В доме довоенной постройки
есть место, где висит фото
хозяина или из его близких кого-то,
смотрящие, сродни окурка из пепельницы,
обиженно, что был затушен временем
или чей-то рукой злонамеренно,
или по пьяной лавочке.
Комод хранит запах промокших валенок
и личинки моли, с безкормицы,
жрущих древесину ящиков,
сколоченные, быть может, раньше
чем первый самолет проколотил небо.
Пол скрипуч, как самодеятельный оркестр,
с похмелья, на школьном утренники
в честь дня победы.
Стены съели обои, оставив,
лишь в углах, клочки про запас.
близь живущие дети знают,
что в доме живет приведение хозяина
или из его близких  кого-то.
А кто постарше пьют,
на развалившемся диване, водку
и поёбывают местную беспризорницу.
Прохожие обоссали все углы дома,
пародируя собак, также во время,
задирая ногу.
Местная управа хотела снести
дом довоенной постройки,
но тут, один местный историк-любитель,
онанирующий представляя как
шпана ебёт беспризорницу, разведал,
что в этом доме жил сам Юрий Сахов,
получивший звание героя, посмертно,
прыгнув,  по пьяной лавочке,
под вражеский танк со связкой гранат.
Любитель предложил, "как истинным
патриотам" создать в доме музей.
Но истинная причина такой
гражданской позиции кроется
лишь в том, что он розово мечтал,
хоть раз выебать в этом доме
ту самою беспризорницу.


  Знаки.

Мы недолго и невнятно молчим,
потом жалеем о сказанном,
потом забываем о сказанном,
потом реагируем на сказанное молчанием,
долго выбираем слова приветствия,
а уходим, и слова не сказав.
И так дни обрастают словами,
сначала зелеными и шелестящими,
но ближе к вечеру становятся они,
сухими и хрустящими,
и в итоге опадают, засыпая
засыпающего на простыне,
скамье, пироне, сидя.

По утру дворник метет асфальт,
сгоняя сотни слов в кучи.
Обычно дворников,
люди, зовут бумагомараками.
Дворники выискивают,
среди оброненного нами,
самые фигурные, красочные
и собирают гербарии,
вклеивая слова в страницы тетрадей.

В начало было слово,
затем два слова, затем три…
Когда по земле бродили миллионы
неприкаянных слов, в угоду им,
были сотворены люди,
дабы существованием своим
дать убежище словам.

Слова заходят в людей через уши,
выходят через рот.
В некоторых "домах"
слова живут тысячами,
поскольку очень светлы
и просторны дома эти.
Но любой дом ветшает и рушится.
В момент гибели дома,
все живущие в нем, слова
вылетают из него,
обычно люди это называют
покиданием душой тела.

Есть еще и числа.
Реже смотрите на календари.
Кто дал такое право, числам,
руководить людьми?
Кто дал, числам, такую власть?
Чтобы контролировать людей,
числа создали часы, года,
уже упомянутые, календари.
Думается мне, даже,
что смена времен года тоже
их рук дело, дабы хоть как-то
оправдать календарь
и меньше вызывать подозрений.

Числам противостоят буквы,
но они слабее, редкая буква
одна обозначает что-либо,
а цифра – чего только не обозначает.
Но, есть такие самодостаточные буквы,
этакие буквенные генералы,
они стоят особняком в строке,
брезгуя пополнить строй слова.
Но, несмотря на их несгибаемость,
буквы терпят поражения, час за часом.
Ведь цифры вторглись в оплот букв –
книги, пронумеровав собой страницы.

Так и живем, на фронте
столкновения двух миров.


                        Листопад.

        Упал и нет сил подняться.
        Нет возможности дышать
        упав на грудь.
        А сверху нападала еще уйма
        таких же сухих листьев.
        Тихо. И лишь слышно
        как дождевые черви
        рвутся к поверхности
        через черные комочки земли.
        И видно, лишь,
        части таких же усохших,
        ждущих когда поглотятся
        продолговатой,
        кольцеобразной мышцей.
        Все опали и помянуты
                  Запах глубины.

          Погружаешься все глубже
и понимаешь, дна нет.
Нет дна или есть,
но не утонуть до него,
лишь до точки
когда не выдержишь и все,
все что над тобой
обрушится толщей воды
и последний воздух из легких
устремится вверх, к поверхности,
где тебе уже не быть,
лишь рожденные тобой
пузыри увидят солнце.
А под тобой лишь старые осьминоги,
уставшие обхватывать
щупальцами мир,
уставшие видеть воду
и ничего кроме.
Лишь они знают о дне все,
и самое главное, что нет дна
                или есть, но до него не утонуть


Инструкция по выживанию.

Раскройся, раскрасься под дерево акварелью,
став для дремлющих воробьев постелью.
По стенам, в линях обоев выгоревшего рисунка
пролегла раздраженного нерва струйка.
 
Стойко воспринимай регулярно видимое.
Видимо, что-то должно быть не выдано,
т.к. неведомое толкает к развитию,
в редких случаях, к однополому соитию.

Сам продиктуй, что должно быть написано,
если не веришь словам, не подписывай.
Если прикрыл глаза, не удивляйся
от вращения тела под звуки вальса.

Тут среди стен среда оборонительных тел,
там среди тянущихся рук повтор и стук.
Сосредоточься на урчание
пустого холодильника
и тиканье незаведенного будильника.


Забытое есть в виде из окна,
в этом внешнем придатке комнаты,
в хлюпанье первых не скромных луж.
Звуки радио, словно взрыв снаряда
у голов пережитых стуж.

Безмерность пространства междустрочия
несвязанна, не мной, не тобой, написанным.
И лишь наклон головы, из прочего,
дает новизну в видимом.

Спрятаность того, чем не с кем не делишься
есть, ощущением забитых ящиков стола.
Травмой не совместимой с жизнью являешься,
разбив себя, отражением в зеркалах.

В каждом углу, листа, стола, комнаты
виднеются шеренги расстрельных отрядов.
В каждом взгляде есть что-то большее,
чем две точки, без третей к ряду.

Выдохнем, прочертим линию жизни,
от низа ладони до кончика пальца,
в надежде найти посторонних себе,
              соединенных тридцатитрехлетним скитальцем


Трехмоментность уездной жизни.
                 
I.  Не знаю, мой ли это итог.
Стекло из окна уплыло,
дав прощальнопредупредительное дзинь,
оставив лишь, линией обороны, покрывало.
Так было, иголкой в глуби сеновала,
как вероятность опасности,
был день, завалявшийся под столом,
пока не разбил, веру в тишину, гром.
Провода начали отплясывать,
в такт шелесту срываемых листьев,
небо, объявив начало, кончало.
Единственный прохожий
слился серостью, со стенами,
в незакрытый канализационный люк,
игриво, после, задвинутый ногой березы.
По осколкам стекла били слезы,
с такой яростью, что становилось ясно,
горе не пустяковое. 
Понимание происходящего пытало,
утверждением себя в обуреваемой
стихией голове, напрасно. Проясняло
увиденное отвержение природой
человеком насаженного.
Это  было имеющие право на действие,
на разное отношение к человеку и воробью.
Бью взглядом в серонизкую тушу,
прося исполнения  желание нептицы,
возможно последнего -
поблуждать меж фонарных столбов,
оцепивших город по периметру.
Каждому шагу по метру
преодолеваемого пространства прошу,
дабы не сойти на редкие прыжки
в кусты засохшего шиповника.
Нет более городской тоски,
город сдался дождю, подобному
ленте морзянки, отстукивающего
по лужам радиста.
Глаза, узрев все вышеизложенное,
прояснились, перестали видеть
предметы как плоскости
дающие в сумме углы и наклонности
в сторону рационализатора.
Небо, проглотив солнце,
давало всплеск луж, сил,
дождь, промочив, косил
все выстроенное: дома, надежду, логику.
В дождь!
После лишь был озноб и кашель.
Пусть. Ткни пальцем в не боящегося
посадки в центре циклона
или в спящего без кошмаров клоуна,
не найдешь оного.
И холмы, обглодавшие горизонт,
возликовали радугой, патокой
облаков цвета антиземля.
Лишь капанье с крыш и я.


II.  Вечер. Автобус не встретит встречную,
в этих колдобинах,
до верху наполненных старостью,
стекающей из придорожных зарослей.
Завод, извечно не спящий,
из-за страха, что не проснется
увидев зовущий свет дна колодца
или тоннеля, кому как.
Звезда для кого-то скатилась,
не успел загадать желание,
никогда не успеваю,
наверно из-за незнания желанного.
Подобно бредовому чувству,
что не доживешь до утра, раненого,
стремление остановить,
не дать возможности автобусу двигаться,
ну, нечего, если по осени недосчитаешься
кур, отсутствующие привидится.
Четыре поворота направо
дают ощущение бесконечности пути,
взгляд на прижатое к тьме стекло
не прибавляет сил идти.
Да, есть что-то,
в ритмично повторяющемся вторнике,
в пиве у поликлиники,
в столовском сырники,
в пятиэтажках в пятнах света…
во всем чувствуется вращательное
движение планеты.
Кроме ответов "да" и "нет"
есть еще возможность промолчать.
Ночь, отсортировав способных ко сну,
ставит подушкой печать
на лица, города, страницы.
Пустоты нет, также, как нет
думающего о пустоте,
есть только стопка газет,
лампы свет и те
кто с утра скажет привет.
Если признать смерть, то она прейдет,
не задержится, не поспешит,
а на часах два ночи, голова запрокинута, спит. 


III.  День настаивает на своем
присутствие тиканьем ходиков,
хоть их значение в жизни подобно
красному свету светофора
на одной из улиц г. Санто Рамондо.
Солнце подле окна оком
сверлит газету излинованную
значением ГоЭлРо и света,
как необходимого условия
ночного творчества.
Припоминая отчество Его высочества,
китайские тапочки трут в углу пол.
В комнате дремлет все,
не исключение и стол,
просторно изливающийся ночами речами,
о том, что гравитация не есть притяжение
планетой, а лишь отталкивание небом.
Кофе взбадривает,
но только откуда ему взяться,
когда в кармане двадцатка с мелочью
и телефон неизвестно кого, но точно бляди.
Если к любви всегда подходить сзади,
никогда не узнаешь о правде твоего значения
в мыслях двуногих, двуруких и прочих.
Счет идет на минуты, выигрывает желание
не вставать, не думать, не верить
в нумерацию домов улиц.
Но жизнь есть воля, а воля – действие
или  изображение вида его присутствия.
Что может быть важнее напутствия
себе самому, перед очисткой зубов от слов
скопившихся в кариозных проемах.
Улыбка в зеркало,
как лучший из приемов доказательства,
что не кукла, а часть мироздания,
пусть маленькая, но с желанием познания
всего, что не входит в юрисдикцию стен,
пытающихся придавить, если начал шалить.
Подоконник параллелен дороге,
дорога параллельна небу,
а небу параллельно и до дороги,
и до подоконника, и до выходящего на дорогу. 


Смотри выше, трясет правая рука солнце,
требуя тепла, это в феврале месяце,
в то время как левая курок взводит,
желая убить снег.    

А помнишь, как 529,
когда Хосров обрушил на маздакидов
карательное войско и потопил
их движение в крови, помнишь?
Ты тогда не верил, что снег существует.

Ты говорил, не может вода стать твердой,
приводя в пример речи старейшины,
не помню его имени, но помню,
он мог создать пустыню где угодно,
в силах приближать взглядом солнце.
Так вот, он был не прав.
Он еще любил виноград,
ему каждое утро приносил его
садовник-грек шаха Масара,
да, кажется это он и придумал изюм,
тренируясь в приближение солнца,
но он был не прав.

Ты тогда еще невзлюбил песок,
из-за его привычки попадать  в глаза,
в  речь визиря, в постель,
и начал выплавлять из него стекло,
выдувать аквариумы
и разводить зеркальных карпов.
Это когда за глоток воды могли убить,
что со мной и случилось,
но я тебя не виню.
Так, что и ты, прости меня
за съедение твоих карпов,
кстати во время готовки я их пересолил.


          Пей за ж.

Я вставил перо в глаз,
чернилами контур зрачка
отпечатав на газетном листе,
в то время как незнакомки,
по тротуару, заглядывающему
под не дающие юбки,
семенили к реке,
в то время когда
межреберье желало клинка,
и мир без мундира,
в наградах на голое тело,
конвоировался за
изнасилование звонка.

Звонил, думал откроют,
но отсутствующая дверь
не скрипнула, не обнажила
лица хозяина или хозяйки,
в этом есть что-то
от мирового заговора,
хотя телефонная будка
разубедила в этом.

Парк поражал своей
бескрайностью ботинка
притесняющего окурок,
в свободе дымится.
Окружающие слышали
призыв свободного времени,
но отмахивались: "жарко".

                            Жалко
тротуар с его пониманием
своей никчемной узости
относительно Млечного пути,
с желание самому по себе
хоть раз пройти.

Жизнь измочалила
задумчивость памятников
        голубиной непредвзятостью.
        Наверно не осталось дворов
        не облюбованных струйками
                        писающих мальчиков.


Все забил и забыт щеколдой,
механизмом для толерантности
и с постоянством брошенного помидора
устремляюсь не в лица, но в задницы.

Колоссальны глыбы беспечности,
что, резвясь, теряют дети,
по отточенному остроконечнику
времени струйкой медленно
стекает материя.

И сужаясь, суждения стремятся
к отверстию, ротовому ли,
огнестрельному ли,
так из маленьких человечков
                      вытекает время, превращая их в двери.


Закрыв за собой дверцу шкафа
погрузись в молчание – простейший из языков.
До радужных кругов надави на глаза.
Вот ты и Гагарин – первый из космических мужиков.

Удобней стоя, приятней лежа
постигать бескрайнею комнату за бортом.
По мнению астрономов, она сжимается
и тебя ждет тепловая смерть, но будь мужиком.

По мнению соседей ты высоко взлетаешь,
им не дают покоя твои громкие падения
по ночам, рокот космодрома,
трава у дома, особенно когда ей торгуют в открытую.

Ты знаешь уже,
что запах космоса схож с запахом в парадных,
что звезды постоянно перегорают или их выкручивают
и что когда входишь в контакт с чуждым разумом лучше иметь, что-нибудь  выпить и похавать.


Сотворив тонны культуры,
стоя в одном штиблете,
как непреднамеренная пауза
в засаленном языком куплете.

Как раненый танкист
перепачкан сестричкой йодам,
стрельнувший из фаустпатрона
мгновения являлся богом.

Как перенесший черную чуму,
в чувства пощечиной приведенный.
Зияя гнойной дырой во лбу,
мнениями знающих поделенный

на части взоимотталкивающиеся,
дивлюсь подобно дитя магниту.
Средь сотен обласканных стуком
дверей не выискать открытой.

Планету пряча запазуху,
как яблоки в саду, стырена.
Трудно не поддаться соблазну
сняв одежду с убитой.

В итоги, не отойдя к обочине
тормозишь волей машину
и вскрикнув сволочи
падаешь плавно на крылья.   


Запрись, уймись и досчитай до ста.
Свари кофе, поешь вчерашний суп.
И когда натаскаешь ложкой досыта
сотвори из принципов одномерный сруб,

с вечно тухнущим камином,
мурлыканьем кота в кресле- качалке,
с не кончающимся неплохим вином
и со звездным небом под потолком.

Не реагируй на стуки у входной двери,
могут прейти лишь счета или враги,
а ну да, еще то сосед любящей пироги
с начинкой из изюма и кураги.

Возьми книгу, третью слева, в седьмом ряду,
в ней есть что-то от здравомыслия,
зажги огарок свечи и сядь в углу,
не пей манагу под столом, она прокисла.

Ляг спать, задумав великие дела,
но только не вздумай просыпаться,
не открывай глаза, даже если уже двенадцать,
сруб медленно укутывают в провода.


Ж\Д

Дорожная тоска,
оскомина от пресного куска,
чужие голоса
и мир туда-сюда.

Суровые глаза
и ложкой чай туда-сюда,
рассказы против-за
совсем другая полоса.

Плацкартных окон глаза злы,
верхних полок мечта – сны,
нижних полок отдавленные пальцы,
вагоны – зеленые скитальцы.

Мосты, железнодорожные мосты
прямы и просты.


Будниизм.

Лифт вверх – солнце вниз,
на четвертом этаже встретились.
Скрип замка, холодный кофе горчит,
на диване в протертых джинсах
и запачканной майке.

Кастрированного кота сердце молчит
уже две недели. Две недели уже в кошачьем раю,
с необходимыми мужчине частями,
вспоминая людей называет блядями.
Снег спиралеобразно скручивается с неба.
Неделя вменяемого бреда.
Листание книг, проглоченных
когда-то с мыслью победа.
Плохое настроение в перспективе плохая примета.
Выход, вход – один и тот же порог.
Порок третей заповеди наказывается
насморком, а иногда скоропостижной кончиной
при сигаретной лучине.

Лифт вниз – солнце вверх – закономерность.


Присесть на дорожку,
попить на последок,
в такие минуты
душа, словно мелочь,
звенит по карманам.

Прощаться неспешна,
уходя обернутся,
в набитый автобус
спеша окунутся,
парой глаз
в окошко уткнутся.

Сойти на пирон,
вагон проводить,
курить, молчать
и время топить,
в такие минуты
водой жажды
не утолить.


Под одеялом тепло и тесно,
любовь всегда была телесна.
Из интереса дети смотрят порно,
затем, не докурив, попарно,
взявшись за руки, идут к уборной.
Любовь на кафельной плитке,
под журчание воды в писсуарах
дает ощущение единства в парах,
в парах инстинктов и мемуаров.
Священный завет любви одной ночи:
кто любит искусство пускай
лучше уж дрочет, от ночи к ночи.
Скажи, удел ведь таков,
таковых такими любить.
Либидо лебедем, по осени,
из постельной полыньи,
ввысь, вознесется ли
или снесет гроздь
венерических вдов.
Вот и весь романтизм,
искаженный следом чернил
и ритмом онанирующих сердец…
- пробел.