Сидим дома, летний прохладный вечер. Жена рисует – готовится к сессии, наброски там всякие, натюрморты. Я – делать нечего – читаю.
Звонок.
Открываю, на пороге сосед, дед Саша. Как всегда, в синих трениках, пузо висит, морщины и веснушки напоказ, стоптанные тапочки.
- Здоров, дед Саш. Позвонить?
Дед Саша еще месяцок назад жил тихо-мирно, мы с женой умилялись благообразности пузатенького старикана. Волосики редкие аккуратно подстрижены, назад зачесаны, рубашка старенькая, да чистая, обувь подшита суровой ниткой. На скамейке сидит, с бабками рассудительно беседует.
А потом у него телефон отключили. И он к нам зашел. Не фальшивил расспросами о делах, не распивал чаи. А просто так и коротко сказал: позвонить ему надо, Мишка чего-то там чудит.
- Але, Мишк, слышь? Слухай сюда. Ты чего творишь, засранец?
Засранец не заходит в гости и вообще на цырлах перед своей женой бегает. Засранец Мишка – дедов сын. Крепкий, в батю пузатый мужичок лет в полтинник, с постоянным выражением хитрожопости на масляном хохляцком лице.
- Мишк, когда зайдешь? Ну что это такое, у тебя на отца родного времени нет?
Дед Саша плачет, повесив трубку, кривит лицо, как баба. Мы усаживаем его за стол, успокаиваем, жена капает валерьянку, дед Саша отмахивается:
- Да ну ее… Давай лучше по полста, а?
Вежливо отказываюсь – поздно уже, да и не люблю я это дело, как-нибудь в другой раз. Однако через пять минут дед Саша приносит чекушку водки, мы разливаем «по пять капель»,  дед многозначительно говорит: «береги жену!» и уходит.
И на следующий день то же самое.
И на следующий – почти. По пять капель не пьем, слушаем стариковские слезы и вежливо киваем головой.
Через неделю дед начинает надоедать.
- Опять! – в сердцах восклицаю я, услышав вечером звонок в дверь. Открываю. На пороге дед Саша. – Здоров, дед Саш. Позвонить?
Старик проходит к телефону, и начинается по новой: Мишка-засранец, пузо висит, стоптанные тапочки, слезы.
- И когда уже деду телефон включат? – задаю я жене риторический вопрос. Жена не отвечает, готовится к сессии.
- А телефон, что же, все не включают? – фальшивя в цели вопроса, допытываюсь я у деда Саши.
- Да не включают, суки паззоррные, - цедит дед, целенаправленно пробираясь к телефону.

- Позвони телефонистам, заплатим эти копейки, чего там, - требующе предлагает жена.
- Диктуйте номер, - гундосят на другом конце трубки. – Как? Последние две цифры повторите.
- Да выключен, говорю вам… - начинаю заводиться я, а в дверь уже звонят.
- Здоров, дед Саш. Позвонить?

Утром звонок настойчивый, таким будят бесцеремонно, пох, что ты спишь, что у тебя был трудный день и  нелегкая ночь…
- Для опознания пройдите, - седоватый мент держит в руках папку и уже шарит рукой по звонку соседней квартиры.
- Какое опознание?

Дед Саша лежит в майке и трусах на кровати, по вытянувшемуся его носу ползает муха, желтая рука лежит на груди. Живот куда-то пропал, а полуоткрытые глаза смотрят в сторону прихожей, туда, где стою я, где на стене висит никогда не виденная мною фотография: дядя Саша, молодой и зеленый, в гимнастерке, на груди медальки, в обнимку с двумя такими же салабонами, за спиной – косо висящий указатель латиницей: «BERLIN».
В комнате у деда Саши тренькает телефон. Машинально беру трубку, составляющий протокол участковый недовольно косится на меня.
- Але, але!... Пфу, пфу! Вы слышите меня? Ничего мы вам не отключали, не выдумывайте соседям! Вы ж ветеран вов, правильно? Мы не имеем права вас отключить, вы льготник! У вас телефонный аппарат такой! Але! Тьфу ты…