Военные сборы начинались, как пионерский лагерь. В назначенный час весь военнообязанный выпускной курс БГТУ (бывшего "Военмеха") явился на Витебский вокзал с рюкзаками, набитыми шмотьем, снедью и алкоголем. Построением командовал бравый кавторанг Чижиков (которого, разумеется, за глаза звали Чижиком).

Военно-морская кафедра Военмеха давала отсрочку (читай, освобождение) от участия в советской армии даже в самые "загребущие" времена.

Кавторанг Чижиков был молод и третировал нас, - студентов, все три курса ежепонедельничной военной кафедры. Он слыл одним из свирепейших преподов: хорошо зная свой кровожадный предмет (Чижиков был специалистом по тактическим крылатым ракетам), он требовал уважения и знаний от военнообязанных студиозов. Тем не менее, на сборах, Чижиков проявился вполне человекообразно, а несложная жизненная философия, время от времени рождаемая им в разговорах, позволяла сделать вывод о том, что Чижик вовсе не дурак.

Мы заняли полтора вагона поезда, следующего в Калининград. Шел 90-й год. СССР доживал свой последний год и горбачевская перестройка уже преодолела к тому времени пик всеобщего наивного оптимизма. Армия трещала по швам. Централизованно управляемые институты огромного государства теряли зыбкую основу и переставали функционировать должным образом. В атмосфере сгущалось предчувствие грядущей большой жопы.


Рассевшись по вагонам, две трети контингента немедленно приступили к вожделенному пьянству. Вообще, в студенческой среде, особенно среди живших в общежитии, за пять лет сформировалось многочисленное сообщество законченных алкоголиков с присущими им "профессиональными" повадками и слабостями. В силу же молодости, алканафты сохраняли ещё некоторый задорный кураж. Детали предстоящей пьянки обсуждались активистами задолго до погрузки в поезд. Главная идея, выработанная в процессе этого обсуждения, заключалась в том, чтобы одновременно выставить и выпить все разномастные и разноградусные напитки, заготовленные к поездке участниками. Интенсивное смешивание несовместимого алкоголя должно было привести бухающих в состояние алкогольного транса с последующими радостями в виде массовых поблевок и тяжкого похмелья.

Дальновидный Чижиков прозорливо разделил бухающую и небухающую части по вагонам. Небухающие были определены в тот вагон, половину которого занимали мирные жители. Бухающие же, заняли целый вагон. Оторванные и выброшенные по ходу движения поезда фрамуги оказались самым безобидным происшествием. Время от времени, упившиеся студиозы вырывались из "бухательного" отсека, пересекаясь с мирными пассажирами (многие из которых, отдать им должное, также целеустремленно бухали). В результате таких пересечений, происходили боевые столкновения, заканчивающиеся успехами или поражениями той или иной степени сокрушительности.

Кавторанг Чижиков с мужественной решимостью, присущей лишь сословным самураям, минимизировал боевые потери. Немало сил он тратил на улаживание конфликтов с проводниками, громко выражавшими несогласие с разрушениями, производимыми студенческим контингентом. Я полагаю, что форменный китель, золотые погоны и фуражка кавторанга играли свою положительную роль в улаживании многочисленных мелких конфликтов. Как результат, на следующее утро боевые потери среди студентов составляли - 0. Никого не убили и не сдали нарядам милиции на станциях.

В Калининград поезд прибыл ранним утром. Бухавшие выглядели изрядно отдохнувшими - усталыми, но довольными. У многих на зеленоватых лицах зияли свежие царапины и кровоподтеки. Они негромко, с чувством собственного достоинства обсуждали перипетии прошлой ночи. При этом на нас, - небухавших, они взирали с надменным превосходством.

В нашу непьющую компанию помимо меня входили: гатчинец Вадило -ди-джей одной из гатчинских дискотек, честолюбивый белорус Пичкалев, проходивший весь институт в длиннополом пальто и классической шляпе а-ля Глеб Жиглов, интеллигентный ленинградец страдающий ожирением по прозвищу "Папа" и вредный ленинградский же еврей по прозвищу "Заяц". Кроме того, к нам частично примкнул Староста, который ухитрялся числиться в небухающей части и при этом регулярно наведывался в "пьющий" вагон.

Староста, вообще, колоритный тип, - тот крайне редкий случай, когда человек много и с увлечением рассказывающий о своих победах в отношениях с женщинами и вправду пользовался их вниманием. Родом он был откуда-то из центральной России, из поселка городского типа с не запоминающимся названием, где, судя по его рассказам, - он успел переебать все, что ходит, прыгает или ползает. Был Староста длинен, костист, неказист лицом, но обладал, при этом, тем непреодолимым магнетизмом, который нужен для того, чтобы легко сходиться и ладить с самыми разными людьми обеих полов.

Толстый Папа был до мозга костей интеллигентом. За пять лет учебы в Военмехе он так и не научился складно ругаться матом, хотя и тренировался непрерывно.

Ученный еврейский Заяц с огромным носом и телосложением заядлого книголюба учился с Папой в школе в одном классе. Именно там возникла какая-то патологическая дружба между ними. Притом, что Папа и Заяц терпеть не могли друг друга, при любой возможности вредя друг другу морально и физически, они, также, не могли долгое время быть друг без друга, совершая безумные взаимные звонки и терроризируя ни в чем не повинных родителей.

Вадило так любил популярную музыку, что готов был служить ей беззаветно. Этим воспользовались какие-то гатчинские прохиндеи, подписав Вадилу на почти ежевечернее бесплатное диджействование в местном клубе.

И, наконец, - белорус Пичкалев. Учеба давалась ему нелегко, но, в отличии от большинства студентов он не заливал огорчение от несданных зачетов и экзаменов дешевым алкоголем, а, напротив, как тогда говорили, "врубал зубра", порой, по многу раз переучивая и сдавая несданное.

Конечной точкой нашего путешествия был Балтийск, в котором располагалась военно-морская база Балтийского флота, но до этого нам предстояло посетить флотскую учебку, расположенную где-то на пол-пути. Вообще, военные сборы были организованы по принципу сильно промасштабированной во времени службы в армии, только без дедовщины и, собственно, службы. В учебке мы должны были провести сутки.

Все перемещения по территории учебки выполнялись строго в строевом порядке. Нарушители, по какой-либо причине отбившиеся от строя, немедленно подвергались жестокой обструкции в виде вербальных воплей и бранного визга от повстречавшихся старшины или офицера.

Итак, мы пездовали нестройной толпой вдоль забора учебки. Справа за забором располагался покосившийся сарай-хлев, источавший характерный запах - подсобное хозяйство учебки. Из хлева раздавались отчаянные свиные вопли. "Перед тем, как свинью зарезать, они её всем каганом, перво-наперво, отпялят" - авторитетно просвещал нас Староста, - "слышь, как визжит?". Вообще, Староста много знал про армию - его многочисленные знакомые и родственники по поселку городского типа уже были в армии и немало порассказали любознательному Старосте о повадках и законах, царящих там.

Учебка представляла собой несколько полуразрушенных казарм и столовку, в которой самым опасным, по словам Старосты был компот: "в компоте там столько брома, что хуй никогда в жизни больше не встанет!". Как при такой концентрации брома солдаты умудрялись насиловать приговоренную к съедению свинью, оставалось непонятным.

Обед продолжался десять минут, не больше. Хотя, в принципе, больше и не надо было. Съедобным оказался лишь хлеб. То, что шустрые работники кухни набросали нам в предварительно розданные сальные алюминиевые плошки не представлялось едой ни видом, ни запахом. И, конечно, компот. Он был разлит в мятые алюминиевые кружки - розоватая жидкость со странным придонным отстоем, - вероятно, бромом, о котором вещал Староста. Разговаривать в столовой строжайше запрещалось, вероятно, для того, чтобы новобранцы не могли обсуждать качество жратвы.

По территории учебки в разных направлениях перемещались строем многочисленные свежеобмундированные матросы. Первое, что бросалось в глаза, это общее для всех обреченное выражение физиономий. Разговаривать в строю также строжайше запрещалось, и люди, как-то весьма отморожено смотрели под ноги или перед собой. Я представил себе, как в этой учебке можно было "служить" месяц или два и мне стало не по себе.

В первую же ночь в нашей казарме произошло ЧП, - крыса укусила студента за ухо. Рассказывали, что ночью крыса шла на кухню по балке над спящими студиозами, оступилась и упала кому-то на голову. Будучи раздосадованной такой незадачей, крыса немедленно укусила спящего. Однако, была и другая гипотеза: вполне вероятно, что один из собутыльников решил феерически подшутить над корешем и прикусил ему ухо железным "крокодилом" от подтяжек. В любом случае, для укушенного сборы немедленно закончились. Чижиков составил ему предписание - следовать домой в Питер самостоятельно. Чижика можно было понять: никто из жителей учебки не ручался за гигиеническое состояние местных крыс и, если бы студент взбесился (считалось, что крысы переносят не только желтуху, но и бешенство), все бы могло обернуться гораздо хуже.

В учебке же нам была выдана военно-морская форма, которая состояла из штанов без ширинки, но с нелепым клапаном сзади предназначенным для заголения жопы, тельняшки, синей робы, на которую ещё следовало пришить погоны с буквой "Ф", пилотки (да-да, Ржевский, пилотку на флоте носят на голове) и флотских сапогов-говнодавов. Кое-как облачившись во вновь обретенную одежду, наш студенческий взвод выглядел несколько прихуевше, вероятно, так смотрелись утонувшие в бою с японцами матросы "Варяга", толпящиеся перед вратами рая.

По прибытии в Балтийск нас разделили - большую часть оставили в Балтийске, а остальных, в том числе и всю мою компанию, отправили с оказией в Лиепаю. Идти в Лиепаю нам предстояло на малом ракетном крейсере. МРК, хоть и именовался "малым", представлял собой достаточно вместительную плоскодонную посудину, вооруженную шестью тактическими ядерными крылатыми ракетами. Как пояснил нам Чижиков, корабль должен был нести полугодовое дежурство в Лиепае. При этом все шесть его ракет должны быть нацелены на Стокгольм - одну из столиц вероятного противника. Каждая ракета по разрушительности равнялась десятку Хиросим.

Выход корабля намечался часов на десять вечера, но никто толком не знал, когда это произойдет в действительности (военная, блин, тайна?). Тем временем, сгущались сумерки. Ветер крепчал, а из свинцовых облаков время от времени брызгал холодный августовский дождь. На море собирался шторм. Нас, с нашими рюкзаками, набитыми гражданским шмотьем, запустили на корабль. Мы некоторое время бесцельно шлялись по палубе. Под запаркованной и закрытой брезентом шлюпкой мы с Папой обнаружили десяток смуглых матросов - явно каких-то абреков. Вообще, для восьмидесяти процентов команды русский язык не был родным. Те из матросов, кто оказывался посмышленее успевали за три года кое-как подучить великий и могучий, разумеется, без склонений, времен и падежей. Потомственные же чабаны так и оставались все три года в настороженном неведении относительно того, что происходило вокруг.

"Привет. Как служба?" - задал я абрекам совершенно дебильный вопрос. "Ты, что! Что ты, комиссар, такие вопросы задавать?" - вполголоса зацыкал на меня немедленно покрасневший от смущения Папа. "Эст закурыт?" - бесстрастно ответил один из абреков. В течение десяти секунд мы с Папой наблюдали, как смуглые пальцы опустошают пачку папиного "Пегаса". После этого абреки немедленно потеряли к нам всякий интерес и вполголоса затарахтели друг с другом на своем неразличимом наречье.

После первого контакта с аборигенами мы решили исследовать содержимое корабельных надстроек. Присоединившийся к нам неугомонный Староста немедленно потащил нас в радарную рубку, что расположена на самой верхотуре. Там мы обнаружили еще одного матроса весьма узбекской наружности. "Дай закурыт?" - поздоровался с нами матрос. Он оказался радистом. "Тры года тут сэжу. Здоровье не остался совсэм" - бесстрастно поведал нам узбек, еле уловимым движением запрятав старостину беломорину куда-то подмышку.

"Точно, здесь у него под жопой магнетрон-излучатель радара" - авторитетно поддержал узбека всезнающий Староста, тыкая пальцем в массивную металлическую тумбу, на которой сидел радист, - "если на работающем магнетроне сидеть, хуй уже никогда не встанет". "Савсэм нэт здоровье", - подтвердил старостины догадки узбек, - "эсть ещё курэво?".

Далее, на корабле возникло всеобщее движение, сумятица и оживление. Готовились к выходу. Нас - студентов загнали в матросский кубрик. Все иллюминаторы были задраены металлическими щитами. Взревели двигатели. Корабль мелко задрожал. Во внутренних помещениях ощутимо запахло солярным выхлопом. В узбекско-абрекской команде была заметна существенная перемена. Всю расслабленность как рукой сняло. Все бегали и суетились как тараканы. Казалось, каждый намерен выполнять возложенное на него с максимальными старанием и отдачей.

Заскочивший в наш кубрик юный мичман с перекошенным, бледным лицом немедленно затараторил: "Студенты, бля, на палубу не ходить, - шторм, бля, шесть баллов, смоет, бля, искать не будут, нахуй". "И вообще", - обернулся он к нам уже почти вылезжи в люк, и заговорил, вдруг, другим, каким-то человеческим голосом и на тон тише - "молитесь, бля, корабль в море год не ходил. Молитесь, чтобы дойти - не утонуть, нахуй". Ободрив нас подобным образом, он скрылся в люке.

Меж тем, солярная вонища становилась невыносимой. В воздухе висел сизый дым. "На ходу выхлоп должно сдувать по ходу" - с надежной предположил Староста.


"Баковые на бак. Ютовые на ют. По местам стоять - корабль с якоря снимать" - раздалась бесстрастная команда по громкоговорящей связи. Вибрации заметно усилились. В какой-то момент корабль начало заметно раскачивать и мы поняли, что МРК со всеми загруженными на него студентами под управлением храброго капитана и абрекской команды направился в открытое море.

То, что мы в первые минуты путешествия приняли за качку, оказалось лишь легкой рябью, имевшей место в бухте. Как только корабль вышел на открытую воду волнение заметно усилилось. Как я уже говорил, МРК был очень плоскодонный. За счет этого он мог развивать немалую скорость, однако, при этом его качало и киляло по страшной силе.

Трудно описать словами, что такое морская болезнь. Каждое изменение положения корабля в пространстве доставляло просто физическую боль, а при падении с очередной волны, казалось, что вот-вот отдашь Богу душу. Все это усугублялось ещё и моральными страданиями, граничащими с отчаянием, ведь с раскачиваемого корабля некуда деться - только что за борт.

С непривычки блевало не только студенчество, но и весь экипаж во главе с офицерами.

В какой-то момент мы с Пичкалевым договорились идти искать корабельный гальюн. Мы выбрались кое-как в коридор и пошли вдоль внутренних кают корабля, цепляясь за что придется, и то и дело спускаясь и поднимаясь по гофрированным лесенкам. В середине коридора был открыт проход на внешнюю палубу. Около прохода замер в окоченелой позе матрос. Картина за бортом была поистине фееричной. Уже стемнело, но ходовые прожекторы уверенно освещали бурлящее вокруг море, поверхность которого была истерзанна многометровыми волнами. Ветер срывал с гребней пену, и она стремительно уносилась в темноту, опережая волны. И над всем этим "васнецовским" великолепием полным ходом летел наш малый ракетный корабль.

"Вон подлодка" - равнодушно ткнул пальцем матрос-славянин куда-то в сгущавшуюся за освещенным пятном прожектора темноту. Приглядевшись, мы и вправду заметили какие-то огни, как казалось, не вдалеке. "Параллельными курсами идем. Они тоже в Лепаю чешут. Главное, что б с курса не сбились - они же не видят нихуя". Я живо представил, как такие же, как и наши таджики-матросы сидят внутри жесткого корпуса дизельной подлодки и нихуя не видят. Так как сигарет у нас с Пичкалевым не было, разговор с матросом продолжить не удалось.