Итак, Бертик шагнул из окна.
Не свалился, не выпал, а именно шагнул. Во всяком случае, так сказала его насмерть перепуганная мать, говоря со мной по телефону.

Ну, Бертику – Бертиково, когда имеешь с ним дело, удивляться вообще не стоит, иначе удивление грозит остаться вашей постоянной и единственной эмоцией. В жизни не встречалось мне человека более непостоянного, более разбросанного и непутёвого, но и более притягивающего к себе. С удивительной лёгкостью брал он от жизни, то многое, что ему давалось и, с ещё большей лёгкостью, плевал на всё остальное.

Он имел капризность ребёнка и внешность Спасителя. Сходством этим он очень гордился и, как бы не были растрёпаны его густые длинные волосы, очевидно было, что растрепал их не ветер, да и в бородке всегда присутствовал ненавязчивый, но весьма недвусмысленный проборчик. Он и терновый венок бы носил вместо шапки, но, похоже, догадывался, что это уже будет смешно. Однако, справедливости ради нужно сказать, что при всём этом он меньше всего был похож на тех жидконогих и тщедушных ублюдков, которые ещё не так давно хипповали, мессианствовали и кликушествовали у «Сайгона» или «Треугольника», и к которым так подходило погоняло «христосики». Нет, сходство Бертика ограничивалось формой, во всяком случае, я, как человек далёкий от ортодоксальной теологии, считал именно так. Впрочем, если быть до конца последовательным, я далёк от любой теологии, да и что можно знать о боге, когда и о человеке-то не знаешь, что он отчудит назавтра, тем более, если это такой человек, как Бертик.

Он легко любил и легко ненавидел, вне всякой логики и причинно-следственных связей, а исключительно по своей странной прихоти. Одинаково непринуждённо рассуждал о высоком и сыпал самым распохабным матом, а чаще, столь же непринуждённо совмещал оба этих занятия. Принципы и убеждения он менял столь часто и безболезненно, что закономерно пришёл к полному отсутствию и того и другого. Увлекался он чрезмерно и непредсказуемо: психоанализом и тантрой, христианством и дзеном, блудом и наркотой, марксизмом и созданием антикоммунистического подполья, йогой и живописью, спортом и оккультизмом и ещё чёрти-чем. И всё это, зачастую, мало того, что одновременно, так ещё и на фоне перманентных и многодневных запоев (спорт на время приходилось, правда, бросать).

И, непременно удостоился бы Бертик энциклопедического ума и разнообразных недюжинных достоинств, кабы не два обстоятельства: был он ленив, как заматеревший сивуч и беззаботен, как младенец. Потому-то и уровень всех его притязаний в итоге так и остался погремушечным, зато в голове его бродило такое тесто, которое со временем могло взойти в добротный психиатрический пирог. И, хотя, поверхностность и эклектизм подводили Бертика, не настолько, чтобы он путал Писсаро с писсуаром, однако достаточно, чтобы с абсолютно серьёзным видом заявлять, что, скажем, наша солнечная система – есть ни что иное, как атом фтора в сортире бога.

Он любил эпатировать людей. Он дрался на дуэли боевыми шпагами, он в стельку пьяный гулял по узеньким перилам балкона 14 этажа, он шутки ради прыгал «рыбкой» на голый асфальт через  дыру волейбольной сетке, он расписал все стены своей комнаты сценами страшного суда, причём в ад были им помещены исключительно женщины, а в рай – его друзья алкаши. Себя он изобразил в виде бухого до изумления Петра-ключника.

Но более всего Бертик любил предаваться двум занятиям: бездельничать и страдать, и если он не находился в обоих этих состояниях сразу, то уж в одном – непременно. Бездельничал он, надо сказать, неизобретательно и настолько вяло, что с ним порой становилось скучно. Зато, как он страдал! Господи, как он страдал!!! Римские толпы, глазеющие на лицедействующего Нерона, экстатирующая галёрка на бенефисах Сары Бернар видели в жизни не больше моего, раз они не видели страдающего Бертика. 
Пьета и Герника казались бульварными комиксами в сравнении с его безутешностью. В неуёмной буйности, в закостенелой отрешённости, в пьяных судорогах – он был неисчерпаем и, за исключением изломанных сверх всяких физических пределов бровей, почти никогда не повторялся. Мозг его в такие минуты то работал с продуктивностью ядерного реактора, то отключался вовсе, но чаще пульсировал волнами едва ли не материально осязаемой агонии. Причём, страсти накалялись до тех пор, пока Бертиковы муки не становились столь очевидны, что будь вы даже деревом – прочувствовали бы, сопережили, а в  идеале стали бы рвать корнями собственную крону в тщетных попытках унять пароксизмы его отчаяния. И, надо сказать, те, на кого этот фонтан обрушивался  впервые, как правило, и сочувствовали, и проникались, несмотря на фальшивые протесты Бертика, заявлявшего, что жалеть его ни в коем случае не надо, так как, во-первых, жалость – унижает, а, во-вторых, он всё одно человек конченый и не сегодня-завтра повесится.

Но, что в нём и вправду было замечательно, так это глаза: то пылающие графитовыми стержнями, то проваливающиеся гнилостным нутром трясины, то скулящие  всеми побитыми и обиженными на свете собаками. И, как ни странно – им я верил. Можно искривляться и испоясничаться до вывихов суставов, можно изораться до хрипоты, но эти грустные зелёные глаза, добрые, умные, глубокие, как скол нефрита, глаза не могли мне солгать. И я уважал его боль. Не ту по-поводу которой он изгалялся и рвал на себе рубашки, уподобляясь бесноватому орангутангу, нет. Я уважал его единственную, неискоренимую, глубоко спрятанную ото всех боль, которой он не хотел делиться ни с кем. Неизлечимую, вечную, вселенскую боль. Боль живущего на земле человека.

Нелегко понять человека. Но, поняв его, совсем уже трудно рассказывать о нём, потому что рассказ получится о самом себе, потому что все мы так похожи друг на друга, что, если бы не годами оттачиваемое и лелеемое уродство индивидуальности, то рассказывать и вовсе было бы не о чем. Степень индивидуальности человека – это степень его уродства, коэффициент разобщённости и, если угодно, - величина удаления от замысла божьего.
Уродство Бертика состояло в том, что он был одним человеком и всем человечеством в своём ирреальном мире, где не было ни войн, ни каннибализма. А горе его было в том, что со столь малым уродством он пытался прожить в мире внешнем, где вдоволь было и того и другого.

И тогда взорвался мир, и сплавились навечно и воедино доброта и мягкость с эгоизмом и жестокостью, мудрость с шутовством, воля с апатией, и энергия с бессилием…

Вот таким был мой друг Альберт (или Бертик, если угодно), а, точнее, вот, что я думал о нём, парясь в переполненном автобусе и бережно сжимая бутылку хорошего коньяка, которая наверняка обрадует загипсованного бедолагу куда больше, чем мой приезд.