В его руке какая-то старая книжка, пахнущая сыростью и древесиной. Он тонет в пуховом одеяле напротив камина, держа ее уже наверное целый час, застыв сам для себя идеальным натурщиком. Эта книга вынута наугад из той пыльной кипы, что складываются на дачах то ли из жадности, то ли из жалости – какая-то выцветшая дребедень, давняя бульварщина ли, периодика, но всяко еще не успевшая стать раритетом, хлам. 

Когда-то она сказала ему: «нельзя разочароваться в мужчине, как нельзя разочароваться в Боге. Мужчина не придумывает сам себя, он лишь воплощает Замысел». Потом продолжила, поясняя: «собаки рождаются и умирают, но замысел собаки как существа – вне времени. Любовь тоже не от времени, но через ее временность мы прикасаемся к вечности».

За окном непроглядно, и не верится, что дружелюбный при свете дня лес, в ночи таит в себе столько ужаса. Скованный им, он взял эту книгу скорее для вселяющей уверенность позы, что призвана показать всем местным духам – мел в руке, и круг очерчен.

«Если ты стремишься к этому, ты уже богоподобен» - она целует его в глаза. Он вспоминает эти очертания: мать целует его на ночь ребенком. Губы любой женщины вблизи одинаковы.

Их много здесь, охочих до чьего-либо одиночества духов. Свистящего ветра, темных капель, скрипов и шорохов – по-ночному диких, не знающих солнечного света и молча ждущих своего часа, что выпустит их из под сени первобытного леса.

Одинаково женственны и одинаково известны.

Лишь ее духа здесь нет. Да и что это такое, ее дух? Всхлипывания, что слышатся наперекор еловому треску в камине? Их больше не никогда будет.
Он приподнимается на локтях, пытаясь вчитываться, но смысл слов ему также безразличен, как и сама книга, как и сама она – давно прочитанная и неинтересная. Он кидает ее в камин с усталой небрежностью. Страницы, густо дымясь, нехотя занимаются, и духи уходят. Их смывает слепота сна.