Заработал – получи: святые законы рынка

… Система, как я понял, отлажена была чётко. Кто-то кому-то откуда-то привозит какую-то дурь. Для контроля качества она вкалывается заранее приготовленному зверю. Вколотый зверь является к нам, мы вызываем Скорую для него, как для подобранного на улице. Скорая делает что надо, получает, что полагается, и смывается. Качество такой проверки гарантирует Государство в лице Скорой, нашу собственную безопасность – общественная мораль: упал человек у въезда на охраняемую автостоянку, как не вызвать Скорую? А что он обустроен как народный избранник: на диване, да при кондишене, это по человеколюбию. Мы тут все люди и к людям по-людски. Мигрант или не мигрант, не спрашиваем.
Конечно, минимально намётанный глаз быстро наморгал бы, что колотые звери не валятся всегда в одном и том же месте. Но это не моя тема. Мою мне изложил великий Шибер. Этот не дежурил, у него игры были свои, и я в них не лез. За то меня и ценили: в течение всего, уже весьма немалого времени работы я никому не задал ни единого вопроса, но на вопросы, мне задаваемые, отвечал прямо.
Тема же моя была в том, чтобы знать, что за вызов Скорой тоже полагается сумма, и не малая. По крайней мере, для меня лично. А звери мгновенно унюхали, что этого нового, то есть меня, можно, а значит, и нужно, брать на дурку. Коллектив просёк мой провал только после трёх таких случаев, на четвёртом.
Шибер возник, когда я уже брался за телефон, чтобы вызывать Скорую. Смысл его монолога был прост, как учение о рыночной экономике – за всё надо платить. А кто не берёт денег за товары и услуги, портит рынок и пойдёт куда следует. Стиль и аромат шиберовского выступления я обрисую как-нибудь потом. Когда посетит меня восторг и творческая ночь, и вдохновенье. Без них это будет просто неуважение к предмету.
Зверь, накачанный, видимо, до полной потери контроля над собой, затеял (кто бы подумал?), заступытцца за харошый чилявек Хастратыр. Спешил: вдруг товар совсем хорош? До полного откидывания копыт? Лапу тебе, зверюшка. Армагеддон с присвистом, устроенный Шибером, превратил зверя в брюхоногую моллюску.
– Вы сколько раз надрали сявку (это меня – К.А.)?!!
Я сам смог бы ответить на этот вопрос только приблизительно. Только что зверь, а теперь моллюска без паузы выдала точно.
– Гони башли!
Началось было про Тургун и Хасым…
– Гони башли, сука!!!
Пригнались башли.
– Считай, падла! Считай! – это уже ко мне. Доверие к платящим зверям – тоже нарушение законов рынка, притом из самых тяжёлых.
– Отколись домой! – конец моей вахты показывали часы и ряха сменщика. – Праздники сиди дома! Вали!
Так мне достались новогодние каникулы. Это означало штраф, притом довольно тяжёлый – по здешним мерам. К праздникам деляги подтягиваются из самых дальних. Стоянки переполняются сверх всякого вероятия. Какой-нибудь академик, алгебраист доказал бы в числах, что столько втиснуть нельзя. Но всякое вычисление делается в определённых предположениях. Ему там у себя сроду не додуматься и не предположить того, что есть на самом деле. Мы же не додумываемся, а просто знаем, и дальнепрезжие дельцы дают за это знание надлежащую цену. А сверх того и отдельно – за надёжность. На нашей стоянке никогда ничего не случалось ни с машинами гостей, ни с их товаром, ни с ними самими. Тут уже прямое царство Шибера.
Мне-то шиберов штраф – почесаться. Мне и текущих поступлений – выше крыши. Тут до сих пор не решили – уважать ли меня, божьего телка за уступчивость и простоту или презирать за то же самое…
Ротонда – пуп Земли
Спрятав свои отбитые Шибером законные, я шагаю через порог, и тут телефон.
– Стратор! Давай, пока не свалил!
Я даю, пока не свалил, и слышу:
– Кирилл! Ваня Хмелевской, привет! Земляков хошь повидать?
– Ну…
– Тогда вали к нам прямо сейчас! Тут одна фря защищается с бульвара Пийпа (это означало некий на весь мир прославленный научный центр на Камчатке), в пятнадцать ровно, успеешь?
– Совсем спятили, новый год на носу, а вы там защиты?
– Кирюш, да тебе-то что? Посмотришь на своих, а потом на банкете прихлебнём?
– А есть чего глядеть? Небось, страшна, как стеллерова корова?
– Да нет, в норме, муж погранец, чуть ли не контр-адмирал, у них там следят…
– Ладно, говори где, этаж там, и прочее …
– Да я тебя встречу, охрана очумела …
Дальше я не разобрал. Сначала зверь, чтоб я освободил телефон, за ним Шибер:
– Заткнись, падла! Буишь вовремя платить, будут те (то есть тебе) вовремя вызывать!..
Мне вовсе не стремилось мчаться домой, даже после суточного дежурства. Кто живет в Перово, у того на душе как надо. И спать всё равно не дадут: война. Нормальная такая гражданская война, без регулярных боёв пока ещё, но всё впереди: строить мусоросжигалку или не строить? Самое новогоднее занятие. Ломиться будут и в дверь, и через соседей, и по телефону: «Вы же высокообразованный человек! Вы должны…» и полный список, что и кому должен высокообразованный человек. С обеих сторон одно и то же – слово в слово. То ли дело Ваня. У них как у Христа за пазухой.
И вот лифты взвивают нас под самые-самые верха Храма науки. В «Ротонду». Одно слово греет, как темно-вишневая шаль.
Пока подымались, успел ещё бякнуть про жен контр-адмиралов, которым всё легко – и прилететь под новый год из-за тридевяти земель за защитой. Многому можно научить таких, как Ванька, но не всему. Вот скажи ему, что контр-адмиралу жена с кандидатским дипломом – полный крах карьеры. Что сыны морей такого чуда в своей среде просто не потерпят. Ему легче обратно в марксизм-ленинизм поверить.
Чуть мы показались, тут же его унесло вихрем забот. Предпраздничная суета чуть ли не под ноль затоптана предзащитной: плакаты, проекторы и всякий прочий психоз. Это всё, по Ваниным словам, ВАК, он же «Высшая аттестационная комиссия»: кто не проскочит защиту прямо сейчас, до Нового года, будет дожидаться потом чуть ли не год, а может, именно год. А что такое год, широкая масса понимать навострилась. Так что Храм кипит: брошено всё, кроме. Как Ванечка вспомнил про меня и зачем позвал, осталось не выясненным.
Меня тоже сунулись было приспособить к делу. Но взглянув, сразу сказали: «Вы прямо с самолёта?» Я был с автостоянки, после суточного дежурства, но уточнять не стал. Не дожидаясь ответа, уместили в какой-то закуток, напоивши очень хорошим чаем. Так вот образом обихоженный, я отличнейше поспал. Сидя, как в самолёте. И явился в текущие события в самый их разгар. Свеженький, бодренький.
Наработал – защитись: святые законы ВАКа
Честно сказать, ванькин отпор против стеллеровой коровы прямым наблюдением не подтверждался. И само дело шло – крайне уныло.
При нормальном, веками слагавшемся распорядке работа на данном Совете докладывается раз по пять, по восемь. Очень не сразу доводится диссертанту услышать: «знаете ли, коллеги, кое-что из того, что тут нам говорилось, я начинаю понимать, вы меня поправите, если я неправ, но думаю, что рекомендовать всё-таки можно …» И чем лучше работа, тем дольше дожидаться этой фразы. Закон подлости, куда прочнее законов рынка: чем дальше продвинулся диссертант, тем дольше его догонять…
А тут вот сбежались в пожарном порядке и дурью маются, пытаясь сходу уловить что-либо толковое в чудовищных полотнах графиков, облепивших всё весьма немалое помещение… Материалов контр-адмиральша привезла – бездна. А на доклад двадцать минут, отзывы официальных оппонентов, через пень-колоду написанные, и поди разберись! А надо.

Тема работы – горячей некуда: безопасность и риск. И где – на самом горячем участке «Великой огненной дуги». Шторма, снегопады, земле- и моретрясения, да ещё и вулканизм. Небось, и контр-адмирал подбросил материальцу из ранее закрытых фондов. Хотя и без того – монументальная работа.

У многих сидящих здесь шевелится (знаю по своим прежним делам) спросить: а что, мол, у себя не стала защищаться, прямо там, на Огненной дуге? И скажи-ка им, что там эту работу срывают те, кому она нужнее всего – эмчээсники. При всей своей учёности не поверят. А всё потому, что законов рынка не знают и знать не хотят.

Спасение погибающих в катастрофе, разгребание завалов, поиск пропавших без вести и тел погибших – совсем не то, что заблаговременное штормовое предупреждение с развертыванием заблаговременно подготовленных защитных мероприятий.

За первое – громовые репортажи и водопад наград; особенно, если настоящие спасатели, не в штабах, а на руинах, сами пострадали. За второе – недоумение: а разве вы не это же самое и обязаны делать?

Боками чувствуя очумение Совета, контр-адмиральша пытается импровизировать. И, разумеется, делает худшее из того, что можно сделать – заикается насчёт инновационности своих достижений. Повысится, мол, экономическая эффективн… Председательствующий обрывает на полуслове, но поздно.

Из рядов вздымается как бы статуя Командора. Малость молью тронутая, но это не главное. Не из этого Учёного Совета, но из доброго десятка других, не считая всяких прочих регалий. И у самого, небось, череда срочных защит, а сюда забежал. Председательствующий едва успевает втиснуть, что, мол, переходим к обсуждению.

И через пару Командоровых фраз работа истоптана в пыль. Как не истоптал бы целый полк генералов МЧС. Эти только орали бы, что всё это чушь, и требовали сказать, кто разрешил. Батальон Шиберов не наорёт столько, сколько один генерал. И их не переорёшь. Тут только одно – попытаться делать дело помимо них. Как и пытается контр-адмиральша.

Думала – страшнее генералов зверя нет. А тут Командоры возникли. Они не орут. Они только спрашивают. Да, материал большой, работа проделана очень большая, но что дальше? Зачем всё это? Что и кому это даёт? Где механизмы прогнозирования? Где алгоритмы принятия решений? Где технологии мониторинга? Короче: это фундаментальная работа или прикладная? Если да, то в чём её фундаментальность? А если нет, то какие у неё приложения? Абсолютно не ловленные карты выкладывает Командор. Вопросы-то всё законные! А ответов-то у контр-адмиральши нетути!

– Кто ещё имеет сказать?

Никто не имеет сказать. Ротонда капитулирует перед Командором, как я – перед уколотыми зверями. До появления Шибера Председательствующий вскидывается:

– Вы хотите сказать?

Я хочу сказать. Правда, я ещё сам не знаю, что именно я хочу сказать. Но не зря же я отсобачил эти полтора года на автостоянке. Всё это время братухи лезли с вопросами: чем вы там занимаетесь в вашей академии? Зачем вы вообще нужны? Натуральным образом приучили думать над этими вопросами.

Особенно мучает массу проблема выдачи за труды. Да врёшь, не может быть! Да зачем мне врать-то? Ну, хоть премии там или чево? И на какой этот самый вы тогда там вошкаетесь?

Плохо причёсанная элита, гнездящаяся в «Ротонде», в свою очередь, даже не подозревает, какой интерес вызывает в широких трудящихся и ворующих массах один только факт её существования.

С видимым любопытством бревнозавр предоставляет мне слово. Сразу задребезжало из рядов:

– Представьтесь, пожалуйста!

Да ради Бога. Нате вам со всевозможным достоинством:

– Астратор Кирилл Евсеевич. – Доктор физико-математических наук. Бывший ведущий научный сотрудник Института – и жест в сторону докладчицы. (Потому Ванятка и величает меня их земляком).

Дополнять, что нынче я охранник на автостоянке, не стал. Такая карьера многим из присутствующих показалась бы по нынешним временам завидной. Но, попав в протоколы, контр-адмиральшу эта информация погубила бы начисто. Да и сам Учёный Совет охромел бы на оба полушария. Но в тематику-то я вхож по службе, по работе на бульваре Пийпа, чего ещё надо?

Жутко интересно выйти на кафедру, на сцену или куда там придется и посмотреть на публику – кто чем дышит. На задних рядах кучкуется преимущественно хамьё, демонстративно болтающее, порой даже не трудясь убавить голос. Такое жгучее наслаждение показать этой малявке, у которой сейчас судьба решается, что на неё наплевать…

Наоборот, вплотную собираются те, кто болеет за дело. В данном случае – ещё и по дамской солидарности. Этих больше трети, но меньше половины. Им сейчас тяжело. Они будут «за», страстно убеждая самих себя, что половой вопрос тут не при чём. И сверлят блестящими глазами – кто вылез и зачем.

Ваня сидит не далеко и не близко и чего-то шепчет соседке. Той самой матроне, которая поила чаем и устраивала спать. И ровно двое сидят просто пнями. Сам Командор и его жертва.
О значениях слов и границах понятий
Я начал с заявления, что с критикой Виктора … и замялся.
– Трофимовича! – взвизгнула женская треть присутствующих и женскими голосами половина мужской части.

– Трофимовича! – благодарно подхватил я, – по поводу отсутствия в работе того, другого и третьего не только согласен, но мог бы еще и добавить.

Четыре голоса, включая председательский, рявкнули аккордом: «Зачем же тогда…» и три голоса закончили «говорить?!», четвёртый – «Вылезать?!» Ответ:

– Специально, чтобы получить этот вопрос и ответить на него.

Это понравилось. Запахло цирком и клоуном в лице меня. С подчёркнутым занудством я повторил все пункты обвинения: в работе не предложено ни механизмов, ни алгоритмов, ни технологий. Бревнозавр перебивает:

– Мы это уже слышали.

Он уже вошёл во вкус и жаждет полётов под куполом цирка без лонжи. Возможно, имеет свои счёты с Трофимовичем, но сейчас прёт на меня. А не всё на свете ты слышал. И я, глядя на бурые пятна, покрывающие диссертантку, продолжаю:

– Если мне позволят, – и он кивает с частотой швейной машинки, позволяя, – я напомню, что слово «технология» означает техническую реализацию производственной задачи.

Внимания сразу прибавилось. Этого никто здесь не слышал. Слышали только то, что слышали все – что надо срочно закупать за рубежом новейшие технологии.

– Не решение задачи, а реализация уже имеющегося решения. В точности то же самое – «алгоритм». В точности! – подчёркиваю я; хамы на задних скамьях прекратили болтать и пытаются въехать. – Алгоритм – это технология реализации уже решённой математической задачи. Кем-то для чего-то поставленной и после этого кем-то решенной задачи. Механизм – это устройство для выполнения заданной операции. Проверьте по словарям.

Не будут проверять по словарям. Вижу, что верят на слово.

– Заданной, коллеги. А кто её задал? Наши с вами всенародно избранные избранники, чуть что, жалуются, что у них механизмов нет! А чтобы они были, надо заранее знать, зачем они нужны!

Трофимович признаков жизни не подает, остальные сопят с одобрением. И только председательствующий бросается отводить разговор подальше от вертикали власти. Ни к чему.

– Всё это очень интересно, но я попросил бы вернуться к теме…

Ну, если просят…

– Да я вроде как раз о теме… Виктор… - я снова запнулся…

– Трофимович…

– Да, Трофимович именно эту тему поднял…

– А Вы не могли бы высказаться от себя? Вы всё вокруг да около… Вы можете сказать хотя бы, это, по-вашему, прикладная работа или фундаментальная?

И это он называет «от себя». От меня?

– Опять-таки, если позволите…

Председательствующий машет рукой, давая понять, что терпит дурака из последних сил.

– Мой заведующий кафедрой, незабвенный Борис Александрович Кононов, учил нас так: фундаментальная наука – это когда делается то, что можно сделать, но зато делается так, как положено. А прикладная – это когда то, что нужно, но зато уж и делается, как получится. Поэтому разрешите спросить, коллеги, нужна ли эта работа, притом именно в такой постановке? Отвечаю за вас за всех, включая Виктора…
– Трофимовича! – ревёт зал, не дожидаясь паузы.
– …Трофимовича: дозарезу. А как она сделана? Я знаю свое место в науках о Земле и не могу позволить себе высказываться о содержательной стороне работы после уважаемого Виктора Трофимовича… Но, во всяком случае, он очень много и справедливо говорил о том, чего в работе нет и ничего – о том, что в работе есть. Отсюда я делаю вывод, что либо замечаний к ней нет вообще, либо они пренебрежимо малы. Со своей стороны, я полностью согласен с мнением Виктора Трофимовича, что аппарат обработки данных, примененный диссертантом, тривиален.

– Вы хотите сказать, – орёт какой-то хмырь с задних рядов, – что она не знает математики?

Защитник выискался. Бог подаст.

– Я всегда говорю в точности то, что хочу сказать. Иногда я не говорю того, что и так ясно. (Ясно, что хмырь должен утереться, и он утирается). Сейчас я хочу сказать и говорю, что обиходные приёмы обсчёта недостаточны для работы с материалом такого уровня, как представленный здесь. Обратите внимание – не ошибочны, а недостаточны. Окончательно: уровень защищаемой таков, что для неё стандартное разделение на прикладные и фундаментальные вообще теряет смысл. Спасибо за внимание.

Мужики сидя подпрыгивают, что означает принятие потери смысла. Дамы вообще расцвели и смотрят на меня влюбленно – они насмерть болели за камчадалку ради неё самой, оказалось же, что они ещё и по делу правы. Такое открытие! Виктор Трофимович сидит с каменной мордой.

– Кто-нибудь ещё? – спросил председательствующий. Мгновение мёртвой тишины. – Тогда есть предложение считать дискуссию законченной и перейти к голосованию. Есть предложение создать комиссию для подсчёта голосов в составе …

В гробу я видел все дальнейшие предложения. Я бреду в холл и устраиваюсь в закоулке, куда не достигает хипеж генералов науки. Пока держал трёп, всё было легко и просто. Слова шли сами. Мысли тоже. Теперь ни того, ни другого. Сил тоже нет. Ничего нет. Стекло окна холодное, и очень годится упереться в него теменем.

Дороги, которые нас выбирают

И очень не хотелось оглядываться, но пришлось:

– Кирилл Евсеевич, это Вы? – Я оглянулся.

Зрелищно.

Жакет цвета чёрного мрамора, расчёрканный серебряными молниями, светло-серая юбка плиссе, не мини и не макси, а в точности сколько надо. Дальше столь же чёрные рейтузы, или как там у них называется, переливались в блестящие, чернейшие сапоги на высоком каблуке, так что ростом уже почти с меня. Не вечерний туалет, который сейчас был бы крайне неуместен. Но и не бизнесвуменша, что вообще бы ни к чёрту. Просто масштаб. Туго пришлось бы контр-адмиральше на её фоне…

Не ждали. Ни я, ни она. Только мне до фени, а она, похоже, в полной форме.

– …Вы здесь кого-то ждёте?.. – и после надлежащей паузы: – Кирилл Евсеевич, Вы меня бросили?

Прямо так и сразу за глотку. И ответить нечего, и тупо молчать не с руки.

– А что, мне было что бросать?

– Ох, как Вы говорите… – и после паузы – Я была так счастлива…

Это я видел. При каждой встрече радостно вспоминались все мои предыдущие комплименты, скромные подарки и надписи на них. Мелькнуло единожды заявление, что я-де возненавижу её, когда «всё про неё узнаю», а потом было, как мне казалось, осознание того, что мне нужна была она сама, а не её биография.

– Вы как-то внезапно уволились, и ничего не сказали, я узнала последней и не от Вас… И сейчас я не знаю, что случилось, и мне не у кого спросить, где Вы и что произошло…

– Ничего особенного не случилось. Я думал – мудрая осторожность, которая предписывает не заводить романов по месту работы. А вдруг оказалось, что имеются какие-то обязательства.

Это действительно было для меня открытием из открытий.

– Я хотела… - и молчание. Чего-то она хотела. А я не хотел заводить разговор о том, что она хотела и чего она не хотела.

Не очень отдалённый гомон известил, что объявлены результаты голосования. И появился Командор, он же Виктор Трофимович. С прямым, гордым взглядом. Красавец. Марчелло Мастурбани. Она метнулась к нему. Он же, видимо, был заранее готов к этой встрече: не убавляя шага и не меняя направления взгляда, железным голосом прорёк что вроде «завтра в одиннадцать будет лежать на моём столе». И скрылся за изгибами коридора. Категорически не замечая меня.

За ним, почти без паузы, вынеслась контр-адмиральша. Увидев меня и хрипло выкрикнув «12 – 1!», она сунулась было целоваться (по крайней мере, именно так мне показалось). Но, ощутив наличие некоей третьей фигуры – именно ощутив, поскольку эта третья мгновенно скрылась в ближайший неосвещенный угол, – она приняла тон деловой:

– Кирилл Евсеевич, я… Я ещё не могу опомниться… Вы знаете, Вы нажили себе врага на всю оставшуюся жизнь!

– Первый случай, – ответил я, покорный судьбе. – Из второй тысячи.

Она кипела. Благодарность рвалась из души, но фигура в тени осложняла. Мне, кстати, тоже. Только что русским языком было сказано: завтра в одиннадцать. А она всё равно тут.

– Кирилл Евсеевич, Вы не идёте на банкет?

– Нет, знаете ли, у меня всякие дела… Я ведь тут случайно…

Но как оставить оказанную услугу без ничего? Как быть с законами рынка?

– Кирилл Евсеевич, я могу для Вас что-нибудь сделать?

Можешь, подруга, еще как можешь! И та, вторая, у меня за спиной, тоже может. Взяться за руки и свалить. Обе разом.

– Мне бы пару часов уединения…

Колоссаль!

Откуда ни возьмись, в моей руке оказался ключ с биркой. Одновременно возникла мобилка, и задушевно-деловитый голос победительницы:

– Сонечка! Потом, потом… Да потом же, тебе говорят! Мы сегодня ночуем у Голодовской. Да, вот так. Да не ты, а мы. Пригласила. Ты русский язык понимаешь? Да, успела. Ничего. Всё. Потом. – И далее, уже ко мне: – Вы найдёте? Это в жилом крыле… – тут же был назван ориентир, по которому свежий человек средней тупости мог найти жилую часть комплекса и в нем – гостиничный блок. И в полутьму за моей спиной: - Вы проводите? Я сама не могу, мне надо обратно…

Вот так. И только так. И если кто-то думает, что жёны тихоокеанских погранцов с трудом овладевают обстановкой, пусть больше так не думает. Каких высот в жизни достиг бы я сам, умея так реагировать на обстоятельства!

Процесс пошёл. Я осознал это в лифте, где ОНА, раскрыв свой мобильник, сказала так:

– Виктор Осипович, Виктор Трофимович сказал, что завтра в 11 утра подписанный документ будет лежать у него на столе… – и, выслушав ответное бормотание, спросила чуть-чуть другим тоном: – Виктор Осипович, а можно мне сейчас домой?

Это был очень серьёзный вопрос. От двери университета до двери её (недавно и моего) института было считанных час 15 минут, так что этим «можно» ей прощалось рабочего времени часа полтора.

Бабка на входе в гостиничный блок была, очевидным образом, не просто предупреждена, но и задействована полностью. Узнала нас издали, не дожидаясь вопросов, сказала: «Вам сюда, молодые люди» и со всевозможной деликатностью лично довела до требуемой двери. Вот так и меня на моей автостоянке приручали и приручили деляги из дальних областей: чем дальше был путь, тем обширнее дары и тем теплее ответные чувства.
Омуль с настоящим мускатом

Никогда не было у меня повода задумываться, как Храм устраивает у себя нужных людей из провинции. Номерок был ничего себе. Сразу у двери, в тамбуре – зеркало в стене. Неизбежный взгляд в него – и сразу ощущение: как был прав тот, кто придумал надпись на нём: «Другие не лучше»! По самочувствию я вроде и ничего. А видок! Недаром, стало быть, женщины пошли на помощь сомкнутым строем.

И живут тут, конечно, не мужики. Кругом салфетки, накидки и прочее. На стене в рамке – фото очень почтенной женщины. Не мать ли сегодняшней победительницы? Или, чего не бывает, свекровь? На столе, стульях и кроватях – бумаги, в файлах и без, папки... Всё брошено на бегу в последние секунды перед началом защиты. Венец – пепельница с горой окурков. Знает ли контр-адмирал, что боевая подруга смолит, как кочегар с танкера «Дербент»?

Штора свежая, хотя из чистки не вчера. Распахнул форточку, вытряхнул пепельницу в унитаз и вымыл её под рукомойным краном. Начал прибирать на столе.

– Ой, Кирилл Евсеевич, Вы так сразу за порядок, а я стою, мне неудобно…
– Радость моя, займитесь тогда ванной…
Она сунулась было – клетушка с сидячим корытом, и дёрнулась обратно:
– Кирилл Евсеевич, может быть, я пойду?
– Да ради Бога…

Она к двери. Навстречу стук, и дверь распахивается. Скуластенькое тонконогое чудо при двух громадных сумках, несомых, вопреки их размерам, легко и складно. Это та самая Сонечка, которой говорилось «Потом, потом» по мобилке. Обогнув не сообразившую посторониться, начинает выпрастывать сумки на стол:

– Люсельда дико извиняется (ох, каким детством повеяло! Мы уже на втором курсе дико не извинялись…), она там кормит-поит, она сказала, Вы любите кагор (Ванькино вездесущие…), я не ручаюсь, но мускат настоящий, отвечаю лично.  Это всё разберётесь сами (всевозможные салаты и фрукты с банкетного, очевидно, стола), омуль – лично от меня…
– Бурятка, что ли?
– Это Вы из-за омуля так решили?
Ну, не только. Ещё аромат голосочка и форма носика.
– По говору.
– Казачка.
– Гураночка…
Мотнув головой, что означало – не болтать пустяков, она обратилась непосредственно к Т.А.:
– Свежее постельное белье вот тут, – и распахнув дверцы шифоньера, указала, где. – Халат – не надёванный, из магазина, стиранный.
– Ой, да что Вы…
– Всё, я бегу, Люсельда без меня замучается. Чай, кофе, какао, молока нет, печенье, чайник самострельный (это означало – самовыключающийся), ложки, вилки найдёте…
И чудо унеслось… Осталась суровая проза жизни.
– Кто это?
– Не знаю. Какая-нибудь подруга нынешней защищалки. Может, землячка.
– Так Вы их не знаете?
– Первый  раз увидел.
– На защите?
– На защите.
– А что значит Люсельда?
– Не имею понятия. Может быть, Люся по-общежитски…
– И что всё это значит? Что это они на Вас обрушили? Вы выступали на защите?
– Ну, в общем, да.
– Понятно. – И после паузы: – Значит, Вы меня приглашаете на этот банкет?

– Я счастлив пригласить Вас на этого банкет.

Это ли не прекрасно – вместо тупого сна провести вечер за хорошим вином, обсуждая с красивой женщиной глубинные проблемы мироздания. Что оно неизбежно, сомневаться не приходится. Особенно в канун рождества или, может быть, сочельника, не волоку я в этих датах. В любых других, впрочем, тоже.

И кто же я у тебя буду?..

– …Рыночные отношения – они ведь тоже от Создателя.
– Ой, Кирилл Евсеевич, ну, зачем Вы так… – она явно хотела сказать что-либо типа «богохульство», но либо побоялась слишком резкой формулировки, либо просто ею не владела.
– Не бойтесь, – никакого богохульства тут нет. Все в точном соответствии с первоисточниками. Вы же никогда не читали Евангелия и никогда их читать не будете?
Она уткнулась в фужер. Это можно было понять как кивок. Я своими словами, но близко к тексту пересказал притчу о талантах, зарытых в землю, вместо того, чтобы быть пущенными в оборот и принести прибыль.
– А там русским языком сказано, что чем кончит раб ленивый и лукавый, который вздумал отлынивать.
– Ну, какой же он ленивый?! – «он» означало того самого Виктора Осиповича. – Он же день и ночь в работе!
– Точно, – признаюсь я горестно, – а я – злобный завистник. И клеветник. Давай-ка ещё кагорчика.

– Нет, ты не увиливай, ты же знаешь…

Она не признавалась, от чего именно не увиливать, и какое моё знание ей необходимо. А я жутко не хотел доискиваться сам. Мне интереснее было следить, как накатывает на неё нежное тепло настоящего муската.

И вот настало мгновение, когда она, встряхнув кудрями, как пацан, который впервые прыгает в реку с высокого моста, спросила прямо:

– Ну, и кто я у тебя буду?

Голос стал низким, а взгляд исподлобья, но не злой, а внимательный и маленько унылый.

– Любовницей, – ответил я, доливая муската.

Что, у двоих, что ли? Вслух не спросила, но я ответил:

– Любовница – это от слова «любовь».

Филология сработала. Там никакой любви не было, не могло быть и никогда не будет…
– Любовницей ты будешь только у меня.

Недопитые стаканы – на стол.

– Что ты делаешь? – спросила она с таким изумлением, словно её никогда не раздевали. Так, впрочем, и оказалось. И никогда для неё не стелили постель.

Дрожит, бедняжка. Дрожит, как девочка! Удивлёнными глазами следит, как я аккуратно складываю её одеяния на кресло. И сама начинает раздевать меня. Снимает куртку и отдаёт мне же, не зная, что делать с ней дальше. В четыре руки мы быстро, но без спешки доходим до её трусиков или как там они теперь называются.

– Это сама, – прошу я. Она стоит неподвижно. Я беру её пальцы в свои, и мы вдвоём окончательно освобождаем её от лишнего.

Вот она уже на свежей простыни, прикрытая свежим пододеяльником, и поспешно укрывается им с головой. И бессмысленные стоны: что ты… что ты… зачем… И под это «зачем» мои пальцы углубляются в неё с двух сторон. Сначала по одному, затем по два, потом ещё… Она уже не может говорить, а только извивается… Вот она вцепляется в пододеяльник зубами, затем забивает им полный рот – это чтобы не кричать. Не больно ли ей? Я пытаюсь вытянуть пальцы, забравшиеся, по моему опасению, чересчур глубоко. Но заткнутый крик превращается в заткнутое мычание, а тело подаётся за пальцами. Ну, и прекрасно.

И пальцы двух рук моих встречаются, разделенные каким-то мягким слоем. У медиков этот слой непременно именуется как-нибудь специально, но это не важно. Кисти рук уже начинают поднывать: нежная вроде бы плоть, а сдавливает так, что двигать ими становится непросто. А перестать нельзя – тут же начинает дёргаться обиженно. Спасибо, поддерживает опыт первой молодости. Не тот, что вы подумали, а опыт горовосхождений: когда забиваешь по полсотне крючьев на стенном маршруте, обе пятерни становятся послушными, и довольно-таки выносливыми. И почти каждый крюк должен быть забит высоко над головой, на вытянутых до предела руках, и если выронишь молоток, то он головкой грохнет по каске, и это не беда, но ручкой обязательно рубанет по рылу…

И под это совершенно неуместное воспоминание роскошный таз моей подруги задвигался совсем по-другому. Как-то резко, я бы сказал угловато, если бы это было не так нелепо. Приходилось думать, что она обижена, если даже не оскорблена, и требует прекратить безобразие. Да ради бога! Я сосредоточился на ней, точнее, на надлежащих областях её бытия, и всё наладилось. Но ненадолго.

Раздалось мяуканье сотовика. Самое время…

– Кирилл, прости, милый, родной, пожалуйста, это мама…
Мама, милая мама, как тебя я люблю

Искренне полагает, что меня это жутко травмировало. Я не перечу, изобразив жертвенность. Она вскакивает как была, голышом, на поиски мобилки. И, найдя, спешит, облокотясь о подоконник – ко мне спиной:

– Мамочка, я не позвонила…

Ну, спиной, так спиной. Тут своя прелесть. И она, увлечённая разговором, даже, по-моему, не сразу осознала, как все получается удобно для продолжения…

– … нет, мамочка, ну, всё в порядке, я же тебе говорю, всё в порядке, просто так получилось, неожиданно прилетела старая подруга, ну, ты её не знаешь… ну, ты же не всех знаешь, откуда, откуда… – и нежное лоно в этом месте затрепетало немножко по-другому… – ну, из Иркутска, она тамошняя, гураночка… ну, это такое слово, так её на курсе называли, ну, зачем тебе, мама, всё со мной хорошо, да обыкновенный у меня голос, как всегда, ну, что ты выдумываешь, нет, мы ещё не спим, мы разговариваем, ну, мама, ну, перестань, мамочка, я тебя люблю, очень я тебя люблю, ну, мама, ну, пока…

Маленько дёрнуло меня это мерзкое московское «пока» вместо «до свиданья», да уж ладно. И та, старая дура, хороша. Мало ей трезвонить занятому человеку среди ночи, так ещё требует, что такое гураночка…

Но при всём при том жутко увлекательно следить, как в такт моим осторожным движениям у неё и голосок, и даже говор иногда становился совсем девчачьим. И старая кляча, разумеется, расслышала это по телефону.

И вот она с видимой – вернее было бы сказать, чувствуемой всем моим телом – охотой кладёт мобилку на подоконник и пробует меня, расположенного у неё за спиной, обнять.

– Ну, что же ты безобразничаешь?..

Я беру в ладони её налившиеся грудки и напрягаю то, что внутри неё. Как и ожидалось – сплошная судорога…

– Ох, что ты со мной делаешь…

Руки её летают – обнять бы меня за бока или за шею, как получится, и целоваться. Оба варианта трудноисполнимы, потому что попочка застопорена глухо, а поперечные габариты у неё немножко прибавлены, чтоб развернуться хотя бы боком. Я ловлю ее руки и укладываю их на подоконник. Она понимает и затихает. Некоторое время мы любим друг друга именно таким образом.

За окном расстилается город во всем своем предновогоднем великолепии. И там где-то, если постараться, можно выявить фонари моей автостоянки. Эта сторона грандиозного комплекса повернута почти точно к ней.

– Давай-ка, я тебе сделаю новогодний подарок.
– ???!
– Пойдём к зеркалу.

– Ой! Ну, что ты… ужас…

Можно и нужно предложить подруге под Новый год то, что она по молодости и / или глупости (второе вероятнее) посчитает ужасом, кошмаром вплоть до разврата включительно. Но суть будет не в самом отказе, а в его форме. Если она не созрела или, не дай Бог, сам в чём-то промазал, то она, и не желая того, перекосится страшнее войны. Если же вы с ней на верном пути, она от своего же смущения расцветет так, что сама бы удивилась,  увидев со стороны. Зеркало, если случится, будет тут в самый раз.

И вот мы именно там – у того самого, в тамбуре.

– Бог создал тебя по своему образу и подобию…

Невнятное бормотание типа «ну, ну», видимо, требуется продолжать.

– Ну, вот, посмотри, какое подобие…

И она осторожно поворачивает лицо к зеркалу. Момент, когда она увидела себя, я чувствую по дрожи, заколотившей её. Ощупью находит мою голову и поворачивает, чтобы поглядеть мне в глаза в зеркале. Образ и подобие оказались парными. Но, не успел я сказать что-либо подобное (может, и слава Богу, что не успел?), как вдруг эти глаза зажмуриваются до отказа. Её, бедняжку, пронизывает нечто совсем ураганное, так что приходится и самому придержаться за стенку, и её прихватить попрочнее, а то пришлось бы подбирать с пола.

Внутри неё съёживается, сжимается, а сама она повисает на мне, пряча личико с зажмуренными глазами у меня на груди… Разделив нас, с некоторым осторожным усилием, на две отдельности, я подхватываю её на руки и отношу на кровать. Хочу накрыть пододеяльником – не отпускает. Приходится лечь рядом, хотя слово «приходится» тут вроде бы и не совсем годится…
И шепот:

– Кирилл… что это было… что это было… ты что со мной сделал…

Вот такая она, доля содержанки: сыта, одета, обута и даже обзавидована кой-кем из окружающих, а чего-то и нет. И не просто нет, а вообще не знакомо. Неужели просто не знает, что такое оргазм? Ну, день открытий сегодня у меня. Не потому ли и тянулась наша любовь столько времени умозрительно? Опыт жизни в одноместном гареме, стало быть, не просвещает…

– Это не я сделал. Это тебя богиня любви одарила за верную службу.

– Ой, всё шутишь…

– А чего бы не пошутить? Она весёлая, богиня-то…

И так встревоженно:

– Ой, что ты делаешь? – и, найдя ответ самостоятельно: – Ты хочешь ещё?

– Деточка, ну, как же мне не хотеть ещё? Сколько лет я добирался?

– Ой…

Оказывается, теперь войти в неё почти так же трудно, как …

– Милый, да что это со мной?

– Да то самое… Ты теперь у меня девочка-целочка.

– Девочка-целочка… – стонет она. – Ласкай свою девочку-целочку…
***
– … Нет, я буду только чай. Мне же к Командору, как ты его назвал. А ты допивай всё. Я теперь всю жизнь буду пить только кагор и мускат.

Стук в дверь, как вчера. Но сегодня дверь уже не распахивается снаружи. Роскошным движением наброшен халат – тот самый – на ходу перехвачен поясом – движения одно прекраснее другого! – открывается дверь. На пороге – она  же, гураночка. С двумя новыми пакетами.

– С добрым утром, – тон совершенно домашний (общежитское существо!). – Всё холодное, но можете разогреть. Диссертация спит, всю ночь готовила с Голодярой документы, (Голодяра, как я понял,  - партийная кличка учёного секретаря Совета, у которой нынче ночевали диссертантка и её верная Сонечка), теперь она едет в ВАК, везёт готовые документы, а Люсельда спит без задних ног.

И, не меняя ни тона, ни темпа:

– Профессор, Вы что сделали с Вашей девочкой, она горит, как полярное сияние, Вы лишили её замужества, она теперь будет каждого претендента сравнивать с Вами и в итоге окажется ни с чем…

Ничего не скажешь, такой размах лести сравнить не с чем ни моей девочке, ни мне. Остаётся только щегольнуть скромностью:
– Я не профессор и уже никогда им не стану.
– Тем хуже для Вас, – отвечает она, как видно, чисто автоматически, и скрывается.

*  *  *

– Кирилл, ну, в самом деле, как я покажусь на работе? Все кинутся расспрашивать, что произошло?!
– Всё хорошее быстро кончается, – ответил я со знанием дела. – Через пару дней станешь, как была. Но когда научишься глотать, – и я кивнул ей в зеркало, – восстановится.
Через зеркало же она впилась взглядом мне в глаза. Я не успел собраться, в предчувствии чего-либо нокаутного, как последовало такое:
– Теперь я сама знаю про Валентину.
И, подставляя мне на прощанье поочерёдно обе щеки, лоб, подбородок и нос:
– Когда будешь возвращать ключ, не забудь отдельно поблагодарить от меня за халат и всё остальное.
Я не забыл отдельно поблагодарить за халат и всё остальное.