Бег по льду – занятие нелёгкое. Особенно когда  льда пара километров, а бежишь ты по замёрзшей реке. Ночью. В метель. Уже в нескольких шагах ничего не видно.
Сзади – смытое жемчужное марево запорошённых снегом фонарей посёлка. Впереди – далёкий отсвет огней большого города.
Где-то там, за мной, подстёгивая бег, доносятся крики: “Лови! Уйдёт!”.
Я сломя голову мчусь вперёд, не разбирая, куда и зачем я бегу.
Впереди по курсу внезапно возникает чёрная полоса. Её чернота выделяется даже в этой бело-серой каше, клубящейся вокруг меня. Фарватер.
Резко торможу и падаю. Скольжу по льду, пытаясь вгрызться пальцами в хлипкие снежные позёмки и лёд.

Буквально в паре шагов правее меня проносятся чёрные тени. Их шестеро. Не замечая в запале погони притаившуюся впереди гибель, они несутся навстречу верной смерти.
Сквозь подсвеченную мглу я вижу, как бегущий впереди пытается остановиться и что-то кричит, но вьюга уносит его слова в сторону. Его подельники, неуклюже падая друг на друга, на секунды образуют “кучу малу”, а затем проваливаются куда-то вниз.
Я поднимаюсь, прижимая руку к животу. Два удара ножом. Боль слабая, жгучая. Чувствую, как намокло и отяжелело пальто. Голова слегка кружится. Но я дойду. Я обязательно дойду. Я должен.

Лёд под ногами трескается, ломаясь, словно перемороженный шоколад. Бросок в обратную сторону. Поздно. Боже мой, какая она, оказывается, горячая, зимняя Волга.
Почти сразу чувствую, как сводит ноги, руки, перестаю чувствовать себя до пояса. Бок всё равно жжёт. Хватаюсь за кромку, та ломается. Хватаюсь снова, она снова ломается. Не прекращаю попытки, хоть и не чувствую свои пальцы. В данный момент это не важно. Ещё раз, ещё. Они не сгибаются, ну и чёрт с ними. Втыкаю их в мокрый снег как ледоруб. Что-то хрустит. Есть. Зацепился. Теперь вторую – так же.

Хорошо, что я ничего не чувствую. Анестезия холодом. Голова кружится всё сильнее, река кажется мне тёплой. Река зовёт меня к себе, река говорит со мной.
“Успокойся. Куда ты бежишь? Зачем тебе возвращаться туда, где тебя никто не ждёт? Туда, где тебя ежедневно используют, словно самую последнюю вьючную скотину? В мир, где ты только раздражаешь его обитателей своим присутствием? Туда, где все друг другу – волки, несмотря на холод тёплых улыбок и лёд ежедневных горячих приветствий?
Представь себе, как будет счастлива твоя сестра, получив в наследство хорошую квартиру? А мать? Да – она поплачет с горя, похоронит тебя рядом с отцом – а потом тихонько вздохнёт и подумает, что у дочери наконец-то появилось место, где можно спокойно жить с мужем, обеспечивая её тихую старость.
Что уж тут говорить об остальных. На работе громко помянут, от души выпьют и попляшут на поминках. Твой зам сядет в освободившееся кресло, твой директор вздохнёт с облегчением, так как новый зам – мудак, и директора будет просто некому подсиживать, а сотрудникам будет похуй. Для них – что одно зло – что другое – бедные люди… они как бойный скот - уже привыкли к корпоративной текучке.
Разве что друзья загрустят. Но ты ведь давал многим из них денег… Они простят тебе свои долги, и с радостью выпьют за упокой. Неужели ты не хочешь сделать все этим любящим тебя людям хоть что-то хорошее?”

Я не слушаю. Вгрызаясь промёрзлыми пальцами в лёд, тяну себя вверх. Странно и страшно видеть свою руку, когда на ней лопнула кожа и кость среднего пальца вылезла сквозь неё, дымясь на морозе, словно парная говядина.
Цветная круговерть вокруг глаз как навязчивая карусель – захватывает внимание, делая пустым и неважным  всё происходящее вокруг, кроме ожидания будущей нирваны.
- Не дождётесь! – неизвестно про кого подумал я – и вытащил себя на лёд.
- Дождёмся – несогласно прошелестело вокруг – и я, роняя c пальто осколки льда,  побежал в сторону города.

Обжигает лицо, леденеют ноги. Руки, засунутые в карман пальто, частично отогреваются. Лучше бы этого не было. Боль в руке – и жгучая боль в животе – сливаются воедино, образуя карусель из ничего. Стоя посреди великой реки, я кричу: “За что?!!!”
Но мой голос уносит метель.
Устало бреду вперёд, вперёд, и снова вперёд, пока не натыкаюсь на бетонную стену набережной. Шесть метров высоты. Шагаю вдоль, ища хоть какую-нибудь лестницу или трап.

Лёд возле берега твёрдый.
Впереди показывается большой причал.
Стальная лестница спущена на высоту судна. Видимо, весёлые работники речного порта забыли её поднять, и будут это делать только поздней весной – когда начнётся навигация.
Пытаюсь подпрыгнуть – но прыгать на высоту нескольких метров я никогда не умел.
Больно плюхаюсь обратно. Сводит бок, живот, и ноги. Знаю, что мне осталось не долго. Мороз и рана скоро сделают своё дело. Дошёл. Но – не пришёл.

Обречённо смотрю на причал. Там – красной краской нарисованы уровни воды.
А примерно на высоте моих коленей - небольшая металлическая дверь. Думать некогда. Дёргаю за ручку – она открывается –  вхожу…

Осень. Золотая пора. Я стою посреди старого парка. Крупные кленовые листья медленно ложатся под ноги. Мне знакомо это место. Обычно здесь многолюдно. Но – не сейчас. Пустуют многочисленные скамьи вдоль побережья.
Лишь лёгкий ветерок носит по аллеям оранжевую листву. Безжизненность и покой. Умиротворение ветхой осенней природы, смирившейся с сезонной смертью. Поздний вечер.
В голове настойчиво и тихо звучит минорный вальс. Невидимые голоса подпевают:

Вальс, вальс, вальс. Кружится смерть
Всеми костями гремя, такт отбивает.
В полночь качается в вальсе и небо и твердь
Вальс, вальс, вальс. Смерть на скрипке играет

Ветер начинает дуть сильнее, поднимая палую листву в воздух, и закручивая её в стремительном танце.
Со стороны, кажется, будто несколько призрачных пар начинают кружиться, всё убыстряя и убыстряя темп.
Ветер становится холодным и пронизывающим. Он уже не гонит листья. Он беспорядочно срывает их остатки с деревьев, поднимая в воздух ветки и лёгкие сучья. Мелодия крепнет, гремят органные аккорды:

Ветер насквозь пронзает зимнюю ночь
Мечутся в чёрном лесу серые тени
Сквозь коридор мертвецов мчится музыка прочь…
Сквозь коридор белых саванов и привидений

Меня пронизывает резкий холод. С неба начинает хлопьями валить мокрый снег, превращая всё находящееся перед глазами в сплошную кашу. И в этой каше я с ужасом вижу – чёрное на бело-сером фоне вьюги – шесть теней, что бегут на меня. Сквозь вой ветра и их брань до меня откуда-то издали  долетают финальные слова “Танца смерти”:

Вальс, вальс, вальс - но рукой лишь тронь
Ты балерину, что в танце лихом кружится
Кость затрещит, и погонит вон
Крик петуха всех мёртвых в склепы-темницы*

Ревёт, клубится бешеная метель. Меня подхватывает сильным порывом ветра и бьёт обо что-то твёрдое. Слышу хруст. Это хрустит моё обледенелое пальто, что, словно гипс, сковало всё тело.
Я снова стою на замёрзшей реке, и прижимаюсь к стене высокого причала рядом с дверью в бетоне. Роняя ледяное крошево с одежды, дотягиваюсь до ручки, но не хватает сил открыть.
Я хочу обратно – пусть в осень, но лишь бы подальше отсюда. Туда, где есть хоть какое-то тепло. Ветер бьёт в спину, а затем, словно отразившись от высокого бетонного причала, хлещет в лицо и откидывает меня назад. Дверь, в которую я вцепился мёртвой хваткой, с противным визгом открывается. За ней – темно. Не выпуская ручку, подтягиваюсь и вползаю в долгожданную тьму.

Скромно обставленная комната. Тёмный комод, тяжёлые деревянные табуреты, стол. У стены – старинная швейная машинка “Зингер” на чугунных витиеватых ножках. Ламповая радиола с названиями городов на шкале настройки. На подоконнике в вазе стоит пушистая веточка вербы, на которую падает яркий солнечный луч. Весна.
В этом доме прошло моё детство.
Тишина. Только тикают  ходики на стене. Покой и умиротворение. Кажется, что сейчас откроется дверь и войдёт отец. Молодой, живой и здоровый.
Но нет… я понимаю, что этому никогда не бывать. Нет этого дома. Он снесён двадцать лет тому назад. И давно уже нет моего отца, а я так и не смирился с его гибелью.

Зыбкая волна пробегает по стене, полу, потолку. Стены начинают таять, истончаться в белое прозрачное ничто. Оно, словно туман, расползается по комнате, захватывая и растворяя в себе предметы. Белёсое нечто медленно наползает с трёх сторон, заставляя отступать к окну. От него веет холодом и мёртвой тишиной, словно из ледяной могилы.
Засохшая и осыпавшаяся ветка вербы торчит из черепка разбитой вазы на подоконнике.
А за окном расстилается снежная равнина замёрзшей реки.

Я вижу как, размахивая руками, бежит по льду маленькая фигурка, а за ней по пятам гонятся шесть чёрных теней. Человечек бежит, спотыкается, падает, поднимается, опять бежит. Зачем он машет руками? Чьё внимание пытается привлечь?

Ледяная игла впивается в бок и руку. Оглядываюсь. Вот они. Шесть сгустков тьмы на фоне ослепительно сверкающего в ярких лучах солнца льда. А за ними… за ними – мой дом из далёкого детства. И кто-то машет из окна рукой.

Чёрные тени зашли полукругом, отрезая меня от спасительной калитки, и на смену ужасу вдруг пришла холодная ярость.
Ярость человека, защищающего свой дом, свою семью, своё “я” от грязных лап незваной сволочи.
Ярость помогла заглянуть в себя, на самое дно души. И, посмотрев на то, что там лежит, прозреть, и увидеть правду. Обступившие меня страшные, чёрные твари –  всего лишь тени. Жалкие, уродливые тени моих собственных страхов и слабостей.
Перешагнув через них, я толкаю калитку, и вхожу в долгожданное лето…

Чьи-то руки дотронулись до моего лба.
- Кажется, приходит в себя. Большая потеря крови, обморожение. Как-то смог выбраться на набережную, там его и нашли. Почти сутки в коме… - слышу я голос.
- Повезло парню. После такого обычно не выживают – ещё один голос.
Понимаю, что разговор идёт обо мне, но открывать глаза пока не спешу.
Мне спокойно, хорошо и тепло. Внутреннее лето согревает ласковыми лучами оранжевого солнышка.
Пусть мир по ту сторону век немного подождёт.
Ведь впереди – вся жизнь.
---
Йохан Палыч.

*За помощь в стихотворном переводе композиции Camille Saint-Saëns «Danse Macabre», афтар выражает благодарность камрадам Татарину и Дремучему Духу.