Наверное, догадаться об этом не составило бы труда, стоило чуть-чуть напрячь мозги и вспомнить Ветхий Завет. Десять колен Израилевых, переселённые ассирийцами в «горы Мидийские» и пропавшие без вести – кто о них не слышал? Где их только не искали. На Кавказе, в Индии, в Африке и даже в Центральной Америке. А они были тут, рядом – и при этом бесконечно далеко. Я не знаю, как назвать это место: карман или складка пространства, параллельный мир, хроноклазменный какой-нибудь домен, рай земной... Да не всё ли равно? Майка именовала его Эдемом. Её привёл туда случай. Ровно два года назад вышла утром на балкон – жирная, страшная, гадливо брошенная последним мужиком, – вышла, чтобы опрокинуться через перила... и увидела внизу не серый асфальт знакомого двора, а кроны небывалых деревьев. Кроны медленно приближались: балкон опускался, тихонько соскальзывал по малахитовой стене вместе с квартирой. В то утро она так и не достигла поверхности Земли Обетованной: с восходом солнца дивные деревья растаяли без следа. Майка опёрлась локтями о влажные от росы перила, запустила пальцы в секущиеся на кончиках волосы, крепко задумалась – и решила подождать ещё один день. Что ей было терять? Всё и без того было потеряно. На следующее утро балкон повис в трёх метрах над травяным ковром. Его окружали райские кущи, за цветущими древами вздымались невиданные дома и титанический бело-золотой купол строения, принятого Майкой за Храм Соломонов.

Она связала из простыней верёвку и спустилась вниз.

А теперь вернулась нарочно за мной. Приманила, да-да, приманила! – здесь я оказался прав; методики существовали. Майка обещала, что не будет проблем ни с верой, ни с этнической принадлежностью, ни с языком. Зато тело моё изменится, станет прекрасным и молодым. Таким, как у остальных. В раю все равны.

Кто бы сомневался.

– Какая сатанинская ирония, – сказал я, когда она закончила говорить. – Мы-то тут всегда считали, что нисходят исключительно в ад. А вышло вон как.
– Святотатствуешь, – с поощрительной усмешкой сказала Майка. Похоже, ничего страшного в маленьком таком, шутливом святотатстве не было.

Тем не менее, я поинтересовался:
– А разве уже нельзя? – И добавил: – Барышня, вы торопите события. Я пока что ни черта не решил.
– Не нужно быть провидицей, чтоб сообразить, что ты примешь верное решение.

Она не первый раз сбивалась на чересчур сухой, чересчур «канцелярский» язык. Не то в Эдеме покамест было маловато русских, не то она работала там каким-нибудь пресс-секретарём у официального лица.
– Хочу ещё раз взглянуть на твой Новый Иерусалим, – сказал я.
– Скоро он может стать и твоим.

Мы вышли на балкон. Он и впрямь успел заметно опуститься. От раскрывшейся картины буквально дух захватывало – особенно от зрелища Храма. Форма его купола, белого как алебастр, заключённого в золотую сеть и оттого похожего на гигантское яйцо Фаберже, была идеальна. Совсем как форма любой из Майкиных персей.

Повалив её и начав кусать за ушко, я спросил:
– А обрезание для неиудеев обязательно?

Она отрицательно замотала головой и засмеялась. Хотя, возможно, попросту увёртывалась от щекотки.


***

Я переехал жить к Майке. На службе написал заявление на неделю отпуска «без сохранения содержания». Начальнику отдела доверительно сообщил: «Хочу гульнуть, пока холостой». Он заржал и предостерёг: «Не надорвись. В наши годы надо осмотрительней с этим делом». Светке я позвонил с мобильника и сказал, что найти меня сейчас можно только по нему, городской телефон отключили в связи с ремонтом линии. Её нежное щебетание, полное пошлых благоглупостей и еле прикрытой похоти, привело меня в ярость. Я кусал костяшку пальца, чтобы не сорваться на ответный мат и мычал что-то вроде «угу, дорогая». Майка смотрела на меня своими библейскими глазищами и страдала, казалось, больше моего. Наконец моя экономная супруга вспомнила, что денежки на счету не бесконечны, торопливо передала обязательный привет от своей ненаглядной матушки, поцелуйчик от Ирушки, напомнила, что приедут они двадцать второго июня, ровно в шесть утра – и отключилась.

Я с облегчением выдохнул, разомкнул зубы, изучил их отпечаток на пальце и спросил:

– Таки когда ты гово’гишь, Майя, наш балкончик п’гибудет до Ие’гусалима?
– В день солнцестояния, – сказала Майка.

Мне оставалось только восторженно поаплодировать госпоже Случайности.
Как я уже отмечал – это весьма остроумная особа.


***

– О чём задумался? – спросила меня Майка ранним утром двадцать первого июня. Мы лежали на спинах, на некотором расстоянии друг от друга, но взявшись за руки. На полу. На ковре. Потные. Сердце у меня ещё не вполне успокоилось. Прав был шеф, в наши годы надо бы осмотрительней с этим делом.
– Об алиментах, – сказал я. – Светка работает воспитателем в детском саду, и жалованье у неё тоже, в общем, детское. А Ирушка – слабенькая, ей витамины нужны.
– Не волнуйся о деньгах, – сказала Майка. – Вообще-то давно нужно было об этом сказать. Мой «Ситроен» оформлен на Светлану. Полностью, без дураков. Я вожу его только по временной доверенности. Бумаги ей передадут. Потом.
– Что ж, изрядно, – заметил я. – Сколько он стоит, тысяч пятнадцать? Приличная такая цена за неплохого такого мужика.
– Язык твой змеиный, – с огорчением сказала Майка.
Я зашипел, выставил язык, подвигал кончиком.
– Ошибаешься. Смотри, ничуть не раздвоенный.

Она почему-то не захотела поддержать шутку, встала, накинула халат и вышла из комнаты. Вскоре зашумела вода в ванной.

Я вышел на балкон. Верхушки деревьев Эдема были с ним уже почти вровень. Пахло цветами – растительность там, внизу, была усеяна ими буквально сплошь.

Большая яркая птица с хохолком, малиновым брюшком и длинным зелёно-сине-жёлтым хвостом опустилась на перила и начала вычищать клювом коготки. Она совершенно не боялась меня, руку протяни – коснёшься. Кецаль, подумал я, чёрт возьми, это же самый настоящий кецаль! Птица индейских императоров. Значит, Эдем всё-таки расположен в Мезоамерике? И, может быть, не так уж неправ был лорд Кингсборо, считавший, что ацтеки и майя суть пропавшие колена Израилевы?

– Майка! – заорал я, устремляясь в квартиру (кецаль испуганно вскрикнул и упорхнул). – Мною совершено эпохальное открытие! Майя, ты – майя! Эгей, женщина загадочного народа, скажи мне, правда ли конец света состоится в 2012 году? Если да, то нам нужно поспешить. – Я распахнул дверь в ванну. – Потому что под душем мы ещё не...


***

Моросило. Встречающих было мало, – и все какие-то нахохленные, серые, ушибленные, вроде меня. Казалось, никто из нас не ждал от прибывающего состава ничего хорошего. Будто не родные, любимые и близкие выйдут сейчас из вагонов, а чужие и даже враждебные, опасные; но избегнуть встречи с ними почему-то категорически невозможно.
Наконец поезд вошёл на станцию. Он полз и полз, и полз, и дёргался и громыхал. Он был зелёным и мокрым. Я тоже был мокрым и, не исключаю, слегка зеленоватым – от бессонной ночи, а пуще того от проклятых дум. Стоял на перроне, ёжился и сжимал опущенные в карманы руки в кулаки. Бедная Майка сейчас рыдала, должно быть, на своём волшебном балконе и крыла меня последними словами: за побег, предательство, за вероломство, за угнанный «Ситроен», за полную, полнейшую ничтожность. А может, и не ругала – спускалась по верёвке из простыней на райскую мураву и посвистывала, прикидывая, кого бы в следующий раз приманить, раз со мной не выгорело.

Да нет, нет, конечно.

Какая я всё-таки сволочь.

Свет в большинстве вагонов был почему-то погашен; не представляю, как люди собирали свои пожитки в полумраке. Я смотрел на серо-свинцовые стёкла в надежде увидеть личико моей Ирушки, моей девочки, но видел только неясные силуэты отражающихся привокзальных строений. И вдруг – всплеск, вспышка яркого, золотого, устремлённого ввысь! В одном, в другом проплывающих мимо меня вагонных окнах отразился сверкающий под нездешним солнцем купол величественного Эдемского Храма.
Задрожав, я обернулся.

Это был всего лишь газетный киоск, в котором включили электричество; шесть часов, начало смены.

Девятый вагон остановился как раз напротив меня.

Светка почти оттолкнула замешкавшегося проводника, бросилась ко мне, приникла, сейчас же отпрянула и стала смотреть мне в лицо. Сухонькая, сутуловатая, остроносенькая. Глубокие «гусиные лапки» в уголках глаз, кривовато наложенная помада, мятный аромат зубной пасты изо рта. Своя.

– Пашка, – лепетала она, – Пашка, Павлик, Пашенька ты мой...
– Я, я, кто же ещё. А где наша Ирушка?
– А, Ирушка! Её надо встретить. Она там, в вагоне осталась, охраняет чемоданы и подарок папке. Одной ей не вынести, не управиться.
– Какой подарок? – спросил я.
– Секрет. От нас и от мамы. Тебе понравится, вот увидишь.
– Не сомневаюсь, – сказал я и полез в вагон.

Дочка стояла возле двери купе и протягивала мне двумя руками большую птичью клетку, прикрытую старой тёщиной шалью с кистями.

– Самому любимому на свете орнитологу-любителю, – сказала она серьёзно. – Забирай скорее, папка, мне тяжело.

Я подхватил в одну руку клетку (она и впрямь оказалась увесистой), другой прижал к себе Ирушку – и начал целовать в пахнущую свежей выпечкой макушку. Она всегда так пахла, с самого рождения. Пряничками, говорила Светка.

Дочка обнимала меня за поясницу – выше не получалось – хлопала ладошкой по спине и щебетала:
– Ты посмотри, посмотри наш подарочек. Он сам прилетел, представляешь! Сначала в бабушкином саду безобразничал, клубнику клевал, а потом залетел в дом и остался. Мама говорит, это фазан, а я думаю – райский попугай. Мы клетку у тёти Клавы взяли, с возвратом. Посмотри, папка, ты ведь в птичках разбираешься.


Я заморгал – глаза у меня были на мокром месте, – кивнул и стянул с клетки платок. На жердочке, нахохлившись, спал малиновый и зелёный, синий и золотой, размером с голубя – кецаль.

Бесценные перья хвоста опускались на пол клетки.

Кто-то тронул меня за плечо. Я повернул голову. Проводник. Наверное, в моём взгляде было что-то пугающее, потому что он отступил на шаг и лишь потом спросил:

– Гражданин, вы выходите или как?
– Выходим, – сказал я. – Конечно же, мы выходим.

Кецаль приоткрыл один глаз и коротко чирикнул.