Белая роза, на ручке двери –
Символ молчания… Или любви… (с)

Однажды (пускай это будет 1977 год, осень, ночь, дождь) в неком провинциальном английском городишке (ну пусть будет Гастингс, если для вас это важно) некая компания простецких английских джентльменов (ну или просто сынков латифундистов коли быть уж совсем точным) находясь в изрядном подпитии, что было укреплено приятием неких расширяющих сознания веществ (ну или просто говоря укуренные они были и пьяные в хорошую добрую английскую сисьску), просматривала некое популярное когда-то да ныне позабытое юмористическое телешоу («Летающий цирк Монти-Пайтона» это был, впрочем, догадаться не сложно).

Ну так вот, сидели они значит перед стареньким телевизором (кто-то правда лежал, кто-то даже под столом) и смотрели кто в полглаза, кто во все глаза подхихикивая, а кто просто дрых и только слушал, если сквозь сон обрывки какие-то абсурдного юмора все-таки долетали.

И сценка была там, после очередного скетча. Была сценка мультипликацией уникальной монти-пантонойвской сделанная, про то, как дядька с усами вещал что-то чрезвычайно серьезное про поставки угля из одного города в другой. Говорит дядька, говорит, уже с минуту наговорил, уснули все практически кроме одного всего повесы, что укурен был конечно знатно, но и Монти-Пайтон очень-очень любил, оттого от себя сон и отгонял.

И тут (как сейчас принято говорить ВНЕЗАПНО!!!) из дядькиного рта высовывается голова некоего другого мужчины с бородкой (то ли на Троцкого был похож, то ли на Фрейда) и попискивает «Помогите! Меня заперли в этом теле! Помогите кто-нибудь!». Буквально на несколько секунд вылез этот «закрытый», а дядька (угольный магнат который) его смачно так зажевал и давай опять свою речь толкать про тонны, да железнодорожные маршруты.

Тут бы взрыву хохота раздастся в благородной английской компании (любят англичане такие вот заморочистые шуточки, как никак Англия родина «типа английского» юмора), но спали все кроме того же повесы (назовем его Джоном Джонсоном, а то неудобно для рассказа получается). А тот не смеялся, но вздрогнул очень сильно, как от пощечины и даже хмель с парами канабиодными из него немного повыветрился.

То ли Троцкий, то ли Фрейд вылезал еще несколько раз из того тела, то из уха, то из носа, то из-за глаз и все пищал «Я не шучу! Меня заперли в этом теле! Кто-нибудь вызовите сантехника, мастера-наладчика, пожарных, наконец! Я не могу выбраться! Не могу! Что же вы сидите? Это что шуточки? Меня заперли в этом теле!». Усатый дядька его методично вглубь себя запихивал и все бормотал и бормотал про свой уголь.

А Джону Джонсону все чудесатей и чудесатей становилось, странно он себя чувствовал, как именно сказать не могу, благо чужая душа (да еще и английская) сплошные потемки. Наконец Троцкий взорвал голову дядькину изнутри и с криком «Ура! Свобода!» поднял победно вверх свой котелок (а может и цилиндр, мелкое все было, не разберешь).

Затем, разумеется, его расплющивает в лепешку (ВНЕЗАПНО!!!) появившаяся сверху нога, пошел титр «А теперь нечто совершенно иное!» и начался скетч про человека с магнитофоном в носу (или про человека с тремя ягодицами, или про банду уличных знаков «Держитесь левой стороны» затероризировавших Лондон – юмор таки у Монти-Пайтонов и впрямь отменный, не даром старина Гильям с этой самой байды свою карьеру начинал).

Джон Джонсон уже не слышал и не видел телевизора. Он сказал «А ведь и правда пора», тихо, чтобы никого не разбудить пошел на кухню, взял нож побольше и нанес сам себе несколько ударов в живот. Хоть и молод был, и как большинство сыновей латифундистов (и пьяненьких накроманов) безволен, надо отдать должное зубы сцепил и ни разу не крикнул. Так что друзья Джона Джонсон продолжали спать под гудение телевизора, посапывая, похрапывая, похихикивая или постанывая (снится то каждому свое) до самого утра и не подозревая, об этом в высшей степени странном поступке.

Естественно, вызванные с утра медики ничего не могли с уже остывшим телом сделать, но было еще до их приезда и до приезда полицейских (для них дело то было яснее ясного – «бед трип» типичный, парней за недокуренную травку пожурили, но сажать не стали (зря, могло их уму-разуму научить в принципе), латифундистов дети как никак) одно странное обстоятельство.

Ночью в открытое окно залетел ворон. Огромный-преогромный (таких же великанов в Тауэре до сих пор прикармливают, ибо согласну преданию улетят из Тауэра вороны – кончится старушка Англия). Тело было еще теплым, кровь даже не успела везде свернуться, а ворон видимо сам не верил своему счастью, ведь поживиться человечинкой местным воронам не доводилось, наверное, с самой битвы при Гастингсе что без малого тысячу лет назад была или около того.

Выклевав сразу же глаза (ну а то! Самое вкусное и самое питательное сразу надо есть, зачем резину тянуть это и провинциальному ворону понятно, который к слову был вообще по жизни большой гедонист и пожрать любил ну очень сильно, отчего и вымахал до своих огромных размеров) ворон не стал поклевывать другие части тела, хотя и не был особенно сытым. Друзей и даже подружек своих вороновских звать не стал (жадина был, хотя в целом человек, то есть птиц, хороший). Он каркать начал как-то не так, с ноги своей птичьей на ногу переминаться и головой клювастой все вертел.

О чем думал тогда птиц? Ну, то что думал о чем-то это понятно, но о чем конкретно сказать не могу, ибо чужая душа (да еще и птичья) сплошные потемки. Джон Джонсон то с улыбкой себе брюхо вспарывал вот еще занятное обстоятельство («бед трип», все списали на «бед трип», что в целом логично и наверное правильно). Потом улетел в городской парк, вырвал клювом розу белую, вернулся к дому с телом Джонса Джонсона и долго-долго пытался ее куда-нибудь притулить. Тяжело, конечно тяжело это ворону все давалось, не приспособлено тело воронье розы рвать и на чужих прокуренных кухнях оставлять, оно для других целей создавалось и эволюцией обтачивалось, но ворон старался с совсем уж непонятно откуда взявшимся усердием.

Наконец закрепил на дверной ручке как-то кособоко, отдохнул, покаркал еще чего-то Джону Джонсону напоследок и вылетел в окошко дальше по своим вороновским делам, и не вернулся больше к тому дому. И в Гастингс не вернулся кстати. Полетел далеко-далеко, пересек Ла Манш, над Францией долго кружил и поселился наконец в старом дворике где-то в Ницце, где по уникальному стечению обстоятельств росла внебрачная дочь Джона Джонсона, оставленная им в качестве прощального подарка одной соблазненной здесь когда-то невинной девушке.

Девушка та утопилась вскоре после родов, а дочку вырастили и воспитали бабушка с дедушкой, которые ребенка не очень любили, ведь он был живым подтверждением дурного воспитания собственной дочки, напоминанием о ее смерти, да еще и английской кровью, разбавившей старый французский род. Не любят лягушатники англичан ну дико не любят, так уж повелось отчего-то. Те взаимностью отвечают.

Да и вообще все европейцы не любят всех, все националисты дикие, а может тут даже и не в европейскости дело, потому что русские скажем тоже часто кроме русских никого не любят, а про чеченцев, якутов или бушменов так и говорить нечего.

Это я отступление сделал, про любовь-нелюбовь, своих-несвоих, потому что надо сказать, что ворон девочку очень любил. Она его хлебушком кормила, а он ей побрякушки всякие блестящие таскал отовсюду. Да не простые, а все сплошь серебряные, такой хороший вкус у ворона открылся аккурат после поедания глаз Джона Джонсона. В вороне многое переменилось с той поры, он каркал иначе, с птицами другими общался меньше, на помойке перестал питаться, хватало и хлебушка, что девочка оставляла сперва так, а затем в сделанной ей самою кормушке. Еще ворон иногда розы белые девочке приносил, хотя бабушка и дедушка не верили, что такое возможно и пороли девчушку, чтоб не разоряла чужие сады.

Девочке ну очень нравился этот ее непонятно откуда взявшийся друг, всем был хорош, только он никогда не говорил, что воронам не дано в принципе. Выучил пару-тройку слов («Роза» («КРОЗА» получалось), «Сребро» (так и выкаркивал СРЕБРО) и имя самой девочки которое мы тут упоминать не будем, дабы никто не поехал в Ниццу серьезную-состоявшуюся-женщину-орнитолога вопросами доставать).

Умереть ворон не умер, живет до сих пор, хотя очень дряхлый стал. И серьезная-состоявщаяся-женщина-орнитолог также его прикармливает. И также доверяет ему все свои тайны, секреты, да мысли, которые только могут вдруг появится у серьезной-состоявшейся-женщины-орнитолога, но которые не выскажешь вслух. Во всяком случае не выскажешь никому, кто может тебе ответить или тому кто может тебя непонять. То есть людям вообще в принципе. Что за секреты такие? А кто же знает. То только ворон знает. Я не знаю, ибо чужая душа (да еще и женская) сплошные потемки.

Белую розу на ручке двери, сорванную из городского гастингского парка полицейские тоже списали на «бед трип», хотя дети латифундистов клялись и божились, что понятия не имеют, откуда она тут взялась. Много лет спустя, вся эта скверная компания погибла разом траванувшись, когда ширялись некачественным первентином. К друзьям Джона Джонсона вороны не залетали.

«Ну и в чем мораль?» - спросите вы? Да нет никакой морали, просто история занятная. А занятно также еще то, что подкинули друзьям Джона Джонсона эту порченную синтетику с умыслом. Кто-то. Не знаю кто… кто-то… Занятно, что Джон Джонсон любил почитывать Эдгара Лана По. Занятно что «совы – не то, чем они кажутся» доносил свою мысль шизик Линч в «Твин Пиксе» с истинно шизоидной упертостью. Занятно, что «Птиц» Хичкока смотрели накануне того самого вечера дети латифундистов той же самой компанией. Они всегда под траву смотрели либо «Монти Пайтон», либо Хичхока. Занятно, что в последнем фильме Кубрика развлекающиеся (также в общем как и дети латифундистов, но тока чуток помасштабнее да попафоснее) сильные мира сего все сплошь в птичьих масках были, как и чумные доктора из средневековой Европы.

Ну а самое занятное, что надиктовал мне это все тоже ворон, не тот самый, а наш местный, российского так сказать гражданства, большой балагур и любитель пособирать слухи бродящие в птичьем мире.

Он все у меня спрашивал, когда надиктовывал «Ну а роза-то! Роза то тут причем? Все понял – одного не могу понять, при чем тут роза!?» и очень нервничал при этом. Я его успокаиваю и говорю, что не надо так париться из-за непонятных деталей. Но этот очень уж въедливый и вообще любитель все по полочкам расставлять. Не могу понять, почему его так эта роза волнует. Роза и роза. Белая. Красиво ведь. Зачем понимать, ей любоваться надо! Я про его увлеченность розой не пойму, а он за мое равнодушие к этой детали беспокоится. И не понять нам с ним друг друга.

Чужая душа - сплошные потемки.