Начало: http://www.udaff.com/creo/85856.html

    А еще Надя и Федор Степанович иногда сидели во дворе его дома, развернув полотенце с разложенной на нем  нехитрой снедью. Надя щурилась, глядя на солнце и облака, а Столыпин рассказывал ей о фотографиях, о том, как однажды совместил на фотоувеличителе кусочки фотопленки с лицами, которые переснял с газетных вырезок. 
      Лица комсомольцев и активистов, простых тружеников и великих военачальников, соединенные в одно, образовывали чистый лик, более всего похожий на Иисуса, каким его изображали на иконах  художники прошлого.
    Надя кормила сосисками и печеньем соседского мальчика Тимошу, который ошивался неподалеку с неизменной толстой книгой подмышкой. Тимоша был слабоумен, и не умел читать, а в книгу, между ее страниц, закладывал травинки и цветы, найденные во дворе там, где еще не положили асфальт, где еще не вытоптали землю. Он с простодушной гордостью за свой труд показывал свой гербарий  Наде, и та всплескивала руками, удивляясь и восхищаясь, и Столыпин в эти мгновения представлял, что они – он, она, и этот мальчик – как будто семья, которой у него никогда не было. Надя обнимала Тимошу, теребила его вихры, и дарила конфеты. Если бы Федор Степанович только мог рисовать, он  обязательно нарисовал бы их – Тимошу, и Надю, похожую на Женщину с веслом, такую же по-особому красивую, такую же мудрую и сильную, с которой хочется остаться навсегда.


    В городе, как и во многих местах нашей глубинки, не было ювелирного магазина, а потому жители тратили заработанные честным трудом деньги на предметы роскоши  в галантерейных лавках – упакованных в подвальчики торжищах, где на полках игрушечные автомобильчики делили место с предположительно финской обувью и несомненно русскими изделиями из поделочного камня, предназначенными, верно, для крепких тетушек с каменными загривками, ибо только сильная шея в состоянии вынести груду нанизанного на суровое барахла из самоцветной разносортицы.

    В таком именно магазине, стесняясь своего дурного вкуса, Федор Степанович и приобрел однажды пару серег из желтого – золота, как уверяли продавцы – металла с симпатичными, затейливо оправленными в холодное кружево аметистами, скромными и неброскими, но в то же время, как казалось Столыпину, подчеркивавшими целомудренную потайную красоту Надежды.
    Серьги обошлись Столыпину в огромную в сравнении с его нищенской зарплатой сумму, и надолго заставили отречься от любимого обеда из чебуреков и «Пшеничной». «Все равно она - паленая», - заключил про себя Столыпин, и твердо впечатал в прилавок мятые купюры с профилем вождя, а они тотчас исчезли в беспокойных и жадных, живо шевелившихся пальчиках-змейках лавочной Горгоны с обильно накрашенным щекастым бандитским лицом.
    Последние копейки запрыгали, как бы ликуя в танце, что их все-таки хватило на изящный красный бархатный футлярчик.

*********************************


    В тот вечер Федор Степанович и Надежда снова бродили по парку, проводя часы в ничего не значащих разговорах, просто глядя друг другу в глаза, мечтая, и делясь своими мечтами. Заветный бархатный футлярчик таился в кармане пальто, и Столыпин не решался, не знал, как нужно правильно подарить ей его содержимое, чтобы не обидеть ее вкус и взгляды на отношения, чтобы она правильно поняла его намек, и не оттолкнула от себя сгоряча, из-за его собственной глупости и поспешности.
    Когда они приблизились к монументу Ленину, Столыпина посетила нелепая и в то же время ободряющая мысль: «Вот, пусть он благословит меня своей простертой над Землей рукой». Набравшись решимости, Столыпин извлек из кармана подарок, и протянул Наде:
- Наденька…это…в знак моей…любви к тебе…
    Надя остановилась, и прижала футляр к груди, не открывая его, как будто испугалась того, что там было спрятано.

    И в этот миг их окликнули.

- Надюха, ты?
    Надя побледнела, и прижалась к Столыпину, ухватив его руками за руки. Столыпин что-то пробормотал ободряюще, не понимая, что происходит.
    В кустах на траве в позах довольных охотой охотников лежали трое мужиков.  Возвращаясь со смены, они зашли в парк, чтобы выпить, и чтобы оттянуть момент ненавистного им возвращения к быту. Окликнувший Надю – рослый слесарь в клетчатом кепи – привстал, и, недобро щерясь, обратился к Наде:
- Ты чего, Надька, не появляешься у Почкина на хазе? Забыла кентов, кто ебет и кормит?
    Надя молчала в ответ, и только сильнее впилась ногтями Столыпину в рукав. Федор Степанович понял, что здесь что-то не так, что ей не хочется быть здесь. И ему тоже не хотелось находиться здесь, хотелось провалиться сквозь землю, и исчезнуть. Но ноги сделались ватными, и они оба против своей воли стояли, как вкопанные, рядом с компанией пьяных людей, которые, как оказалось, узнали Надю, а она не хотела, страшилась их узнавать. Рослый гоготнул, завидев, как вытягивается лицо Столыпина в удивлении и страхе:
- Может этот ханыга старый тебе на клык наваливает так, что больше никого не надо?
    Тут подал голос второй, с бегающими глазками, блестящими от внезапно посетившего его пьяного задора:
- Слышь ты, дядя, ты в курсе, с кем ты сопли с сахаром мешаешь тут? Это же Надька-Дыра! В курсе за нее, нет?
    Третий – бородатый, в потрепанной спецовке - вскочил, и уставился на Столыпина, узнавая и его:
- Ба, да он же моего спиногрыза учителишка в шараге, опойка и чмо! Как там твоя фамилия, реформатор? Пытаешься Надьку-Дыру научить, перевоспитать задумал? Ты, дяденька, напрасно стараешься. Надьке ведь от жизни надо немного - только бухать, да ебстись. И это, дядя, очень правильная жизненная позиция, я тебе доложу! Потому как нам тоже ебсти нужно кого-то, кроме своих женушек, а? – и хохотнул, поддевая локтем соседа.

    Резко взорвали раскаленную тишину вопли вороньих стай.

    Столыпин застыл, не делая и шагу, и к нему приходило смутное осознание того, что случилось, и что они, косноязычные пьяные варвары, хотят ему сказать. Надя молчала, и только сильнее сжимала подставленный ей в защиту локоть.
    Голова закружилась. Не от страха, вызванного грубостью и превосходством в числе и силе этих людей. Столыпин пробормотал, обращаясь к ней:

- Как же так…Надя? То, что они…про тебя…правда? – и ком в горле не давал ему сказать большее.
      Она молча отстранилась от него, и опять, в который раз в жизни осталась одна, как будто оттолкнула его на их сторону, сделала его их невольным союзником в назревавшей пытке, страшном и лишенном осмысленности самосуде.

      Огонь прозрения вспыхнул, выжигая дотла смятенную душу Столыпина. Они – правы, эти нелюди, правы во всем, хотя они не могут быть правы, нельзя им быть правыми! Вся его жизнь – вздор и дрянь, намалеванное матерное слово на худом заборе, сломанная деревянная лошадка, такая же ненастоящая, как Надина любовь к нему, оказавшаяся всего лишь смесью любопытства, похоти и краткого пресыщения обычностью. Спрятанная за жалостью к нему, покинутому всеми, жалость к себе самой, за свои собственные грехи, которых никогда не отмолить ни ей, ни ее детям, обреченным родиться во мраке и пороке, или из-за этих  же самых мрака и порока - обреченным не родиться вовсе. Неужели это так?

- Неужели это так? – простер руки небу Столыпин, и сжал кулаки. Неужели нет на свете силы, способной превозмочь ложь и черный умысел рока? Где же тот светлоликий Иисус, который обещал и завещал любовью бороться за правду и спасение?
      Никто не спасет их.  Ни его, ни Надю, ни даже этих, хохочущих пьяных мерзавцев, заблудших и нищих духом, а потому тоже – брошенных в колодец одиночества. И всей душою Столыпин страстно возжелал, чтобы в эту минуту безнадежного отчаяния появился хоть кто-то, кто мог бы прекратить глумление над самым чистым в его жизни, чтобы не допустить поругания, и освободить их всех от оков затмения! 
    Где же она, небесная Женщина с веслом, чьи спокойные сила и красота остановят мир от разрушения себя, чья поступь заставит пасть несчастных озлобившихся на колени, и покаяться?
    Среди шума листвы, среди вороньего грая, и дьявольского смеха вдруг появилось Ее белоснежное  лицо.
    Она грустно и безмятежно улыбалась, и ее губы шептали что-то неслышное, неслышное и – ласковое, добротой побеждающее смуту и безверие.

      Мысли Столыпина прояснились так чисто, как никогда – от водки, от чего бы то ни было. Он положил портфель наземь, и зашагал навстречу своим мучителям, улыбаясь им, и улыбка его излучала  свет любви и покаяния.

- Оставьте дурное в себе! Оставьте дурное в его тьме, и будьте людьми! Будьте людьми, и любите друг друга!  Любящие друг друга да не сотворят друг другу зла никогда!
    Хохочущие мужики осеклись, и зло уставились на приближавшегося Столыпина.
- Ты блатуешь тут, попик, что ли? А может, тебе шею сломать за твои слова, пидор гнойный? – зарычал бородатый, и, не дожидаясь ответа, двинул Столыпина мосластым кулачищем в лицо.
    Надя закричала, громко и пронзительно, и это был последним, что услышал Столыпин, растворяясь в шуме тополиной листвы.



    Всех их нашли. Сначала - Надю, случайно,  - ведь некому было писать заявлений о ее пропаже, – она бродила по березовой рощице на окраине города, исхудавшая, похожая на смерть, простоволосая, без одной туфли, с горящими воспаленными глазами, совершенно нема. На мочках ее ушей блестели крохотные искорки аметистов.

    Потом, через полторы недели – мертвое, источенное тварями и тленом тело Столыпина, под кустом акации, возле памятника Ильичу, где никто давно, по злой иронии судьбы, не хаживал, не встречался так же, как они с Надей встретили тех, троих. А потом, с собакой, нашли виновников, одного за другим, несмотря на прошедшие недели времени, и на смывающий следы дождь. Словно чья-то воля вела худородного пса, указывая ему и его строгому хозяину дорогу к справедливому, хотя и запоздалому возмездию.
***********************************

    К подножию памятника Ленину, высившегося посреди заброшенного городского парка, кто-то начал возлагать цветы. Свежие, простые, полевые. Не в память о пламенном борце за неосуществимые идеалы, но в напоминание о том, как ненастоящая любовь становится однажды настоящей, и даже смерть и безумие не прекращают ее, бессильны перед ней, и ничего не значат.
    Если долго наблюдать за этим местом, можно заметить, что цветы всегда приносит к памятнику мальчик с тяжелой книгой подмышкой. За ним безмолвной тенью следует женщина, то и дело останавливаясь, чтобы сорвать травинку, или погладить сухой ладонью древесную кору. Когда лучик солнца попадает на ее серьги, они светятся фиолетовым живым светом.

    Положив букет на мрамор, мальчик садится на покосившуюся скамейку, раскрывает книгу, достает заложенные между страниц альбомные листы. Старательно слюнявит грифель карандашного огрызка, медлит немного, а потом начинает быстро и уверенно рисовать. Проходят минуты, и на листе бумаги появляются трое. Мальчик, мужчина в годах, и женщина, его спутница. Они держатся за руки, а женщина, вдобавок, прислонила к плечу длинное весло.
    Женщина в серьгах с аметистами рассматривает рисунок, и, узнавая себя, счастливо улыбается, и обнимает мальчика, не говоря ни слова. Так, обнявшись, они сидят еще какое-то время, а потом уходят.

    Мальчик любит чебуреки, и вырезать из газет фотографии.