Не тростник высок колышется,
Не дубровушка шумит –
Молодецкий посвист слышится…




Держа по ведру в руке, Щур свернул во двор.
Грудой были навалены дрова под навесом. У курятника старый петух, хрипя, созывал долыса истоптанных кур к насесту; тяжко приревновав их к старому чугуну – треснувшему от вожделенья похабнику, а так же почерневшему в похоти и скрюченному дугой  хомуту.
Самым же большим лицемером среди здешнего народа был чурбак с воткнутым топором. Чурбак ухмылялся, оттопыриваясь обухом, и истощал терпение петушка. В скором времени он решил выяснить с чурбаком и топором отношения.   
Пахнуло скотиной от хлева, в недрах его прервалась многопудовая возня. И раздался глубокомысленный утробный хрюк. Прозвучал он, словно отзвук нечеловеческого раздумья – в разгар ворочанья неподъемными мыслищами, производимым обладателем хрюка...
За углом Щур встал, будто вкопанный.
Перед запертым амбаром стояла конура, в которой жил огромный пес. Несколько часов назад Мосол пытался утолить рвение, с которым тот охранял подступы к колодцу, и скормил псу березовое полено; оно валялось тут же, словно незрелое яблочко, все в надкусах и слюнях.
Поразительно, свесившая язык зверюга овцой стояла перед неким оборванцем в бараньем треухе и рубахе ветхой. С рубахи, однако же, как подумалось Щуру, можно было б нажарить серебра фунта с полтора. Он трепал пса за кудлы, присев на корточки, да, косясь по сторонам, нашёптывал что-то во внимательно приподнятое ухо. Видимо, убеждал не поднимать шуму.
- О! здорово, – обрадовался он, - братишка!
Улыбаясь и шмыгая носом, вскочил на ноги, что-то поправляя за голенищем грязного сапога. И повёл глазами мимо, проверяя, не обрадует ли бог еще родней. Выглядел-то, правда, полным сиротой. Был оборванец замечательно худ, на животе, как говорится, можно было сосчитать все рёбра.  Между тем, без шуток подступили вплотную к Щуру стены амбара и дома.
Уходящее солнце метнуло луч, блеснула золотая цепь на груди оборванца. Сильно не нравились глаза человека, похожие на две проруби и скуластое лицо, как блин. Тот, не отрывая глаз, сдунул пот с брови.
- Здорово… - становился Щур к незнакомцу боком, перехватывая ведра.
- Ну, как оно? – продолжал тот, любовно глядя оловянными глазами. 
- Ничего, - ответил Щур, - а у тебя… как? 
- Лучше не бывало!.. Да, как же ты теперь? – становясь ближе на аршин, живо вопросил он. Ссутулился, кажись,  на радостях Щура объять приготовляясь.
- Всё также я, - сказал Щур, отступив. Предлагая как бы для начала обняться с ведром, поощрительно качнул им и сдержанно ухмыльнулся.
Тот хладно посмотрел, постоял. Затем повернулся спиной и, белея телом сквозь дырень, направился к забору, замыкавшему двор.
- Эй.
Оборванец встал, снова улыбаясь. Он сунул руку за пазуху, чем-то звякнув.
- Передавай привет всем нашим.
Этот кивнул. Он утвердительно кивнул ещё раз и перемахнул через забор, приглушённо выругавшись на той стороне. Прошуршали кусты, потом всё стихло.  Щур набрал ведра под подозрительным взглядом возрождающегося для долга пса.
Со стороны крыльца прозвенели бубенцы. Не успели бубенцы отзвенеть, «ать!» - накрыла горку колотого сахара пятерня заезжего хама.
- Ты чего делаешь, гад?! – раздался клич Ширяя.
- Ты так голосишь, будто тебя уже режут, - со значением произнес кто-то.
- Не умея расстаться с малым, как будешь расставаться со всем, дед? – поддержал другой.                                                   
- И, во-первых, давай-ка без палева. Во-вторых, или ты не признал нас, а мы постояльцы твои. Только мы такие постояльцы, за свой постой деньги сами берем, а все, что найдем – то наше.
- Таких – точно не звали, уважаемый.
Обидно услышать эдакое. К нему уж точно отнеслись с уважением, к летам его. Его даже и не просят помочь донести самовар до телеги, между прочим.
- А, между прочим, я узнал его, самовар этот… - прогудел тут второй. – Подошли ко мне как-то раз двое, а самовар третий. Их не запомнил,  врать не буду, запомнил только самовар этот, ломом подпоясанный, так же запомнил я, что был в шубе и сапогах.
Да-да, самовар этот плут и на все руки вор, последний раз отметился в селении Свистуновка, налился по чекушку, утаив обчественную брагу, и утопился в реке, сокрывшись от страждущих.  Разбойным приказом объявлен был в розыск, за поимку положена награда в гривну.
- Награду, кстати, есть у тебя чем заплатить?
Ширяй вздохнул:
- Понял я вас, судари, ступайте в домовище, там вас опохмелят.
Повисло гробовое молчание (домовище – гроб. Прим. Автора).
- В домину, я хотел сказать, милости прошу…
Грозовое молчание разразилось одобрительным хрустом сахара. Все-таки, Ширяй и шутки понимает и шишку рубит, как говорится меж понимающими людьми, а Ширяй, благодаря своему редкому пониманию, легко вписывается в обчество понимающих людей. В знак искренней приязни и немалого уважения Ширяю было обещано в скором времени раздуванить с ним дуван.
Оставшись в одиночестве, Ширяй недоверчиво скривился. Шутки шутками, но никакого дувана он не наблюдал поблизости, а это значило, что на дуван раздербанят его самого, не иначе. Приободренный этою мыслью, Ширяй подхватил обласканный вниманием самовар на руки.
До Щура донесся приглушенный грохот, он застал Ширяя отбегающим от сухого колодца под тремя старыми липами. Там же, под липами появилась понурая пегая кобыла, которая, таща за собой телегу, объедала кругом траву.
Щур встал на крыльце и огляделся. Теперь только он заметил, что место, где они остановились довольно мрачно. Среди бела дня сего не замечалось. Веселым днем, скажем, и могилка в полевом цвету смотрится ласково, едва ли покажется таким уж умиротворяющим с ней соседство, когда солнце склонилось к закату.
Весь двор, пересеченный Дорогой на рудник и окруженный старым, кое-где негодным частоколом, сарай без одной стены с отдыхающей от трудов сохой, колодец под липами и сами липы, лишь верхушки их золотились, все было погружено в тень. Двор находился в ложбине посреди хвойного леса. Темною стеной сосны да кедры обступили отвоеванную у них землю. Они возвышались друг за другом, покачивая горящими от заката главами, и копили мрак между стволов своих, как ярость.
Рой грачей пролетел с карканьем над двором. Стая села поблизости в лесу. Птицы рассаживались, прыгая по смолистым ветвям, громко ссорясь и хлопая крыльями, осыпая землю древесной чешуей и черными перьями.
- Слава богу, не в сад, - пробормотал Ширяй.
- А че у тебя в саду есть?
Ширяй поглядел на дурацкое лицо Щура и внезапно, до боли в сердце почувствовал, что прогорел. Как-то уж сегодня сошлось так, что все к одному.

***


В доме за краем стола расположились двое. Первый был невысокого росту,  но весьма широкоплеч. Лет тридцати без малого, усатый без бороды. Он уселся и принялся вертеть головой, осматривая все бараньими глазами и блестя золотой серьгой. Нижняя челюсть его превосходила положенные размеры и придавала лицу угрожающее выражение. Звали его Клещ Безпалый. Имя второго живописало некоторые черты владельца и особенности телосложения. Попа Лемешок был лет на десять старше, бороду и темнорусую голову посыпал пепел прожженных лет. Движениями Попа был в противовес товарищу нетороплив и основателен, садясь, проверил крепость скамьи. Лицо имел не злое, даже безмятежное, когда б не резкое моргание глаз его время от времени, словно от нервного тику.
Щур оставил у печи уже и не нужную воду. Еще Филин его учил выполнять поручения так, что бы потом больше не просили.
- Слушай, холопок белесый, там во дворе лошадь стоит, возьми в телеге мешок с овсом…
- Кто холопок? – перебил его Щур, беспокойно улыбаясь.
- Спросила жаба у воды «кто жаба», - необоснованным счел вопрос Щура Клещ. – А у тебя, кстати, - волком взглянул он, - какие-то возражения? 
- Ты сильно ошибаешься, я бы сказал, насчет холопа.
- Разве? – слегка удивился Клещ. – Попа, не похож он на холопа?
Попа смерил Щура взглядом.
- Вылитый, - и, сморгнув, добавил, - холопий сын.
- Слышал, шнырек? Лошадь, говорю, не кормлена.
- Хорошо, - выпалил Щур, - я накормлю, если сам не можешь, только лошадь я себе возьму после этого.
- Ага, - поддержал друга Мосол, тем временем поднявшийся из-за стола в обществе секиры.
- Что «ага»? – выкатив глаза, привстал со скамьи Попа.
- Чего пристали к парню? – раздраженно проговорил Наум. – Отстаньте от него… мутные ребята.
Клещ что-то пробормотал, Попа сел обратно.
- Лихо ты разговоры ведешь, - сказал Щуру Беспалый. – Да я не жадный. А? – обернулся он к Попе. Чернозуб неопределенно повел бровью и равнодушно пожал плечами.
- Твоя, но только гляди, - Клещ на мгновенье оскалился, - она иной раз и человечиной закусит.
- Там с лошадью телега, добришко кой-какое в ней, тоже бери, мальче… - с заботой проговорил Попа, видимо, побоявшись уступить товарищу в щедрости.
Клещ одобрительно кивнул и проговорил:
- КУдеКУркузкий каСАкоСАй хокулокупекуц…
- А мне куникуто тукут некунракувикутся, - ответил Попа, ничуть не опасаясь сломать язык.
- Нуку, никуче! Кускокуро! Кувкусекух?
- Вкусекух!
Они усмехнулись, глядя друг на друга.
– Куты купокусмокуткури, - проговорил снова Клещ, явно касаясь личности всех кроме них присутствующих, а в частности, Святобора с серебряным обручем в волосах. – Вкусе в кусекурекубре…
Вызывая смех товарища, Клещ распахнул ворот и закатал рукава, заблестевши златом при этом.
- Хозяйка, хозяйка! Дай попить!
Бабка принесла чаю.
- Ты чего старая, с чаю запоешь, что ли?
Хозяйка принесла бутыль, два стакана.
- Это – это, как его – как его… Наливай, Попа! Эх, не мешайте мне пить, я пить бросил! Бросаю, то есть.
Они принялись пить, показав в занятии этом некоторую остервенелость. Довольно невежливо было не пригласить никого накатить, и ни о ком, кто сидел с ними за одним столом не вспомнить. Только лишь «За вас!», «За вас!» мелькало на ребрах ладоней. На бугристом предплечье Попы можно было прочитать ПИСОМНЕС. Наверное, после доброго челобитья не раз толковал он сие: «пить со мною не садись». На груди Клеща, на обеих его ключицах выполнена была затейливой вязью надпись «Не жалко!». Вот, оказывается, почему он с такой легкостью расстался с кобылой.
Они опьянели, лица их порозовели, исчез пугающий груз забот повседневных. Клещ попросил у хозяйки сладенького, она принесла кусок черствого яблочного пирога.
- Да, - расчувствовался он, жуя и  памятью уносясь в то время, и приводя кусок пирога свидетелем, когда жизнь его полностью состояла из яблочных пирогов, киселя и других завидных радостей.
Он поднялся из-за стола зачем-то и хотел еще чего-то высказать и тут из него вывалился здоровенный, да хорошо потраченный молотьбою кистень. В недоумении воззрился на него Клещ.
- Так.
Он заметил повисшую тишину. Все смотрели на Святобора, который, будто бы раздался вширь и потеснил компанию за столом. И сам он смотрел на Клеща.
Клещ вспомнил, как в детстве, удерживая ворчащее в утробе бешенство, его обнюхивал волкодав, сорвавшийся у соседей с цепи. Продолжалось это невыносимо долго. В такой позиции у замершего пса стал сам собою вырабатываться желудочный сок в больших количествах. И как раз, чья-то рука ухватилась за вздыбленный загривок и отдернула зверя.
За Святобором никакой десницы, удерживающей его, как не силился бы Клещ, было не разглядеть.
    - Так, кто такие, говорю, будете, люди? – спросил Святобор, заворачивая крутку.
- Да мы это… скоморохи мы, - ответил Клещ, с сомнением поглядывая себе под ноги.
- Подними, подними. Не на нем ли играешь? Или… ты дудишь в него?
- Да уж не подумал ты о нас худое? Места-то глухие, знаешь, недобрые. Тут, скажу тебе, то и дело человечьи части попадаются. Ненароком, на грибников нарвешься, а те – народ опасный, с ножами ходят.
- Мм, - с пониманием протянул Святобор. – А лошадь ты свою, значит, человечьими частями и кормишь.
- Дак, это слову пришлось. Лошадка бедовая. Уздечку одевал, она – ам! Вон, гляди, двух, как не бывало!
Шесть пальцев насчитали присутствующие на растопыренной в доказательство пятерне Беспалого. Глаза Святобора стали как окна в зиму.
Решив сменить тон, Клещ немедленно обвинил его в пристрастии, указав на Мосла.
- Обрати взгляд на отрока, с секирою, а он, может, ей кучу народа положил и вне всяких подозрений. А ты только посмотри на харю его…
- Это у тебя харя. Я секиру-чай не за пазухой ношу.
- А если на меня с секирой нападут, или с мечом, как у тебя, мне голыми руками от мерзавца обороняться? Кистень хоть маленькое, да утешение. Опять же…
- Хватит, пожалуй. Забыл, как в народе говорится: длинная речь не хороша (Длинная речь не хороша, хороша длинная паволока. Прим. Автора)… Имел бы ты обо мне хоть малое представление, по другому б заговорил. Я даже не спрашиваю, откуда на тебе, рабочем скоморохе столько золота понавешено. Может быть, и мне в скоморохи пойти? Народ веселить, да утешать… кистенем…
- Да какое ж это золото, - немного с грустью усмехнулся Клещ. – Это ж бронза, - чистосердечно посмотрел в глаза Святобору, - я натер ее суконкой, вот и ярится. Все мы люди, знаешь, хочется блеску.
- Ты я вижу, наглец-то… хлесткий, - в голосе Святобора послышался гром. – Только думаешь, за слова твои, я тебя ближе к солнышку положу?! Или ты хочешь, что б я покалечил тебя, перед тем… как?
По-моему, по моему скромному разумению душегуб ты, вместе с дружком твоим. И пойдем мы сейчас с вами на задний двор, там повинитесь оба, а потом отпущу я души ваши...
- Не бери греха! – вскричал Клещ. – Невинных сгубишь! Мы наперерез шли, лесом, обогнали, видать, наших. Давай дождемся, а? В Меддаваху мы направлялись, на праздник.
- Хорошо… голубь. До потемок подожду, а потом – не обессудь. На, вот, пока, сыграй нам. Струны натяни, а можешь и на одной, ты ведь в этом горазд.
Клещ с видимою неохотой пошел за балалайкой.
– Ай! Чуть не… – вскрикнул он, грохнувшись об пол и как слудует приложившись к нему хайлом. Поднялся совершенно пьяным, на подкашивающихся ногах. Глаза его осоловели, а челюсть отвисла.
Мрачный Святобор вопросительно поглядел на Попу.
- Да, я, - потупясь, отказался Попа, - больше… в бубен.
Через пару мгновений Клещ упал снова, теперь на спину, обнимая балалайку. В этот раз он поднялся заметно более трезвым и бледным.
- Как же я, - уныло проговорил он, разглядывая порванные пополам две струны.
- Ну, а на что тебе пальцы…
На мгновенье в глазах Клеща появилось выражение, будто он решил покончить со всем.
Но, скрепив сердце пресловутыми «кускокуро, кувкусекух», Клещ обратно стал отнекиваться, мол, у них, у скоморохов был для таких дел обученный натягиватель струн, а петь он привык с хором, играть де приучен с отрядом балалаечников, гудельщиков, да ложкарей. Однако, подгоняемый нетерпеливыми возгласами Святобора, Клещ вскоре завязал струны узлами. Потом послышалось неловкое бряцанье.
-Эх, да то не два зверя собиралися,
Не два лютые сбегалися.
Это Правда с Кривдою сходилися
Промежду собой бились дралися…
Клещ явно напирал на некую несправедливость, готовую сотвориться.
Окончилось сказание тем, что Правда Кривду переспорила, но сама ушла на небеса, «а Кривда осталась у нас вся».
- Ну, это старо, - протянул Святобор. – Че-нибудь поновей исполни. Удиви меня, порадуй, - устраиваясь поудобней, пожелал он. – А намек я твой понял: ты хочешь, что бы я тебя с правдой свел.
В этот день дверь попусту не скрипела: вошел Саврас.
- Здравствуйте.
- О, Саврас! – обрадовался Клещ. – Ну, что же вы так долго? Нас тут уже порешать собрались…
- Нечего ходить вперед стаи, - проговорил Саврас вполголоса. - Сумерек мы дожидались, - объяснил во всеуслышанье.
- Меня вот, петь заставляют, не верят, что скоморох.
Саврас взглянул на тот конец стола и проговорил:
- Как же не скоморох?.. Что ж, споем. Налейте-ка.
- Дай закурить, Саврас, - спросил Попа.
- Надоели вы, из меня кровь сосать, - глухо ответил Саврас, занюхивая рукавом. – Курите, -  бросил кисет на стол. – Подай-ка балалай… Это чьи такие струны?
- Да это я починил, - усмехнулся Клещ.
- Умно… Помню… помню… - стал вертеть он колки, напевая все ниже: - помню… помню я…
Саврас выпил вторую, закатал рукава и, блестя глазами, воскликнул:
- Хочите песен?  Ну,– обратился к Клещу и Попе, - бродяги!
Взяв несколько перехватов, он довольно засмеялся и хрипло заговорил с балалайкой:

Помню, помню, помню я
Как меня мать любила,
И не раз и не два
Она мне говорила:

Тут Клещ тонко, а Попа баском задушевно подтянули:
Не ходи на тот конец,
Не гуляй с вора-ами,
Рыжих не воруй колец,
Скуют кандалами.

Услыхав первые слова песни, Щур достал из-под скамьи лук с колчаном и стал прилаживать тетиву. За ним Мосол потихоньку принялся освобождать от холстины свою секиру. Дрын обернулся за спину, глядя, как там его посох – шалыга, с бревном схожий...
Саврас увлек Клеща и Попу еще выше, обнаруживая немалые способности к пению:
Сбре-еют длинный волос твой
До одной щетины,
Поведет тебя конвой (конвой – конный вой, воин. Прим. Автора)
Па-вдоль батьковщины.

Будут все тогда смеяться,
Будут пальцами казать,
Сердце кровью обливаться,
И на камнях будешь спать!

Певцы склонили голову, сочувствуя унижению героя. Саврас вновь запел один:
Выдадут тебе мешок,
Мешок с рукавами.

Снова вступили Попа и Клещ:
И зальешься ты, сынок,
Горючими слеза-ами.

С дрожью в голосе, убежденно они пели, и будто где-то, далеко ли, близко чья-то рука рванула рубаху на необъятной груди.
    Я не крал, не убивал –
Я любил свобо-одуу,
Слишком много п-п-правды знал,
И скажу народу.

Балалайка залилась пуще. Песня обрела разудалый мотив. Певцы тряхнули кудрями, запели звонче:
Эх, не забуду мать родную
И батяню – пахаря.
Целым днем по ним тоскую,
Не дождуся сухаря.

А дождешься передачи -
За три дня ее сжуешь,
Слюну проглотив, запылачешь,
И по новой запоешь…

За окном заржала кобыла, затем всхрапнули несколько коней, послышались голоса. В окна из сумерек, блестя глазами, заглядывали свирепые лица. Гости прислушались к пению и, ухмыляясь, подпевали грубыми голосами:
Помню-помню мать родную
И кирюху Кохана.
Целым днем по ним тоскую,
Перед мной стоит стена.

Эту стену мне не скушать,
Сквозь ее не убежать,
Надо было а-мать мне слушать
И с ворами а-не гулять!

Кое-кто присоединился к песенному многоголосью. Это Святобор был, с удовольствием хлопающий себя по колену.