Сколько глубины, сколько потрясающего мироощущения в этом занятии! Само словосочетание звучит по-барски и выглядит отчаянно сибаритским: плевать в потолок! Плюнул – и ты барин, не хватает лишь атласного халата с гусарской обшивкой плетеным шелковым рантом, длинной трубки и пышных баков. Всего остального вдоволь, коробочка, что называется, «эх полна» и укомплектована джентльменским набором относительно благополучного горожанина: в наличии мятущаяся душа, брюшко, кризис среднего возраста и мифы мужчины в пору «акмэ». И даже вопли жены, существа, безусловно, близкого по духу, но безнадежно далекого по метафизике, не способны разбить идеальную гладь самосозерцания.

- Коля! Колька, подлец, сколько можно напоминать про кран в ванной! Господи, как я с тобой устала! И был бы ты склеротик – я бы поняла, но ты помнишь даже то, что нужно забыть как страшный сон…

Имеется в виду фиаско пятилетней давности, это Ватерлоо на корпоративной вечеринке, где Юлия Петровна была вдребезги разбита коварным союзом вина и шампанского. Ерунда! Всякое поражение ценно самобичеванием и попорченной шкурой, ведь, как известно, ничто так не закрепляет материал, как самостоятельно сделанная работа.

- Иду, лапушка, иду кисонька!

Ну, встал, ну, влез в тапочки, ну лег на курс в ванную. И даже инструмент из кладовой прихватил. И почему-то вертится в голове бесподобно актуальное и жизненное: «Юлия свет Петровна, сам я жив и здоров, но когда слышу ваш вороний клекот – будто из пушки кто в упор саданул – немею и теряю дар речи, чего и вам желаю».

- И ради бога, сделай лицо проще! Твоя рожа, Фатеев, просто кирпича просит! Закончишь с краном – сходи за хлебом!

А в перерыве между гайковертными работами и поиском резиновой прокладки в инструментальной сумке в ушах приятным баритоном товарища Сухова декламировалось: «А вы, глубокоуважаемая Юлия свет Петровна, урожденная Босяцкая, являетесь мне в страшных снах даже днем играете безостановочно, будто сорока брехливая».

Ну, поменял прокладку, ну, перестало течь, но от этого хлеб сам собой в доме не появился. Ну, оделся, ну, взял авоську. Разве из этого должна состоять жизнь? Получается, что сорок прожитых лет – просто какая-то критическая масса! На отметке «тридцать девять» живется еще худо-бедно спокойно, с сороковым днем рождения благополучно формируется критическая масса, и волновое излучение распространяется, как из эпицентра, во все стороны. Получите Юлия свет Петровна, урожденная Босяцкая ударную дозу раздражительности и презрительного молчания.
- … и йогурт купи! Слышишь?
- Слышишь. Но молчишь.

Зазорно ли человеку с высшим техническим на пороге двадцать первого века в преддверии собственного сороковника верить во всякие россказни, больше похожие на детские страшилки про черную-пречерную комнату? Нет, не зазорно, если в зазор войдут бутылка столичной и миска с оливье, а лучше две бутылки и тазик с заслуженным салатом СССР…

***

- … а Миха мне рассказал. Миху помнишь?
Ну, помнишь. Вот только кивнуть затруднительно. Если голова пойдет вниз, обратно она уже не вернется. «Если я не вернусь, считайте меня светлой и прозрачной и как будто я просто сплю».
- А «Призрак оперы» смотрел?
Ну, смотрел. И даже слушал. Ох, как тяжко вздыхает Павлуха! И глядит, будто в никуда, и взгляд прозрачнее слезы, и вот-вот накатит приступ пьяного размышлизма, от которого не деться ровным счетом никуда. Проверено. Мины есть!
- …будто ходит он по свету, и однажды ты с ним встретишься.
- С кем?
- С самим собой! – Павлуха недоумевает, недоумение замешано на полулитре беленькой и монолитно-непробиваемо, как бетон на стройке.
- А-а-а-а!
- Ага! – Павлуха потерял фокус, глаза его разбежались, и он растекся по стулу. – Как раз к сорока. Все что ты в жизни упустил, не сделал, кем не стал, все бог собирает!
- Я это, кажется, уже слышал. – главное не кивать, главное ни за что не кивать. - Ты едешь на машине, и дорогу тебе переходит женщина в белом. Дает деньги и просит купить…
- Не-а! – Павел героически потряс головой. Кремень-мужчина! – Ты встречаешь самого себя. И вовсе не в белом. Он лучше тебя, он то – чем ты хотел стать, но так и не стал, понятно?
- Да. – главное не кивнуть. – А почему я раньше про это не слышал?
Понятна Павкина озабоченность. Канун сорокалетия дышит в затылок, страшная легенда довлеет над вместилищем пороков, и где-то поблизости околачивается донельзя светлый, положительный и непьющий Павел Воскобойников.
- Э-э-э, брат! – изящно покачиваясь на стуле, Воскобой лезет в задний карман и достает бумажку. – Легенда о сорока исключительно эн-де-ми-чна, то есть обитает только в среде сорокалетних, плюс-минус год.
- Чего, чего?
- Эн-де-мич-на! – любой на месте Павки был бы собою горд. Непонятное слово дважды распято на зубах.
- Миха написал?
- Ага. А ему Борис Аркадьевич, а ему…
- Феропонт Сысоевич.
- Не-е! А ему Герка…

В знак понимания кивнул. Дурак…

***

Ну, сороковник на носу, ну и что? Нос, кстати, чешется и ребром встает вопрос, к какой из примет повернуться лицом: то ли к выпивке чесота, то ли нос расквасят. Ишь ты! Все что в жизни упустил, не сделал, кем не стал, все бог, видите ли, собирает! Воскобой, кстати, встретил таки двойника. Ровнехонько через неделю после юбилея. И как назло, оказался, падла, непьющ, образован и благороден статью. Никакого сколиоза не оказалось и в помине. Ну, посидели, поговорили. Ну, ходил потом Павка месяц, как пришибленный, пить перестал, а тоска в глазах такая, что не избыть ее ни пером, ни топором, ни беленькой, ни красненьким.

Кем хотел стать, но не стал… Ишь ты! Ну, хотел когда-то стать сильным, благородным, и чтобы девки на шею сами бросались. Так и бросилась одна! Как в сказке. Вечером, из какой-то подворотни вылетела, волосы растрепаны, глаза – как чайные блюдца, большие-пребольшие, синие-пресиние, нырнула за спину и заблажила: «Спасите, он у меня убьет!»
А секундой позже из-за того же угла вылетел вусмерть пьяный, небритый детина и, распространяя вокруг миазм отработанного «топлива», ринулся к синеглазой, попутно обещая и «этого идиота» прикончить. Горло тогда от ужаса пережало, просипел что-то вроде: «Что вы, что вы! Я вовсе не идиот!» и бочком, бочком вон из переулка. Синеглазая сдавленно бросила в спину: «Подлец» и попятилась, но через минуту даже каблучков ее слышно не стало. И детина, будто канул. Темнота – она такая, сколько ни кинь, все мало. Всех сожрет, не подавится. Ну, проглядел на следующий день криминальную сводку. Женщин за минувший день не убивали, не грабили, не насиловали. Ну, испустил вздох облегчения. И почему-то оказывается так, что если выпускаешь золотую рыбку из рук, непременно окажешься, в конце концов, со щукой. И кричит та зубастая щучка противным голосом через день на второй: «Твоя рожа, Фатеев, просто кирпича просит! Закончишь с краном – сходи за хлебом!» Ах, рыбка золотая… И снится та рыбка золотая с глазами большими-пребольшими, синими-пресиними через два дня на третий, и к сороковнику, наконец, научаешься смотреть на себя трезвым взглядом, и больно становится и обидно, и до старости «садишься» на пару сантиметров – горбишься от правды жизни, будь она неладна.

Ну, спустился на улицу, ну побрел к магазину. «Я, конечно, не считаю это подвигом, но что-то героическое в этом есть…» Точно-точно! И ничего страшного в том, что попал в самый перерыв. Ну, попал в перерыв, ну, придется погулять. Двадцать минут на свободе - это не те же двадцать минут в узилище, где темная сила злобно гнетет. В общем, дышать воздухом свободы, не надышаться.

Ну, толпа в сквере, ну, гомонят люди. Мало ли. Каждому городу свою Трафальгарскую площадь или, на худой конец, хотя бы сквер!
- Паскуда! – мужичонка мелкий, вредный, весь из одних углов таскал за волосы статную девушку на потеху зевакам. – Обещала денег дать - давай, тварь! А работа – она дураков любит!

Ну и что? Подумаешь, семейная сцена, хотя эти, кажется, еще не женаты и вряд ли будут. Ну, подумаешь, перехватило дыхание, как тогда, двадцать лет назад. В конце концов, мужчина в полном расцвете сил должен смотреть на себя в зеркало и не морщиться. Ну, косит девка по сторонам умоляющим взглядом, ну, просит помочь, но как тогда быть с золотым правилом – в чужие дела не лезть, смотреть, но не трогать! Муж да жена – одна сатана. Ну, стали ноги ватными, хочется подойти, да не можется, ну и что? И есть пока шанс стать тем, кем хотелось когда-то… но дышать уж больно тяжко. И ноги налились свинцом.

А толпу решительно рассек надвое плечистый красавец с лицом, о котором так долго говорила бывший большевик Босяцкая – простым, милым и мужественным. И выше он ростом, и стройнее, и брюха нет, и взгляд прям, как у канонического рабочего на плакатной агитке.
Ну, слава тебе господи! Ну, явился, наконец, человек, который остановит это безобразие и даст отпор подлецу. Тем более, что мечталось об этом двадцать лет. Двадцать неизбывно стыдливых лет.
- Это он, он виноват! Альфонс несчастный! Денег вымогает, работать не хочет…
Ну, полилось, как из громкоговорителя. Ну, улыбнулся он.
- Я давно мечтал об этом. – и голос у него гуще и красивее. – Двадцать лет кулаки на подонка чесались. Теперь уж отведу душеньку…
- Врежь подонку! Чтобы не встал паскуда! Врежь подлецу! – он тоже Фатеев… тот самый мифический двойник… эн-де-мич-на… плюс-минус год… ух-х, как он щас…
-Обещаю. – и улыбка у него человеческая, и зубы ровнее, и губы твердо сжаты…

А когда падает на голову потолок, как говорят боксеры, приятного находится чрезвычайно мало. И так же сидишь на земле, мотая башкой, и пытаешься встать, и пускаешь кровавые пузыри, и в носу что-то влажно хлюпает, и в голове приятным баритоном товарища Сухова не к месту декламируется: «И чувствуете вы себя, Юлия, свет Петровна, урожденная Босяцкая, полнейшим идиотом, и даже ваш брехливый клекот боле не вызывает классовой вражды, и даже больше -  находится в нем какое-то горькое препятствие…»