Я всю ночь ворочался и не мог уснуть, думая о завтрашних неприятностях. За стенами надсадный детский плач сменялся перепалками взрослых. Бледный свет автомобильных фар долетал с улиц до потолка, почти зловеще, медленно наползал на стены и в одно мгновение оседал без остатка за кромкой окна. Гомонила полуночная округа, скреблись мыши в углах, поскрипывали кровати, и не было тишины. Необычный коричневый рассвет зачался за окном, даже небо было бурого оттенка. Ощущение ночи не проходило. В парадную дверь загромыхали, послышался знакомый голос, прошлёпали мамины тапки к моей комнате:
– Поднимайся, дядя приехал, съездишь с ним, поможешь, поработаешь.   
Я покорно встал, оделся, вышел к дяде, которого не видел уже около восьми месяцев. Он сухо попрощался с родителями, и мы спустились вниз. Сели в открытый фургон рядом с какими-то грязными мужиками и поехали. Это было необыкновенное утро, сплошь залитое коричневым светом. Ранние прохожие улыбались нам вслед. Мужики в фургоне веселились, гоготали, разя перегаром, пили из медных кружек водку, ничем не закусывая. Самый могучий из них, чернобородый мужик с золотым клыком и весёлым бесёнком в очах, рассказывал байку. До меня долетали обрывки бессмысленных фраз:
– …а когда он приехал, увидел пожарище и, помолившись, полез в самое пекло, чтобы вынести младенцев, там и сгорел, потому что отец мой был пьян и перегаром раздул пожар. Может от… – чернобородый громко икнул, – отгиб, но зачем пионам воля… а потом слащаво извинился, мол, вытру, простите…

Чернобородый рассказывал живо, с огоньком – мужики ржали. Но я не интересовался и не вникал, потому что не слышал начала. Ведь я не понимал, что любое начало начинается с моего участия. За бортом горизонт уже уносил городские постройки, бесстрастно застывшие на посту. «И повода искать не надо, чтобы не идти на учёбу», – обрадовался я тому, что избегу встречи с моими мучителями. Вдалеке мельтешили деревеньки, вскрытые коричневые прогалины на полянах. Фургончик съехал на просёлочную и отчаянно затрепыхался в густой грязи. На востоке остался бесконечный людской океан, а с запада до ноздрей уже донёсся удушливый серный смрад и небывалый гвалт, источник которого открылся за ближайшей рощицей. Показалась длинная высокая ограда, огромные ворота с надписью «Птицефабрика», какие-то дымки и крыши небольших строений. Я вопросительно посмотрел на дядю.
– Поможешь, – констатировал дядя.
Он выглядел уставшим, слегка грустным, в разговоры не вступал, слушал внимательно. Выпивал наравне со всеми, но почти не хмелел, и только по влажным глазам можно было догадаться, что водка – в нём. У него что-то случилось дома, и он не хотел об этом говорить. Принуждённо лязгнули ворота. По всей территории виднелись длинные бараки, сквозь металлические сетки которых проглядывались галдящие куры. Фургончик подъехал к ближайшей клетке. Первым спрыгнул на землю дядя Фарид, но сказав мне: «Помоги людям, увидимся позднее», ушёл к зданию фабричной администрации. Следом спрыгнули три мужика, один из которых вошёл в клетку, где ноге некуда было ступить. Нещадно давя и пиная визжащих кур, почему-то не пытающихся увернуться, он принялся расчищать себе место. Двое других мужиков построились цепью между клеткой и фургоном. Чернобородый, схватив меня за руку, не дал спрыгнуть на землю.
– Почему куры не убегают?
Дядька гоготнул самодовольно:
– У них ноги атрофированы, они же жрут всю жизнь да яйца несут.
Мужик из клетки бросил другому мужику куру, тот кинул её третьему, а третий бросил к нам в фургон. И так далее. Тотчас же усилился визг, кружево завихрившихся перьев заметалось в воздухе, одна за другой заволновались и истерически заклекотали соседние клетки. Я закрыл уши ладонями, боясь потерять сознание от вселенского вопля и смрада, и всё смотрел под ноги, на дно фургона, затмеваемого трепыхающимися тушками, чтобы случайно не наступить на какую-нибудь из них. Но вот чернобородый прокричал:
– Всё, давай последнюю, и хватит!
Мужик в клетке схватил подвернувшуюся куру и бросил другому, тот – третьему… но третий немного подержал птицу навесу, покрутил в руках, заглянул ей в око, охваченное покорным тупым ужасом и вдруг бросил её не к нам в фургон, а обратно. Дико гогоча, мужики стали перекидываться ею между собой, как мячом. Куры в ближайших клетках вдруг затихли, и тишина стала распространяться по соседним клеткам. Клёкот окончательно стих, и только любопытные курьи глазки, глупо моргая, тянулись к металлическим сеткам, чтобы увидеть зрелище. Одинокое беспомощное кудахтанье оборвалось, когда один из мужиков не смог взять пас и птица плюхнулась головой в сочную грязь. Наконец, её бросили в кузов. Машина тронулась, но мужики остались возле клетки, и мы с чернобородым уехали в кузове вдвоём. Чуть погодя, машина остановилась, развернулась, подъехала задним ходом к какой-то оцинкованной шахте, и кузов стал накреняться, вываливая содержимое вниз. Чернобородый закричал:
– Держись за бортик!
Куры с кудахтаньем сыпались в шахту, а когда все высыпались, а мы почти висели в воздухе, держась за бортики, чернобородый скомандовал:
– Отчаливай!
Пролетев кубарем с десяток метров, мы упали на кучу завопивших кур и по ним скатились на красный бетонный пол. По центру дальней стены, перед окошком конвейера, стоял красный оцинкованный стол. На столе лежала красная деревянная доска, вернее, чурка, а на ней топорик, с железной рукояткой. Чернобородый взял топор, подхватил за лапки курицу, шмякнул с размаху об стол, отсёк головку и подцепил на конвейер. Нажал красную кнопку и конвейер понёс обезглавленную тушку вдаль, с глухим тарахтением проворно ощипывая её на всём пути. Чернобородый взял следующую курицу, снова оглушил её ударом о плаху, отсёк головку, подцепил на конвейер за лапки, потом следующую и т.д. Куча лежала спокойно, покорно и молча тая. Я начал испытывать сильную усталость, поскольку провёл бессонную ночь. Но вот чернобородый подхватил очередную курицу. Ту, что давеча окунулась в грязь головой... О, Боже! Нет! Но чернобородый, не заметив, что взял птицу за голову, шмякнул об плаху, отсёк лапки и подвесил на конвейер. Живая тушка тряслась, металась, лихорадилась, ощипываемая конвейером, и, как там – наверху, с небольшим опозданием раздался вопль, одновременно злорадно прогремел чернобородый, сливаясь с истерическим звуком: 
– Глянь, какой фокус!     
Воплем оказался звонок старого телефонного аппарата, лежавшего на тумбе в коридоре. Мать подняла трубку. Я обливался потом. Лишь после пробуждения стала понятна вся сила собственного страха. В кошмаре я только наблюдал и соучаствовал в процессе, исподволь признавая происходящее как обычный и неотъемлемый элемент жизни. И не было даже мысли о том, чтобы воспрепятствовать ровной текучести кошмарного бытия, ибо были только намёки на угрозу жизни, и никто на мою жизнь прямо не покушался. Но гораздо больше впечатлил цинизм, как будто намёки подготавливали к тому, чтобы в последний момент, когда ловушка достроится, а выходы будут заблокированы, я сам сознанием прожитого завил последнюю петельку на горле собственной воли к сопротивлению. Ведь завершение строительства ловушки стало бы кошмарному сюжету логичным финалом, который пролил бы свет на весь ход партии и открыл бы мне, что последняя курица – это я. Лишь после пробуждения я осознал всю силу собственной рассеянности, ибо не обратил внимания в кошмаре на то, что в том зале с конвейером не было ни одной двери. И в этом проявилось моё бессилие и неспособность к жизни, ведь стоило увидеть это и задуматься над значением, то иллюзии пали бы, а участь прояснилась. Я бы тогда догадался, что мне сниться кошмар и что это не явь. Как однажды догадался, глядя на тюремную робу хрущёвок, что живу в тюрьме.

Под давлением странных подозрений стало совсем худо. Небо в окне не рассвело, а только изменило бурый цвет на трупный сизый. На переносицу съехал выпавший с головы волос, и я ощутил его прикосновение по-новому: осторожно взял пальцами, стал рассматривать в просвете окна и… о, Боже – это же рыболовная леска! Я вскочил с кушетки, зажёг свет, посмотрел на ногти – пластик! Потрогал кожу – резина! Дотронулся до глазного белка – за жидкой плёнкой скрывалась каучуковая структура. За стеной загомонил телевизор – говорящая кукла! Четыре стены – клетка! Кухня рядом с… унитазом! Мать отворила комнатную дверь, когда я бесцельно метался:
– Ты чего кривляешься? Собирайся, поедем, поможешь, дядя умер.
Я никуда не поехал, потому что слёг в бреду. Иногда я приходил в себя от чьих-то ласковых прикосновений ко лбу. Попеременно виделись испуганный братик, встревоженная озабоченная мать, рассеянный и удивлённый папаша. Спустя какое-то время карета скорой помощи увезла меня в психиатрическую лечебницу.