Жену, как я понимаю, в тот момент больше устраивал вариант развода. Но мамочка, опытная интриганка, действуя методом сдерживаний, уступок и противовесов, каким-то фантастическим образом договорилась о продолжении нашей семейной агонии. После долгих двусторонних переговоров на кухне, провонявшей тухлым мясом, чесноком и моим перегаром, обе стороны пришли к компромиссному решению. Молодой семье решено было выделить значительный транш на оклейку коридорных стен обоями и покупку видеомагнитофона, а меня под строгим женским контролем и конвоем этапировать в местный КНД на моральную перековку и антиалкогольное кодирование. Резолюцию высокое жюри принимало, разумеется, без моего вербального участия, но при молчаливом похмельном согласии, укрытом драным пропотевшим одеялом и сдобренным капельницей глюкозы в изрезанной левой руке.
Чтобы кодирование прошло безболезненно, а самое главное – подешевле, созванная на патриархальный совет куча родственников откопала из глубин своих памятей могущественного специалиста, нашего семейного, в трех поколениях, нарколога с птичьей фамилией Воробьев.

Для конфиденциальности осуществления проекта к Воробьеву меня доставили вечером в воскресение, на тонированной «девятке» с вероятно фальшивыми транзитными номерами. После долгих блужданий по разветвленным, как римские катакомбы, подвальным помещениям наркодиспасера, мамочка, жена и невестка по старшему брату вывели меня к обитой засраным мухами кожзаменителем двери с вываливающимся замком и треснувшей оргстеклянной табличкой, на коей масляной зеленой краской криво было выведено – «Воробьев Х. Ф. – нрклг.»
«Х.Ф. – Нрклг». встретил меня кривозубой улыбкой и родным запахом свежего перегара:
- Ой, кто это к нам пришел? Сережа? Любочкин зять?
- Сергей. Да. – отрыгнул я свое конспиративное имя, и почувствовал, как неудержимо краснею.
- Пьешь, значит, Сереженька? Ай-яй-яй? – с интонациями доброго старичка из советской авторской сказки спросил Х.Ф.
- Ну… - попытался я уйти от неприятного вопроса и опять покраснел.
- Пьешь, мальчик мой! Пьешь, сука, как заводная игрушка – резюмировал, повышая голос, Воробьев – Ну ничего. Не таких ставили на путь истинный… - доктор сделал мхатовскую паузу, тувинским рыком прочистил горло, и, вращая для устрашения красными от полопавшихся капилляр, глазами, хрипло заорал - Будешь еще пить, сука!? А!? Тварь! Будешь, козлина жирная, Родину, блядь, пропивать!? А!? Знаю, таких, ни хуя, в жизни не надо! Только бы портвейна, блядь, ебнуть под забором!? Мать с ума сходит, жена вон, вся худая, а ты мудло ебучее, только жрать и умеешь!!! Свинота! Перегаром на километр, вон, воняет. Будешь, тварюга пить!? Налить тебе, скотина, чтобы разорвало тебя на хуй?! – Х.Ф. вытер слюну с багрового рта и рыча, как давящийся куском парного мяса, кот, вопросительно уставился на меня.
- Не буду. Честное слово. Вы меня уже напрочь закодировали… Мамой клянусь… Мне можно идти?
- Дурак, бля… - нарколог с удивлением осекся - Денег то ты еще даже не заплатил. Это того. Сложный процесс. Долгий. Медицинский. По всем правилам науки. Я так… Психологическую подготовку просто провел. Сережа… И не кодировать тебя буду, а ЗАШИВАТЬ. Зашивать, как плюшевого мишку. Я – считай портной от медицины.
- Аааа…
- Щас, погоди. К процессу подготовлюсь. Все стерильно. Ложись на кушетку и раздевайся до пояса… Сверху, дурень. Я ж не жопу тебе зашивать буду.
Доктор зашел за ширму и зазвенел мензурками. Из-за полинялых тряпок, натянутых на деревянный каркас донеслись характерные звуки глотания, и веселое кряхтение. Я снял липкую от холодного пота рубаху и лег на дерматиновую кушетку. Успокоившийся и повеселевший эскулап бочком вылез из-за ширмы, распространяя режущее слизистую носа амбре свежего спирта. «Х.Ф» отколол кусок какой-то полулитровой ампулы и  набрал кубов десять прозрачной жидкости в десятикубовый шприц:
- Не пил, как было сказано, неделю?
- Нет – соврал я.
- Даже пиво?
- Даже пиво.
- Смотри, а то тебя так щас скосоебит - всю жизнь себя в зеркале узнавать не будешь. Это ведь не «эспиралька» какая-нибудь. Это – новейшее индонезийское средство «Алкочокс». В России официально еще не опробованное, но, пиздец, какое действенное. Три года гарантии. Пожизненный отказ от бухла. Тебе даже когда стакан хлебушком накроют – на том свете херово станет. Так, что очисти свой разум перед безалкагольным счастьем, Сережа. Еб твою мать.
Мать, до этого молча стоявшая в углу, поморщилась от матерщины, но потом ободряюще мне подмигнула. Жена нахмурила брови. Невестка осталась глубоко безразличной.
Доктор протер спиртом ложбинку в моем локтевом суставе, глубоко вдохнул красным носом из ватки и воткнул в вену иглу. Прозрачная жидкость окрасилась темной кровь и поршень шприца начал вводить в меня «Алкочокс»
- А это. Он ваш этот «Алкочокс» без противопоказаний?
- Да вроде нет. Не должен быть. Разве что потаращит пару раз тебя конкретно. Честно говоря – ты первый в городе – убеждало светило - Как космонавт. Юрий Гагарин отрезвляющей медицины...
- Эээээ! Не надо мне ее колоть!
- Да не ссы. В Хабаровске пробовали – полгорода пить бросило. И возьму я с тебя на косарь меньше. И опять таки, благородный вклад в медицину. Ты Кена Кизи уважаешь? Он ведь…
В этот момент меня основательно повело, и я не дослушал докторскую сентенцию о великом американском писателе. Вчерашние три литра пива попросились наружу и я блеванул, осыпав доктора пережеванной кислой капустой с клюквой и подсолнечным маслом…
По выходе из диспансера в последнюю очередь меньше всего хотелось выпить. Больше всего – помереть и быть похроненым на спокойном деревенском кладбище в районе «Зверосовхоза» Емельяновского района Красноярского края, где у старика Матвеича такой вкусный самогон…

На работе к новости о навалившейся на меня, со всей дури, трезвости, со всеми вытекающими, отнеслись с подозрением. Однако, через неделю, прошедшую без утренних опозданий, перегара и небритости, люди, включая начальство, перестали, как прежде, обходить меня стороной. В пятницу, я даже попал на планерку, где получил первое за несколько месяцев нормальное выездное задание. Выяснилось, что в Бичуганском районе стайка пятиклассников анально надругалась над местным священником.
- Как надругалась? – переспросил я
- Как, как!? В жопу выебли попа - так ему и надо. Настоятеля Богопередвиженской Церкви отца Никодима. 29 лет от роду.
- Пятиклассники?! Хуясе.
- Точнее один учащийся ПТУ, два пятиклассника и два четвероклассника. По очереди или в складчину – пока не понятно. Поедешь выяснять. Материал сдашь в среду. Полоса за тобой.
- Бля. Я слышал, что попы ебут детишек, но чтоб детишки – попов, никогда.
- А может это народные мстители, Псих. Боевиков насмотрелись, новостей наслушались. Народный детский фронт анального освобождения. Смотрел фильм «Спящие»? С Дениро? Та же хуйня, только наоборот. Ловят священников, и со всей пролетарской ненавистью…
- Так ебут, то вроде, только, католические…
- Открой глаза, Псих, миллениум на дворе – Двадцать первый век. Все ебут, даже буддисты с кришнаитами. Не удивлюсь если и староверы.
- Никогда не любил церковь.
- Небеса, к тебе в последнее время тоже, кстати, не очень.
- И чего мне там, в Бичуганах делать? У детей интервью с политической программой партии брать?
- Новости в Интернете посмотри, дятел. Детей этих дьякон местный, первый заместитель попа по хозяйственной линии, из двустволки пьяный перестрелял. Троих насмерть, двое – в коме.
- Хуле, Бичуганы. Закон-тайга. Так, а мне то с чего там начать?
- Все просто. Мы уже в райцентр дозвонились. Возьмешь интервью у матери попа. Он чего-то на контакт выходить с нами не хочет. Кстати, выяснилось, что его мамаша в 1943-м два Тигра под Прохоровкой из противотанкового ружья подбила. Кавалер ордена Славы. Будет нам и к девятому мая охуенная статья. Выезжаешь завтра на Сереге. Фотокора возьмешь. Командировочные мы тебе выпишем. Только, блядь, не жри там, а то придется. Как в прошлый раз вертолетом вывозить.
- Ты чо!? Ни грамму. Я ж теперь «Алкочокс» - и меня вновь жестко скосоебило.

В Бичуганах выяснилось, что информация, полученная в редакции, мягко говоря, не соответствовала истине. Кое над кем действительно надругались. Причем, и вправду,  анально. Пострадавших было семеро, но, отнюдь не из среды священнослужителей. Некие умельцы, оставаясь инкогнито, ловко драли в задницу местных чиновников среднего звена и так же ловко скрывались от правосудия. В списке потерпевших уже значился один заместитель главы района по хлебозаготовкам, руководитель местного лесхоза, главный ветеринарный врач на пару с начальником СЭС, приехавший на проверку партийной дисциплины москвич, начальник АТС и налоговик. Ходили слухи о самом районном Голове, но проверить их оказалось невозможным - третью неделю Севостьян Васильевич лечился от каких-то бляшек у областного проктолога. 
Нить детективного клубка приходилось распутывать за три календарных дня. В понедельник мы должны были находиться в региональном центре с полным отчетом и фотографиями…



Преступления, помимо изощренного цинизма и антигосударственного, прямо скажем, политического характера, объединяла еще одна, со страниц кинговского триллера сошедшая, черта. Злоумышленник (или злоумышленники) после надругательства прикалывали мебельным степлером к задницам потерпевших жестяные гербы республик Советского союза, похищенные из запасников районного краеведческого музея.
Преступление совершалось между семью и девятью вечера, за зданием районной администрации. В настоящее время следствие располагало изъятыми гербами Азербайджана, Туркменистана, Таджикистана, Грузии, Киргизии, Армении и Казахстана. Оперативники, как оказалось, в данный момент разрабатывали три основных версии.
По первой, предполагаемый преступник был членом КПРФ или другой левой партии, мстивший новому чиновничеству за развал Советского Союза. После обнаружения пятого герба (киргизского – с кустами хлопка, и солнцем, восходящим над заснеженными горами) милицией до выяснения были задержаны несколько сотен бывших и нынешних коммунистов, комсомольцев и, на всякий случай правых демократов. Однако, даже после этого злодеяния не прекратились.
Вторая версия касалась выходцев с Кавказа и Средней Азии. На этот раз правоохранители арестовали всех, и без того давно арестованных, кавказцев, четырех китайцев-гастарбайтеров, грека и русского с именем Тимур. Эта акция, к сожалению, тоже ни к чему ни привела, если не считать армянского и казахского гербов, прибитых впоследствии к стене над потускневшей милиционерской доской почета.
Третья, основная версия, как принято, ничего не гласила, никого особенного не подозревала, и в принципе клала на все все хуй.  Единственным ее фигурантом оказался кочегар местной коптильни Семенов Андрей Борисович, к которому меня, сверкающего новыми журналистскими корочками на каждому углу, отправил следователь прокуратуры, опечаленный моей непроходящей трезвостью. Семенова он описал, как парня пьющего, туповатого, но очень таинственного.

***

«Алкочоксовый сон» номер Б.

- Целься точнее – папа Дюк поправляет мой горизонтальный «Ижак» кожаным протезом кисти – если в хвост ему попадешь, говно капнет.
- Не капнет – отмахиваюсь я, и с силой отвожу двустволку от его протеза – я воробьиным жиром капсюль смазал. Пиздыкнет как надо.
- Хорька поправь.
- Вот это дело, папа Дюк. Ебали мы и вашу Родезию – я снимаю зеленую баварскую шляпу со страусиным пером и сдвигаю вцепившегося в немытые волосы дрожащего хорька в сторону затылка. Хорек громко пукает и по шее моей течет теплая струйка.
- То-то же. Опа, бля, буенто пернтендо кугачо пута-ебануто. Каляпындари – ругается по родезийски диктатор – Приготовься. Поползли, гады. Удачная сегодня будет рыбалка.
- Бей папа Дюк! Бей! Вон он! Уйдет! – кричу я ему прямо в наушник «Сони» - и долблю дуплетом в коричневое небо. Три маленьких ящерицы вырываются из моих стволов, и смешно перебирая лапками дымя, и громко матерясь, несутся к намеченным жертвам. Первая же, выпущенная мной, цепляется в хвост своему грозному врагу, и подбитый А-310, бешено рыча поврежденным двигателем, рассыпающим яркие искры по коричневому небу, ложится на левое крыло. Неторопливо, как в замедленной съемке, самолет разворачивается в нашу сторону, дымит желтыми клубами и начинает снижаться. Второй аэробус после четырех прямых попаданий папы Дюка, резко срывается в пике и исчезает за ближайшей горой. Через мгновение слышится грохот и сноп взметнувшегося пламени.
- Лучше капсюли мазать надо было! – пытается перекричать рев двигателей, несущегося на нас А-310-ого, родезиец и безнадежно машет рукой в мою сторону. В этот момент, к горлу моему подкатывает комок, а на уровне живота я чувствую неприятное журчание. Из желтого дыма, объявшего самолет, отделяется нечто огромное и безумное. Сегодня нам повезло только наполовину. Говно капнуло. Мы с папой Дюком обмениваемся злыми взглядами и молча идем собирать канифоль из сбитого им супостата. За гору путь неблизкий.

***

Семенов сладко спал в тени елового навеса, прямо в коптильне, на окраине Бичуган. Под гамаком, на котором лежало тело, я насчитал штук 20 банок из под польской водки «Черная смерть», исчезнувшей из продажи еще в середине девяностых. На куче этих пустых банок валялась книжка Луи-Фердинанда Селина «Бойня» в мягком изодранном переплете. Вместо закладки Семенов использовал пожелтевшую «беломорину».
- Эй! – я ткнул Андрея Борисовича в волосатое пузо торчащее из под расстегнутой телогрейки – кто тут шишек в жопу ебет?
- А? Чего? – встрепенулся истопник – что за ебаный бердамю?
- Кто, говорю, главу района в задницу отпердолил? Меня прокуратура прислала. Журналисты мы. Из «Костемойской правды».
- Ага. Ебут, ебут. Оне народ ебут, их народ ебет. Ебут друг-дружку, а деньги – в кружку. Социализм. Рабочее движение. РСДРП-б. Б – обозначает - блядь.
- Борисыч, ты мне мозги не компостируй! Знаешь чего-то? – для устрашения я ткнул кочегару в нос перевернутое журналистское удостоверение и похлестал им по щекам кочегара. 
Семенов, тяжело поднялся с гамака, залез в топку умершей коптильни и достал из нее три непочатых банки «Черной смерти». Две сунул нам с фотокором, одну с наслаждением моментально заглотил сам.
- Я не пью я. Зашитый.
- А я и сам вижу, что говно-человек. Тайну тебе, ту самую, показать?
- Ага. Про чиновников. Давай. Я тебя в газете прославлю.
- На хуй мне твоя газета. Пошли. Водку только отдай.

За страшной тайной мы топали часа четыре по забитой гудящими комарами лесной тропинке... Прошел дождь, и от усыпанной хвоей земли, шел удушающий пар. Фотокор с Борисычем быстро нашли общий язык на фоне нескончаемого запаса истопника банок со смертью. Под конец, оба затянули что-то грустное из Фреда Фриса и Зорна, икая,  путая слова, и не попадая в ноты. Когда мы все-таки пришли к обозначенному тайному месту, я потерял килограмм пять отличного белого жира, накопленного годами
- Вот, бля! – торжественным голосом провыл Семенов и отодвинул густые еловые ветви. За ними простирался огромный котлован, засыпанный банками с просроченной водкой «Черная смерть». На дне его, как черви в протухшем мясе, копошились местные жители. Бичуганцы ходили сюда целыми семьями. С детьми, соседями и домашними животными. Кто-то спал, кто-то орал песни, кто-то лениво совокуплялся. Над котлованом поднимался осязаемый спиртовый пар.
- И, что, как это связанно с мужеложественными чиновниками?
- Я же говорю. Народ пьет - народ ебет! – сверкая счастливой рожей, выпалил мне истопник и, раскинув, как ныряльщик Саутин, руки полетел на дно ямы. Я понял, что земля уходит из под ног, и, теряя сознание, сполз вслед за кочегаром.

***

День Победы
«Слава», пронесенная через года
На Курской Дуге Мария Коннопопова подбила три немецких танка

«…- Идут – первым заметил ползущие черные силуэты старший лейтенант Амброзимов – Маша Коннопопова, Дина Ергикова – приготовьтесь. Помните, бить по смотровым щелям и бакам. Первый мой.
Амброзимов взял в руку связку противотанковых гранат, в последний раз улыбнулся своим девчонкам и, с легкостью, перемахнул за бетонный бруствер.
- Санечка! – только успела крикнуть Маша, когда лейтенанта скосила пулеметная очередь! - Я отомщу за тебя! За всю нашу Родину, скрепя зубами, сказала девушка и крепко прижала к плечу приклад противотанкового ружья...»

«…Недавно Марии Геннадьевне Коннопоповой исполнилось 87 лет. Живет она в скромном домике в центре поселка Бичуганы, Красноярского края, воспитывает сына-священника…»

Оскар Мяэотс. Подпись к фото «Награда нашла героиню только через тридцать лет»

***

Из котлована я выкарабкался глубокой ночью. «Алкочокс», жестко отреагировавший на польский алкоголь, каждые тридцать минут выворачивал меня наизнанку, а затем вворачивал обратно. Часов через пять ползанья по спиртовой яме я потерял счет четности выворачивания, и не мог уже точно определить, где у меня наружность, а где изнанка. Лица своего я не видел, но по состоянию его понял, что оно, от прилившей крови навсегда обрело свекольно бордовый или даже возможно синий цвет. Навечно, блядь!
В конце концов, нос заложило настолько, что я вовсе перестал дышать. К счастью, это и спасло меня. Интенсивность впитывания паров алкоголя уменьшилась, и я, увязая пальцами в сухой земле, выкарабкался наружу. Еще час я полз куда-то в сторону от котлована.  А потом заснул крепким сном.

***

Сон «алкочоксовый» номер Д

- Дедушка. Ты же умер? Ты же должен давно сгнить. С девяносто первого года прошло ж хуй знает сколько времени.
- А я ить, Слава, и вправду, маненько подгнил. Вот – тут. И тут. А тута – плесень. И воняю, что даже мыться бессмысленно.
- А бабушку там видел?
- Какая, внучок, на хуй, бабушка? В последние лет сорок в рай попадают только мужики. И староверы. Баб там почти нет. Сплошная пидерастия, простигосподи.
- А на хуй, тогда, такой рай, дедушка?
- А ты у Бога спроси. Ево регулярно на всякие приколюхи с «алкочокса» развозит. Раньше, одно время, в раю вообще хорьки одни жили. Лет двести. А наши на земле на говно исходили – молились и свечки ставили. Срамота, бля.
- Так, что дедушка и ты, там гомосечишь помаленьку?
- Я щас тебе перешебу и не посмотрю, что ты такой жирный стал! Деда в пидерастии обвинять! У меня подруга -  Дина Ергикова, фронтовичка, три Тигра подбила и в том же бою погибла! Мы с ней и лейтенантом Аброзимовым, как сядем, как «Раскинулось море широко» грянем – весь рай слушает. Ладно, пошел я. Папе Дюку да Севостьян Васильевичу, жопоебу этому гнусному привет передавай. А тайна твоя – в ящике со словом «Крынц». Бывай. До скорой встречи.
- Пока, деда.

***

Голова моя, ноющая как двуручная пила, лежала на чем-то твердом. Почему же мне все время снятся сны про хорьков и пидоров? Что со мной не так? Я на 120 процентов гетеросексуален.
Солнце стояло уже весьма высоко, но кроны деревьев создавали приятную тень. Тяжело, как танк, подбитый героиней из Бичуган, я встал на ноги. Из потревоженного мной во время сна мха, торчал угол полусгнившего ящика. Я поскреб по трухлявой доске ногтем.
«Правительство Сибирскыя Ръсублiки Адмирала Колчака. Золотойъ Запасъ» - проступили мелкие черные буквы на зеленом углу ящика. Кругом наебка. Я зачерпнул из грязной лужи тухлой воды, глотнул и сдерживая рвоту, пошел туда, где, по моему мнению должны были располагаться Бичуганы.

Наш водитель Серега спал в машине, откинув переднее сиденье, на самом солнцепеке, напротив мэрии Бичуган. Рядом с машиной, зарывшись кудрявой головой в кучу мусора, сопел, как младенец, раздетый до трусов, фотокор. А из под этих самых трусов его, исполосованных  темными черкашами, торчал кусок жестянки со сходящимися кверху колосьями и красной звездой над ними.
- Аааа… Живой… Я думал ты там от водки сгорел – вяло проговорил водила, оторвав заспанную голову от сиденья – а этот, шустрила, всю аппаратуру проебал. И одежду. Тебе из редакции, кста, звонили. Нарыл материал?
- Нарыл.
- Ща еще опера придут. У них до тебя по попу этому, выебаному, информация какая-то есть. Будем ждать?
- Ну их на хуй. Грузим этого пьяного жопоеба и поехали домой. Насосу из пальца чего-нибудь. Фотки постановочные сделаем. Все равно нас в Бичуганах никто не читает. Себе дороже…
Водила помог мне закинуть в машину фотографа и завел мотор. Прощайте Бичуганы.

***

«Алкочкс». Сон № 007

- Так вот ты, какой, Энтони Хопкинс?
- Да, вот, такой, я, Энтони Хопкинс – бородатый старик с грузинским носом и обвисшими, как у спаниэля ушами – провел сухой ладонью по некрасивому лицу – тебя к телефону, кстати.
Энтони Хопкинс снял увесистую трубку с беспрерывно трезвонящего черного эбонитового аппарата, покачал ее в кисти, будто бы оценивая вес, и, вдруг, со всего маху ударил меня ей в правое ухо…

***

Спасли меня предусмотренные японским автомобильным гением крепкий ремень, подушка безопасности и везение. Я не вылетел из сброшенной в кювет «Камри», подушка смягчила удар, да так удачно, что обошлось и без синяков. Всего и делов то – ушибленное колено, да правое ухо, разбитое металлическим швеллером, оторвавшим Сереге голову. Фотокор, когда я вылезал из слетевшей с дороги машины, еще хрипел, но через пару минут затих,  вперив оставшийся целым остекленевший глаз в потолок нашей «Тойоты». Камазисту тоже не очень повезло, видать, пытаясь уйти от столкновения, он все-таки слишком сильно забрал вправо, и унесся вместе со своим грузовым монстром на самое дно поросшего лесом оврага. Так как «Камаз» горел, я не стал проверять его водителя на предмет жизнедеятельности, а, выбрав направление, где по моему должен быть город, тупо зашагал по потрескавшемуся асфальту. Молча брел я мимо пустынной лесной дороги, пока в кармане не запиликал редакционный сотовый:
- Але, Псих, вы где?!
- 180-й километр – прочитал я на дорожном столбе.
- Материала нарыл?
- Нарыл.
- Фотки сделали?
- Фоток нет, постановочные поставим.
- Хуйово, но ладно. Слушай сюда, там на 180-м, как раз, километре деревня есть, Длинная называется. Поворот налево – километров 30 проезжаешь, сначала Косово, а потом Длинная.
Я огляделся. Налево уходила гравийная дорога, с указателем «Косово – 30»:
- Ну, да. Вижу указатель.
- Отлично! Хуярьте туда. Там какой-то эстонец-гастарбайтер клюшкой для гольфа в дачном поселке пятнадцать человек угандошил. Опроси там всех, схемку составь, пофотографируй.  Материал на Москву пойдет. Москва срочно требует!
- Да, тут, у Сереги с фотокором некоторые проблемы – попытался я начать издалека.
- Вернетесь, бля, и решим проблемы! Осторожней, там, убивец не пойман еще. Ориентировка – похож на этого, как его… мммм…
- Энтони Хопкинса?
- Нет, но ты мыслишь в правильном направлении. Слышал по радио уже что ли. Он вылитый Антонио Бандерас.
- Блин, тут Серега с фотокором…
- Щас погоди немного. Чего? Да идите вы на хуй со своим Промлитславом. Щас, Псих… - телефон замолчал.
Я надрачивал ебаную трубку минут сорок. И батарейка, и симка, судя по всему, пошли по полной слоновьей пизде. Бросив бесполезный телефон на обочину, я глотнул воды из лужи на дороге и обреченно потопал в сторону дорожного указателя. Налево. 

До Косова я добрался часов за десять. В деревню, где, по всей видимости, в мире и любви спокойно уживались и сербы, и албанцы, ночью я заходить не решился, и, не доходя до населенного пункта метров двести, заныкался в придорожные кусты. Адски хотелось жрать, но ничего кроме зеленой костяники в  прикосовском лесу не было. От нее у меня только сильнее закрутило живот, и всю холодную ночь я просыпался, делая небольшие, но весьма болезненные перерывы на исторжение царапавших все нутро косточек. Только перед самым рассветом я вырубился до такой степени, что перестал замечать даже комаров, пчелиным роем осевших на всех оголенных частях тела моего. Разбудил меня странный двухметрового роста старик, в грязном фартуке кузнеца на голое тело, резиновых перчатках с бурыми пятнами, натянутых по самые локти, рыбацких сапогах и драных, выцветших галифе.
- Тудой. Вилочку берозову ищу. Кобельну. С хуйком кривеньким. Для супостатика – прошамкал старик беззубым ртом – Ставай, чушка. Говнища то… Огогой… Крынкина, кста, батраков берет. На харч. По осьмушке коровинки. Рублёный амбар за погостом – старик махнул рукой в сторону деревни и исчез в лесу.

Деревня Косово оказалась вымершей, наверное, еще в семидесятые пятихаткой. Прогулявшись по заросшей бурьяном улице, среди развалин я насчитал только три жилых, но давно уже дышащих на ладан избушки. В указанном стариком амбаре, в конце поселка, было темно и пусто. Где-то в глубине бурчал на советской газовой плите черный от копоти котелок. Пахло вареными нечистотами, из которых резко выделялся отвратительный запах рыбы.
- Хозяева? Бля!? – поинтересовался я охрипшим голосом – хозяева! Вылезайте, денег заплачу.
- Чо надо? – из-за амбара показалась благообразная старушка в брезентовых верхонках, с мешком наполовину набитым крапивой – цыпляткам собираю – пояснила она про мешок – так, чо надо? 
- Мне б покушать. Я заплачу – полез я в карман за лопатником.
- Андретту вареную, да молочко. Будешь? 50 рублев.
- Буду. Помыться, да постираться еще.
- Мойся, только воды натаскай.

Картошка с постным маслом пошла более чем хорошо. Отожравшись и постиравшись, я в одних трусах залез на струганные полати в амбаре и решил поговорить с бабкой на предмет журналистского расследования.
- Бабуль, от вас, Длинная, далеко?
- Ой, далеко. Не ходи ты туда. Лучше у меня посиди. Дурная там деревня. Дурная и проклятая. Кто пойдет – не возвращается.  Полигон там какой-то был.
- Да, фигня все это. Какой полигон? Вот говорят там, псих какой-то, кучу народа, дачников всяких, кочергой поубивал. Слыхала, ты, чего про этот случай?
- Окстись, милой, туда уж лет 12 никто и не ездил! Не было там дачников, отродясь. Все колючкой на пять километров перемотано. Наши, вон, кампричикосовские, туда никогда носа не совали.
- Какие, ваши?! – я подавился слюной.
- Кампричикосовские. Деревня то наша полслова, полназвания, своего, потеряла. С 17 века Кампричикосово называлась, а при советской власти обрезали.
- Странное, какое-то название.
- Обычное название. Ее эти, как их баски, капричикосы основали, которые от англицкова деспота Эдуарда еще при царе городе на бискайской лодке по морю уплыли. Пришли к царю, как говорят, Лексей Михалычу, а тот их сюда с глаз подальше, в Сибирь и упек. Здесь и обосновались. На всю Русь промыслами наше Кампричикосово славилось, как Гжель, Тула или Вологда своими кружевами. Детишек холопьих скупали и… того… Мастера были – загляденье. Кондрат, самоварщик, тот из любого трехлетки мог и самовар, и подковку и молоточек за пару годков сделать. А смешные они у него какие были. Соберешься деревней на танцы – обхохочешься…
- Пиздец, какой-то… - пиздишь, старая.
Старуха сняла со стены даггеротипную фотографию на которой в ряд стояли деревенские жители и фантастического уродства дети. «Фоторгафiя Рубинштейна. Кампричикосово. 1912» значилось по даггеротипом. Я сглотнул:
- После семнадцатого, то, хоть, всех на хер разогнали?
- Куда ж там. Сначала кустарями. Потом кой-кого раскулачили. А в двадцать девятом, я еще девчонкой несмышленой была, тут совхоз собрали. «Красный кампричикос». Во как. Для членов Наркомату. Самому Риббентропу мальчонок и девчонок отсель отсылали. А в семидесятые совхоз милионником стал -  для братских африканских республик пионеров-уродов делали. Вон, Михалыча видел? Длииинный такой. Он в 76 году такую девочонку-балалайку для Менгусты Хейли Марима сделал! Огого! Ее даже на ВДНХ потом показывали. Папе Дюку, в Родезию заказ большой ребят-боченков сработал. Он, старый хрен до сих пор для новых русских штучные изделья из негритят и китайчат делает. Но денег не берет. Все ради искусства. Ученик ему нужен. Мастерство передать. Старый совсем он 97-й год минул. Пойдешь?
- Нет, спасибо… Хм… - так я охуевал в последний раз во втором классе, когда увидел совокупление собственных родителей – и… что? Что с деревней то стало?
- Да в 1992 году ОАО пытались устроить. Ацкии всякие. Кто в райцентр уехал, кто помер. Вот три калеки нас и осталось. Еще картошечки будешь?
- Да, спасибо, пойду я. Одежда высохла. И ухо после ваших травок не болит. Спасибо. Вот еще 50 рублей. Мне про Длинное репортаж надо делать. Задание редакционно. Про убийцу эстонского.
- Ох, внучок, не ходил бы ТВ в Длинное, ох, не ходил бы…

***

Сон «Алкочокс»  номер добавочный.

- Пожалюста ни убивайти миня! – кричу я писклявым голосом – я еще пригожусь!
Две огромных железных вилки вцепились в мою голову и пытаются сорвать, вывернуть меня с теплого привычного места. Я цепляюсь пальцами с содранными ногтями за пуповину, вгрызаюсь в нее зубами, но злое железо беспощадно тянет меня наружу, расплющивает мне голову, обжигает бесконечным холодом.
- Ньееееет! Я нииихачу! Мне тут хорошооооо!!! – зубы крошатся от того, как я их сжимаю, пуповина трещит, как натянутый канат. Железные вилки делают последний рывок и вытаскивают меня на свет. Я вижу чей-то огромный глаз и слышу громогласный голос:
- Опять, падла, котенка родила. В суп его. А лучше – Михалычу. Пусть в трехлитровой банке до 18-ти выращивает…

PS. Этот кусок текста не стоит расценивать, как выступление против абортов. Абортам – ДА!

***

Над колючей проволокой висел потускневший деревянный транспарант: «Новохрущевцы! Добро пожаловать в Длинное!!!». Грунтовая дорога, резко, километра за полтора до забора перешедшая в довольно ровное асфальтовое покрытие резко обрывается перед самой колючкой. За транспарантом начинается почему-то
Порвав в двух местах куртку, я перелез через колючую проволоку. После примерно получаса ходьбы по редкому осиннику признаков хоть какой-либо жизни не обнаруживалось.

Лес. Глушь. Только легкий прохладный ветерок колышет кроны стройных осинок. Воздух здесь чистый, с едва уловимым чуть терпким лесным ароматом. Вдыхаешь полной грудью, задерживаешь на секунду выдох, и… приятная прохлада обдает всего тебя изнутри. Чу! Защебетал клёст. А вот, к задорному лесному солисту в тон присоединилась трясогузка. Летят, подгоняемые ветерком счастливые лесные напевы, кружатся меж грациозных стволов.
Привет, боровичок! Вылез дружок, насупившийся, из под мха, грибочек. Шляпку свою знатную солнышку подставил. Капелька росы, будто подмигивает: «Возьми, сорви меня, я - гриб вкус-ссс-сный, важный!». А кто это тут такой резвый? Юркий, быстрый, прошмыгнул, так, что трава только зашуршала. Ящерка? Жилец, какой, мелкий лесной? Не бойся меня зверек, я тебя не обижу. Я у тебя в гостях. В лесу. А хозяев обижать – последнее дело. Знаем – плавали. И, вправду, как будто мне поверил, мордочку свою славную из травы высунул. Так, это же бельчонок! На тебе крошек хлебных горсточку, забияка. Где же, наконец, этот ёбаный поселок?

***

Сон ндцатый, к «Алкочоксу» отношения не имеющий. Наверное.

- Жила была девочка Греттель. Такое у нее имя, значит было. Немецкое.
- Баба, так все же немцы – фашитсы. Гитлеры.
- Ну, что, ты Славик. Далеко не все. Люди всякие бывают. И немцы тоже. И фашистов сроду сейчас больше нет. В войну всех поперебил дедуля твой. Разве что Франц Карлович. Так, ведь он и не фашист вовсе, а, просто, гандон порядочный.
- А, что такое гандон, бабуля?
- Ну… это значит, хороший человек. Добрый, мягкий, честный. Я же говорю тебе – порядочный.
- Дальше баба… сказку…
- Хрррррр-р-р-р-р-р-р-р
- Баба, не храпи!
- А!? Да?! Что?!
- Сказку, про девочку Греттель.
-А ну да. И подарил добрый волшебник Геббельс девочке Греттель склянку с волшебным кипятком. А она, домой прискакала, вылила тот кипяток себе на лицо. Ошпарилась, и песенку специальную волшебную спела:
«Кипяточек кипяток, отправляйся за кусток. Сделай дырку, сделай пук. Возвращайся дриснув в круг». И все вокруг Греттель вдруг закружилось, закипело и сразу перенеслась она в Волшебный Мир Кипятильников, где жила…. Ладно… Спи Славка. Спи, а я пойду с курями уладюсь…

***

Сначала я наткнулся на поросшую дикой травой детскую площадку. Из разросшегося папоротника торчало ржавое колесо карусели. В паре метров от нее стоял сваренный из обглоданных коррозией водопроводных труб, самолет. Чуть дальше – сгнившая деревянная песочница. Значит, Длинное было где-то рядом. И, скорее всего оно окончательно вымерло. Ни голосов, ни печного дыма, ни звуков техники. Кого здесь убивать ебанутому эстонцу? Все здесь давно уже само мертво.

Пятиэтажное здание хрущевских времен, будто само выскочило на меня из леса. Серый торец его было сложно разглядеть между осинами. В абсолютной тишине я вышел к нему. Нештукатуреные бетонные плиты, подъезды с обвалившимися козырьками, черные дыры окон с покосившимися рамами. «Хрущевка», брошенная своими обитателями, уходила далеко в лес. Конца этого странного дома я не видел. Боясь нарушить мертвый покой пятиэтажки, я, не заходя в подъезды, шел по выстеленной бетонными плитами дорожке, вдоль нее.  Лес расступался, менялся ландшафт, то - уходя в овраг, то - поднимаясь в гору, а дом все не кончался. У подъездов беспорядочно громоздились забытые выросшими детьми качели и карусели, догнивали свой век брошенные «запорожцы» и «москвичи», стояли переломанные и облупившиеся скамейки. Все это уже лет двадцать, как поросло травой, умерло. В некоторых местах из остова мертвой «хрущевки»  вывалились рассыпавшиеся, с торчайщей арматурой плиты, обвалилась шиферная крыша.  Я сел на, казавшуюся целой, скамейку и огляделся. С фасада дом окружал лес, лес даже без каких-либо признаков воздействия на него цивилизации. По обе стороны, уходя за горизонты тянулся бесконечный, мертвый дом. Я забежал в подъезд, вышиб ногой дверь, выходящую на лестничную площадку. В квартире  было пусто. На стенах – обрывки грязный желтых обоев, на полу – съежившийся от времени линолеум. Я выглянул в окно. С другой стороны было то же самое... Бесконечность леса и дома. Я бежал вдоль дома. Ноги отваливались, горло пересохло, но я бежал все дальше и дальше, останавливаясь на минуту отдышаться, и вновь продолжал бег. Дом не заканчивался. Я забегал в пустые квартиры, выламывал двери и окна, истошно орал, и бежал. Дом не заканчивался.

Кусок арматуры, предательски торчащий из травы, я не заметил. По твердой шишке выступившей на уровне голени, сделал вывод, что нога сломана. Примотал к ней щепку, час передохнул и резко повернул перпендикулярно поселку «Длинное». Как доковылял я до железной дороги уже не помню.

***
Тайны Века
Дом, который построил Никита
Пытаясь решить жилищный вопрос, советские ученые построили бесконечную «Хрущевку» в другом измерении.

«… возглавить научно-исследовательский институт было поручено патриарху советской пространственной метафизики Севостьяну Васильевичу Крынцу, ученому с мировым именем, академику РАН, почетному профессору Пражского университета…»

«…Первый эксперимент по выведению «бесконечного дома» в другое измерение закончился плачевно. Палатку с собачками-испытательницами Зойкой и Дойкой разметало по подпространству на кварки.  А в ноябре 1957-ого случилась трагедия. После личной встречи с Хрущевым, Севостьян Васильевич пережил инсульт и скоропостижно скончался 1 декабря, перед самым пуском пробного тетраэдра... Великому ученому было 73 года. После его смерти НИИ возглавил Андрей Борисович Семенов, бывший доцент кафедры подпространственной метаметрии. Коллектив ученых продолжил работу, несмотря на неудачи и трагедию…»

«…7 ноября 1961 года в Длинном был настоящий праздник – дом принимал первых постояльцев – молодые семьи, приехавшие по комсомольской путевке…».

«… Несчастные случаи продолжали происходить, хотя и реже. О них даже забыли после ввода в эксплуатацию пятого этажа…»

«Несмотря на протесты ученых, проект пришлось закрыть и заморозить. До сегодняшних дней все документы на эту тему были засекречены»

Оскар МЯЭОТС. Фото.

***

Очнулся я на железнодорожной платформе с углем. Колеса мерно постукивали – поезд спешил в сторону восхода. Лежать было неудобно, и я приподнялся, облокотившись спиной о деревянный борт. Нога, блядь, болела. Напротив меня лежал  картонный ящик. «Крынц» - было выведено на нем зеленой краской. Я сорвал картонную крышку. Водка. Отвернув пробку, я всосал себя четверть бутылки. Ебал я в рот ваш «Алкачокс».

Психапатриев ©