У бабы Саши не было подруг.

Жила она на втором этаже старого кирпичного дома. Её окна с полинялыми занавесками упирались глазами в серую стену  суда.
Городской суд заслонял вид, мешал солнечному свету проходить сквозь намытое до скрипа тонкое стекло, резвиться в трех хрустальных фужерах, расставленных на полке старого серванта, рисовать тени от убогой потрепанной мебели. Даже в жаркий душный день в её однокомнатной квартире чувствовался холод, блуждал в полумраке призрак уюта.

Давно, когда квартира выходила окнами на широкий проспект со светофором, в комнате жил свет, детский топот и возня, баба Саша, а в те времена Сашенька, приходила уставшая с работы. Сняв бежевый плащик, который и по сей день висит в шкафу, сбросив лаковые туфли, она шла на кухню кормить своих ребятишек и заодно заигравшихся в её квартире соседских сорванцов.

Две её взрослые дочери были замужем и жили в другом городе. Рожать Антона уговорил муж. Генка… не хотела брать грех на душу…

Дети стайкой налетали на скользкую кашу с тающим кусочком желтого масла, расхватывали поджаренные на сливочном маргарине и посыпанные сахарным песком ломтики батона.
- Я быстрее! – заявлял младшенький Генка - ему всегда хотелось быть первым во всем.
- Нет, я! – злился на торопыгу старший Антон, заталкивая в рот остатки светло-коричневого ломтика.
- Молока налить? - спрашивала Сашенька, вскрывая бело-синюю пирамидку.
Дети кивали, наспех прожевывали и проглатывали нехитрый ужин, подставляли граненые стаканы под молоко.
- У тебя усы, - показывал Генка на белый ободок вокруг рта Антона.
- Чего ты ржёшь? У тебя тоже! – стараясь подражать взрослым, говорил старшенький сынуля.

Соседские Витька и Петька ели молча, жадно пялясь на сковороду, где под фейерверком брызжущего маргарина подходила новая порция вкуснятины.
- Поели? Сыты? – спрашивала Сашенька. - А теперь, марш уроки делать.
- Нам ничего не задавали, - смело с какой-то ухмылкой смотрел в глаза Генка.
- Я тебе дам, не задавали, - хватал его за шиворот Антон и вёл в комнату подбирать для начала разбросанные по бордовой с зелёными полосками дорожке бочонки лото, шашки и колоду с двумя самодельными взамен потерянных карт…

Убрав посуду и собрав влажной тряпочкой с порезанной в нескольких местах клеенки, перемешанные с кристалликами сахара крошки, Сашенька доставала из раковины курицу с синим гребнем, зажигала конфорку и кухня наполнялась запахом палёных пёрышек…
Готовила обед на завтрашний день. Утром не успевала – рано вставать, брести сквозь утреннюю прохладу на одну работу, потом на другую.…

Дети приходили из школы голодные, словно чертенята. Обычно из одной курицы готовилось и первое и второе: печень и желудок шли на жиденький супчик с морковкой и мелкой яичной вермишелью; крылышки, тощие лапки, жесткая спинка и грудка жарились в глубокой слегка закопченной сковородке.

Уставшая, она садилась перед черно-белым «рекордом», наматывала тонкие пряди на погнутые детьми в её отсутствие алюминиевые бигуди. Если глаза не слипались от усталости, то досматривала до конца фильм, затем выдергивала из розетки телевизионный шнур, в который раз замечая, что надо бы купить стабилизатор.

Утро начиналось с шипения кулинарного жира на всё той же старой чугунной сковороде, которая и сейчас ещё стоит на обуглившейся решётке четвероногой плиты.
По выходным дням дети таскали из синего эмалированного тазика пирожки с капустой, набивали карманы сухариками и шли во двор…

Сашенька оставалась одна, протирала пыль, намывала пол, стирала накопившееся за неделю бельё и штопала рубашки своих сорванцов.
Одиночество. Она к нему уже успела привыкнуть.
Три года назад, схоронила мужа слесаря, участника войны.

Вот с ним тяжело было: нервный, контуженый вернулся он с фронта. Ночами то и дело вздрагивал, кричал, полусидя в постели куда-то в темноту: « Патроны… патроны… Комбат!» Днём, распив во дворе принятую от благодарных клиентов бутылку-другую дешёвого портвейна, винил Шурочку во всех смертных грехах.

Жалела она его и молчала на упреки, лишь изредка давала себе волю выплакаться под шум воды, наполнявшей цинковую ванночку.… Ополоснув раскрасневшееся лицо холодной водой, она тихой тенью выскальзывала во двор снимать высохшее или вешать мокрое бельё.

В байковом опрятном халатике, с бусами из деревянных прищепок, она иногда останавливалась у скамейки, где сидели старушки-соседки.
- Твой опять на рогах?- участливо спрашивали её.
- Да, - вздыхала Сашенька.
- Терпи, Сашенька, терпи! – желали старухи. – Дети вырасту, легче будет.
Однажды дети, вернувшись с улицы, нашли отца лежащим возле трехстворчатого шкафа с накрепко зажатой в руке боевой наградой…

Стало легче, но привыкнуть к новой жизни было трудно. Ночь раздражала звенящей, какой-то комариной тишиной. И лишь во снах, коротких и неясных кто-то вновь и вновь поднимал взвод в атаку…
Была у Шурочки тайная любовь к соседу  Андрею Никитичу, ученому. Жена у него Маргарита Павловна важная, первой никогда не здоровалась, а если удосуживалась, то мельком кивала рыжей головой и шла прочь, будто сделав одолжение. Сашенька останавливалась, вдыхая запах дорогих французских духов, наслаждалась причастностью к богатой жизни…

Андрей Никитич был проще, но относился к ней как к хорошей соседке, которой можно доверить ключи от квартиры на время отпуска и скоротать вечер за чашкой чая во время отсутствия Маргариты Павловны, которая отличалась слабым здоровьем и часто ездила в санатории…
Говорили обо всем. Иногда, видя, Что Андрей Никитич чем-то удручён, Сашенька рассказывала забавную историю из детства.… Уходил он от неё в хорошем расположении духа, взбодренный. Сашенька закрывала за ним дверь и оставалась наедине со своими грёзами и постылым, в такие минуты, одиночеством.
Поливая в чужой квартире аспарагусы и фиалки, Сашенька представляла себя в роли хозяйки.

Присев на краешек покрытой синим бархатом тахты, она брала в руки портрет любимого Андрюши, именно так она звала его в короткие минуты воображаемой близости, разговаривала с ним, представляя прогулки под сенью старых парковых лип…
Знала она, что Андрюша никогда не снизойдет, не опустится до простушки в ситцевом платьице, да еще с двумя мальчуганами в придачу. Знала! Но мечтала.… И была счастлива в короткие минуты встречи с его портретом….



Выросли дети. Антон поступил в техникум, потом, работая на заводе, окончил вечернее отделение пединститута. Генка-балбес связался с компанией: взломали киоск… получил срок, потом второй срок…

У бабы Саши, как теперь называли Сашеньку, с легкой подачи внучат, теплилась надежда, что поумнеет младшенький, остепенится, вернётся из тюрьмы, пойдет работать, женится.… Ведь неплохой он, письма из зоны добрые пишет.…
Не остепенился. «Мама, жизнь – есть соревнование. Главное, к финишу с достатком придти». - часто повторял Генка. Понять сына не могла, а спрашивать стеснялась, и боялась обидеть в очередной раз…

Иногда заходил Антон, приводил с собой шкодливых внучат. Но скучно теперь им у бабушки – подросли. Нет у неё ни компьютера, ни музыкального центра.… Лишь те самые карты с нарисованными шестеркой и семеркой крестей; выцветшие бочонки лото на потрепанных  карточках; да шашки в битой пластиковой коробочке.
Давно ушла из жизни Маргарита Павловна, Андрей Никитич доживал свой век в другом районе города.… В гости не заглядывал, только звонил по праздникам, поздравлял с Новым годом или с Рождеством.… Непременно интересовался здоровьем, подбадривал и вежливо прощался.

Теперь она никогда не останавливалась у скамейки, где жаловались на жизнь и болячки её пожилые сверстницы. Стоит раз побывать в окружении таких соседок, как вспомнишь о давящей боли в грудине, о том, что лет десять не была в поликлинике. Лучше не думать о себе – так она считала, таков был её жизненный принцип. И баба Саша, вежливо здороваясь, проходила мимо угрюмых старух…
Придя в квартирку, включала чёрно-белый с тусклым экраном телевизор, усаживалась смотреть очередной молодёжный сериал.

У неё не было настоящей молодости. Как-то стремительно она прошла, не зацепив…
Душным июльским вечером постучался в дверь мужчина.
- Кто? – нарочито громко спросила баба Саша.
- Сашенька, открой.
Голос знакомый, словно ворвался из другой жизни, наполненной мягкостью бархата, запахом нафталина от беличьей шубки с красивой муфточкой, звоном бижутерии…
Открыла. Вошёл. При тусклом свете сорокавольтной лампочки стало ясно даже сквозь толстую призму очков – он, Андрюша, Андрей Никитич из прошлых мечтаний и грёз, только … молодой!

У него не было сыновей! Так ведь не бывает, что совершенно чужой человек один в один похож на другого: жесты, мимика, голос, та же заразительная улыбка.…  Была у Маргариты Павловны дочь-цаца от первого брака. С Андреем Никитичем детей они не нажили…

Стоит баба Саша, глаз отвести не может. Вот так и представляла она в молодые годы: придет Андрюша: Сашенька, открой…
- Сашенька, пройдем в кухню. Угости меня чаем, - нетерпеливо предложил гость.
Растерялась.
И вот он под руку сам сопроводил её в кухню, выдвинул табурет. Присела, руки на коленях сложила, никак в толк не возьмёт, что за гость странный.

Гость сам поставил на огонь красный в белый горошек чайник, достал чашки, сахар…
Она смотрела, как он ловко орудует в её кухне, знает, где заварка, ложки…
Когда из носика старого чайника пошёл пар, гость, завернув конфорку, минуту помолчал, собираясь сказать что-то важное…
- Сашенька, у нас, кажется, дверь открыта. Закрой, пожалуйста.
Баба Саша послушно двинулась, шаркая кожаными шлепанцами по коридору.
Почему она доверяла гостю? Внутренний голос, рекомендовал быть начеку, не доверять, но какая-то часть её сопротивлялась. И любопытство, и вера незнакомцу - всё перемешалось.
- Сашенька, давай-ка попьём с тобой чайку для начала.
Почему на «ты»? По возрасту, она годится ему в бабушки!
Нет, возмущаться и стыдить не стала, а словно под гипнозом любимых глаз выпила, успевший остыть, терпкий напиток. Она всегда пила без сахара, вприкуску с кисловатой лимонной карамелью…
- Вот и правильно, дружок, - сказал гость, принимая из её рук чашку, - а теперь баиньки.
И, правда, в голове зашумело терзаемой ветром берёзовой рощей. Ноги слились, срослись с полом, и поплыло перед глазами…  Бело-синяя стена пошла волной, стал изгибаться покатый холодильник «ЗИЛ», плита согнулась, накренилась на бок - вот-вот упадет тяжелая сковорода.
- Держите ск…, - прошептала она… Всё. Тишина.


Комната вновь наполнилась светом. Фужеры заиграли, заискрились желтым, фиолетовым, каким-то непонятным искрящимся светом. Дети! Школа! – встрепенулась баба Саша и открыла глаза. Белый потолок, обои, чужие обои в мелкий серебряный рисунок… Видно каждую деталь, как будто спал, растворился туман, долгие годы мешавший видеть. И солнечный свет, такой забытый и такой ярко-ослепительный!
Тело, обычно ноющее, тяжёлое по утрам, стало таким легким, здоровым.… И не надо, кряхтя, вставать с жесткой постели, разминаться потому что НАДО (иначе всё – не расходится).
Откроет, бывало, утром глаза – через движения к жизни возвращается, медленно расхаживается, спускается с лестницы в булочную…
Она села. И тут, взглянув на свои руки, удивилась мягкости и подтянутости кожи. Сон? Хороший сон!
- Сашенька, - осторожно открыв дверь, втиснулся, бренча на подносе чашками, её Андрюша.
- Как спалось?
- Замечательно, - отчего-то сказала она, очевидно пребывая в иллюзии сна.

В той, настоящей жизни, её никто не спрашивал, не заботился о ней, не поправлял одеяло.… Вот сейчас она живет, а та убогая жизнь – дурной сон!
Какая жизнь? Откуда все?..

- Сашенька, - как-то серьёзно сказал Андрюша, - я понимаю твою растерянность и беспокойство, - замялся он, - но позволь тебе рассказать одну историю…В шестидесятые годы, как ты помнишь, я работал в одном закрытом учреждении. Теперь, по прошествии двадцати лет, я могу свободно говорить о своих исследованиях - гриф «совершенно секретно» снят… Мы работали над созданием…- замялся, подбирая нужный термин, - над созданием эликсира молодости.- внимательно посмотрел он в её округлённые глаза. -  Первую группу учёных возглавлял ваш покорный слуга, вторую - мой друг и коллега Вячеслав Дриг. Ты помнишь те времена… Тогда часто устраивались соревнования. К сожалению, а может быть и к счастью, именно Вячеславу удалось получить формулу вещества, способного приостанавливать старение организма. Я проиграл! - он улыбнулся и продолжил. – Его группа была признана перспективной, а перед моей поставили иную задачу.… Но это неважно, Сашенька! Не буду тебя утомлять, ведь ты еще недостаточно окрепла. Скажу главное: будучи на пенсии, я продолжил исследования и вот результат - помолодел! – с мальчишечьим азартом почти вскрикнул он.
- Я ничего не понимаю. Почему я? - с трудом сказала она, разглядывая свои молодые руки. (Набухшие дёсны зудели и ныли).
- Сашенька, милая Сашенька! Да потому, что весь мой труд ради тебя и для тебя, милая, - с нежностью посмотрел он в её глаза,- именно ты была моей отдушиной, моей музой все эти годы. Вот, взгляни!

Андрюша подвел бабу Сашу к зеркалу дубового шкафа.
Отражение! Она испугалась его, вскрикнув, закрыла руками глаза.
- Не бойся, - ласково пропел он.
Повинуясь, она решительно отдернула от лица руки и … остолбенела!
Это она! Только бритая с маленьким ёжиком волос и молодая!
На неё смотрели без морщинистых лучиков, сияющие глаза, ровная, словно натянутая кожа покрылась легким румянцем. Шея без глубоких старушечьих борозд и обвисшей кожи подбородка… Молодая стройная. Она, забыв о присутствии мужчины, подняла старушечью юбку: стройные худые ноги!
- Теперь, Сашенька, ты можешь гордиться такими ножками, - как знаток заверил Андрюша, и был прав: во времена её первой молодости в моде были широкие бедра. Ей же приходилось скрывать свои тощие ножки, прикрывать широкой юбкой…

Через три месяца, пыхтевшие старухи с недовольством смотрели вослед одной молодой паре, бесстыдно поцеловавшейся у них на глазах:
- Вот молодежь! – проворчала одна. – Никаких забот, никаких хлопот.… Вот мы в их годы…
- Ну, что ты, Люся, - сказала её приятельница, - Ты лучше полюбуйся, какие они счастливые. Вся жизнь у них впереди. Эх, мне бы сейчас годы молодые, другую дорожку бы выбрала, не так бы жизнь построила!.. И дай им бог с одиночеством под конец жизни не столкнуться!
Андрюша подхватил Сашеньку на руки и стал кружить под сенью старых лип…



Антон, с вернувшимся из очередной отсидки Генкой, взломали покрытую пыльной паутиной дверь родительской квартиры.… В кухне на столе стояли две чашки. Почему две, они так и не узнали, ведь мать слыла нелюдимкой…