Это была забегаловка, чудом сохранившаяся на окраине нашего городка с советских времен. Неоновая вывеска «Соки-Воды», в которой второе слово всегда не горело, а буква «С» вечно мигала призрачным зеленым светом. Небольшой бар с парой пивных кранов. Столы с пластиковыми крышками. Водка. Черствые бутерброды с колбасой. И дешевое, доступное нам, студентам, разведенное пиво. О том, что за стенами уже давно не строят социализм, напоминал лишь небольшой телевизор с караоке. 

Контингент тут был один и тот же. Работяги с усталыми глазами. Студенты. Редко-редко встречался полностью свободный столик. Чаще всего приходилось к кому-то подсаживаться. И слушать нехитрые истории.

Он был весь какой-то серый. Лысину обрамляли седоватые волосы. Крупные черты лица, испорченного алкоголем. Перед ним стояло несколько пустых кружек из-под пива и ополовиненная бутылка водки.
-Разрешите?
-Садись, студент. Водку будешь?
-Нет, спасибо, я лучше пивка.
-А я вот не могу без водки. Ну никак. Пью, пью и пью, пока не сдохну. Тебе лет то сколько?
-Двадцать один.
-По девкам небось, бегаешь вовсю… А я ведь тоже когда-то студентом был. И пить начал из-за бабы. Слушай сюда, чтоб не повторять моих ошибок…


«Учился я в нашем пединституте тогда. На третьем курсе. Еще Советы были. Тоже выпивали здесь. Тут, правда, детское кафе было, но по вечерам и спиртное продавали. И вот как-то весной говорят, что на практику нас пошлют. В лагеря пионерские. А особо отличившихся в лагерь на море. Не Артек, конечно, но тоже хороший. Я старостой курса был. Вожак комсомольский. Красив был, на гитаре играл. И девки меня любили. Мигнул я девчонкам из деканата нашего, и организовали они мне путевочку. Красота. Море, пальмы, корпуса белые. И розы везде. Сейчас там говорят санаторий. Для богатеньких. А тогда детвора к нам со всего союза ездила. Кто по блату, а у кого и правда родители на заводах пахали.

Ну, дело понятно молодое. Вечерком после отбоя с другими вожатыми к берегу спустишься. Костерок там. Вино местное. А надо сказать, там вожатых со всего Союза собирали. Из Москвы, из Пензы, из Владимира. Ну и от нашего городка я. Был магнитофон у нас. «Маяк-202». Еще на бобинах. Вот мы удлинитель к морю протянем. Хотим - под гитару поем, хотим - магнитофон слушаем. Ночь. Море. Цикады стрекочут. И розы от лагеря пахнут.

Я все больше на гитаре любил. И девчонка одна из Москвы, Наташка, нам пела. Голос был – волшебный. Сейчас-то больше малолетки пищат со сцены. А она и Ротару могла. И Пугачеву. Только вот Пугачеву я на гитаре не умел. Подбирал аккорды, конечно, как мог. Сдружились мы с ней. До любви дело дошло. Это вы, молодые сейчас в постель без оглядки прыгаете. А мы раньше гордые были. И веселиться умели. В общем, волшебство прямо какое-то было. Секунды без нее прожить не мог. И она без меня. За двадцать дней родными друг другу стали. И весь лагерь это видел. Но молчали все. Потому как любовь. Жениться ей предложил. Согласилась она. Так меня любила. Условились, что родителей предупредит обо всем, а потом мне телеграммку даст. Чтоб я за ней в Москву приезжал.

И в последний день устроили мы костер прощальный на берегу. Тут и расставаться тошно и вино это в глотку не лезет. И решил я с горя за самогонкой сбегать. А самогонку сторож лагерный гнал. Петрович. Он ночью, значит, сторожит, да самогонку втихую гонит. А днем по хозяйству. За цветами этими, розами, ухаживать очень любил. Везде сажал, где можно. Оно и красиво, и запах от них приятный.

Пришел я к нему в каморку самогонкой. А каморка, так себе. Стены из досок да крыша. Ну, правда, чистенько все. Плакаты артистов на стенах. Лещенко, Кобзон, Ротару, Магомаев. Пугачева в центре. Она тогда популярная была. Без срамоты всякой. Время такое было. Он стакан полный налил. Разговорились с ним. Он меня и спрашивает. Ну что мол, отбегался за Наташкой. Разлетятся завтра голубки. А я ему про свадьбу, про любовь. А он и рассказал мне, свою историю. Как я тебе сейчас говорю.

Говорил, что лет пять назад тут военный санаторий вместо лагеря был. Генералы отдыхали. Артисты их развлекать приезжали. Ну и любовь у него тоже закрутилась. С артисткой одной известной. Прямо как у нас с Наташкой. До гроба любовь. А потом гастроли ее закончились. И улетела она от Петровича. Тот с горя запил. И с тех пор так и пьет. Не простил ей, значит. И артисткам с тех пор не верит. И ты, мол, я то есть, не верь. Чем смогу – помогу, говорит…

Ну, я про себя-то думаю, у меня так не будет. Приеду домой, а через недельку в Москву. За Наташкой. Уезжали мы на следующий день. У Наташки слезы на глазах. Я сам держусь еле. Домой приехал. Неделю ждал письма, Вторую. Все вспоминал, лагерь, розы и как хорошо нам было. К концу лета сам ей телеграмму черканул. Потом вторую. Потом третью. Не ответила. И так, мне, понимаешь, горько стало. Хоть в петлю. Институт бросил. В армии отслужил. Профессию там получил. Командира части возил. На гражданке в таксопарк устроился. Все по Наташке тосковал. Хоть и три года прошло.

А потом выпили с мужиками в гараже крепко. Сел я за руль наутро. Руки трясутся еще. В общем, пешехода сбил. Свои пять честно отсидел. Сейчас на автобазе слесарю. Женился. Дочка у меня. Наташкой звать. В честь нее…Тоска мне. Сколько лет прошло, а душа горит. Все лето то вспоминаю. Наташку. И розы.»


Глаза мужика помутнели от выпитого. Он встал, тяжело опираясь о стол. Пошатываясь, пошел к бару с караоке. Заказал песню. Тоскливую такую. И пел без слуха с надрывом.

Миллион, миллион, миллион алых роз,
Из окна, из окна, из окна  видишь ты.
Кто влюблен, кто влюблен, кто влюблен и всерьез
Свою жизнь для тебя превратит в цветы…

Эту песню своей любимой певицы насвистывал и Петрович, закапывая тело Наташки под розовый куст.