яркое средиземноморское солнце ослепит меня. Боялся, что море оглушит меня раскатами волн. Даже тщедушного старикашку, я боялся. Я стоял на границе света и тени и глядел на его старую, покрытую грязью накидку.
Я сделал шаг.
Он конечно же все слышал. Всю жизнь он учился слушать. Прислушиваться. Он смеялся. Смеялся и не смотрел на меня.
Мне захотелось пнуть его. Или хотя бы плюнуть в спину аэдру. Не самый хороший поступок, но нет ничего более раздражающего, чем чья-то спокойная мудрость.
Я был так упоен своей яростью, что не заметил, что свет меня не ослепил. Море не оглушило. Старик хихикал в бороду и трясся над кифарой, словно тяжело больной кастрат над своим златом. Сгорбленный, жалкий, слепой старик, у которого нет ничего, кроме струн и голоса.
Запахи вина и жаренного мяса стали нестерпимо осязаемыми. Как раз в тот момент, когда я встал на широкую дорогу, ведущую прочь от берега, аэдр наконец развернулся и глухим хриплым голосом прокаркал.
- И чего? Вырвать что ли грешный твой язык? Один хрен молчишь, как рыба.
Я обернулся. Старик стоял ровно и прямо, как дерево, проточенное насквозь короедами, но не сломавшееся. Его широко открытые глаза сияли, как начищенная до блеска сталь.
Но он не мог отойти от старого камня, он не мог уйти от своего берега. Он приплыл.
А меня ждали мясо и вино. И музы с нимфами в обнимку.
- Не дедуля. Спасибо. Язык мой - хлеб мой, - так сказал я ему, и пошел по дороге, более не оглядываясь, становясь с каждым шагом, чуть черней и наглей.
Старик беззлобно смеялся мне в спину и уверял, что я пожалею. Выдуманный картонный старик. Старик-декорация. Певец доблести и славы чужих имен.
Я не стал ему отвечать. Дорога была длинная. Свободная. За холмом я мог разглядеть только затравленных разбойников, обожравшихся царей и шутов, пьющих чужую мочу.
Где-то в невообразимой дали молча брели евангелисты.