Катя тащит меня на сеанс Роковского. Этот педераст с тщедушным цыплячьим тельцем и круглой желудеобразной головой наконец-то добрался до нашей –ой «деревни». И добро-почтенные граждане яко дикие люди порасхватали в неделю все билеты в городской кассе, а моя Кать выписала их аж из Н-ска назло завистникам, обступившим сейчас Горьковский зал. Перекрикивая общий гомон, моя фрау что-то говорит мне, но я не слышу да и не слушаю. Заботит меня совсем другое: что делать со «стилистикой текста»? Э нет, брат, это не –я какая-то, это предмет в университасе называется, там детей двадцатилетних учат статейки да рассказики править. Хотя нет, вру, рассказики – это уже в этом году – стилистика Художественного текста. А, все равно хрень, прости Господи.

Завидую я тому счастливчику, за кого Кать выйдет замуж. Это же не девушка, а золотце. Смотрю на ее спину и сам себе нравлюсь; на нее все оглядываются, на меня все оглядываются – тоже завидуют, уроды. Она очень красива, почти так же как Солнышко. Смеюсь… А никто не знает, что на это стройное молодое студенчатое тело я имею не больше прав, чем все они. Мы просто друзья; я прекрасно помню, что сам всегда говорил: парни не умеют дружить с девушками, но, но это не про меня оказалось. Я могу – правда это не совсем дружба, и не совсем «запасной аэродром», как у девчонок. Это что-то вроде телефона доверия. Всегда, когда мне невыносимо, когда мне тошно, тесно, плохо, НЕВЫНОСИМО, я иду или звоню ей. Если нет Солнышка, а Солнышка нет. Она в Федеративной Республике Германии, сто восемнадцать дней среди пузатых дойчей, шпрехать исключительно по-басурмански, и когда она вернется, то станет обладателем замечательного тявкающего акцента. Брр, гадость какая. Не люблю немцев. Пусть я сам немножко немец – Зиммер-муттер, Зиммер-фатер, Зиммер-ома и немножко мертвый Зиммер-опа. Это еще ни о чем не говорит, заявляю с полной ответственностью.

Медленно растет шум в толпе – приближается машина Роковского. Вот, падла, на бентли катается, у нас на весь город три мерса да пять крузеров. Ну ни чего – Вилькоммен, уродище. Всегда вам рады, Шён Грусе фон Лена, как говорится.

Катя тоже, блин, молодец. На черта она потащила меня на «эти танцы»? Я подобное уже видел. Придурок нарядится в черный фрак, потушит свет в зале и будет шарахаться между рядами, страшно закатив глаза. Хотя ведь я сам позвонил ей и сказал: Родная, здравствуй, я на краю! Объяснять ничего не понадобилось. Солнце мое только пропало на той стороне, еще в начале лета – тогда ведь не Дима, не Толя, не Леша-тварь, это Катюша тащила меня из петли. Ну не совсем чтобы из петли, но по крайней мере она поверила, что до этого было близко. Пограничное состояние, как сказал бы Олег Олегович, наш психолог-шизофреник, по веснам и осеням сам себя запирающий в туалете. В это время он визжит, никуда оттуда не выходит и орет, что в эти времена года у шизофреников обострения. Собственно так в универе и узнали его диагноз, кроме него-то умных людей там нет. Один он – да и тот псих. Грустно это, как-то не по себе и холодно. Ну вот опять оно. Опять сейчас начну думать о своей несостоятельности, несамостоятельности и неудачливости. Катя!!!
- Ты звал? – спрашивает Катенька, высовываясь из-за чьих-то плеч.
- Да, - отвечаю, глотая комок в горле. – Пойдем внутрь, холодно.
- А ты попрыгай! – весело говорит она.
- Хреново, родная, - я скривил рожицу. – О-о-очень.
- Х-е-р-е-н-о-в-о, - передразнивает Кать. – Подождешь, ничего с тобой не будет! Я Роковского на тебя не променяю!
Я отвернулся и в мгновение разозлился. Тут под рукой проскользнула Катя и потащила меня ко входу.
- Поверил, глупый! Поверил! – смеется фрау. – Который раз попался! Надо же! Так же нельзя! Это точно комплекс! – она остановилась, придвинулась и серьезно посмотрела на меня. – «С комплексами надо бороться!»
- Да я же пошутила! – смеется фрау, но я-то все еще дуюсь на нее. – Это шутка! Ты понимаешь? Шу-тка! Шу-тка! Вис из джок! Андестенд?
- Я! – невозмутимо отвечаю я!
- Это хорошо, – наконец успокаивается она.
- Я! Дас ист гут! Я! – откликаюсь я почти весело.

В холле жарко и отчего-то накурено, хотя вообще курить тут запрещено. Прямо как в электричках, люди любят дымить под табличками «но смокинг». Кстати про смокинги, с двух сторон от лестницы ведущей наверх к концертному залу стоят два гомика в смокингах. Не знаю, что у меня за настроение дурацкое. Все прилично одетые мужчины сегодня мне кажутся мужеложцами. Хм, ну и ладно, с них не убудет, а мне хоть немножко весело.
- Was êssen Sie gern? – спрашиваю я. – Что будешь?
- Мороженое, - говорит Катя а сама почти подпрыгивает, стараясь углядеть появление Роковского.
- Гут, гут, гут, - бормочу под нос и проталкиваюсь к барной стойке. – Морожено, пожалуйста! Две порции!

Вернувшись к огромному фикусу под которым оставил свою фрау я узнал, что меня нагло бросили. Одного, на произвол судьбы. Ну и ладно, думаю и улыбаюсь про себя. Все-таки мне очень нравится проводить время с Кать, хотя это, конечно, не идет ни в какое сравнение со свиданиями с Солнышком. Но с Катей так спокойно и уютно. Ведь вот она посмеялась надо мной на улице, а я СДЕЛАЛ ВИД, что попался – это же очень старая шутка. Просто мне нравится обижаться и мириться. А с Солнышком такие штуки не проходят, вот и приходится довольствоваться друзьями.
- Послушай, двоечник, а сколько у тебя хвостов? – опять вынырнув из-под руки и моментально выхватив у меня рожок мороженого, спросила Катя.
- Ты зачем мне вечер портишь, зараза? – скривился я.
- Ну вот, то зараза, то Катенька, - надула губки Кать. – Но ты меня с понтолыку не сбивай!
Я хохотнул, этот доисторический сленг совершенно не звучал в ее речи. А между тем настроение хулиганить и ругаться прошло, захотелось забиться куда-нибудь и просидеть там пока все не кончится. О чем я и сообщил Катеньке.
- Еще не хватало! – возмутилась фрау. – Ты сейчас повернешься и потопаешь наверх, найдешь наши места и займешь их, а я приду через минуту! Ясно?
- Я воль майн Фюрер! – ответил я, щелкнув каблуками.
- Вот и хорошо, - улыбнулась Кать и всучила мне назад мороженое.

Она пропала в человеческой массе, как камушек в луговой лужице. Мне вспомнился этот красивый старый фильм и снова стало грустно. Все бы хорошо на этом свете, вот только я себя любимого терпеть не могу. Мало кто знает, но я в зеркала смотрюсь только, когда бреюсь да в парикмахерской от нехер делать. Но и тогда избегаю собственных глаз. Мать посмеялась, когда я в девятнадцать лет обозвал себя неудачником. Но прошло четыре года и, бросив вызов опостылевшему обществу, я доказал свое право носить это гордое звание. Неудачник Зиммер, первый Зиммер-неудачник, первый в нашем роду. То ли позор, то ли гордость. Отец инженер, дед зэк, мать и бабушка учителя. Интеллигенция –ая. Хвостов же в универе у меня море: стилистика – фрау Вольцман, настоящий нацистский женщин, как показывают в кино. Максимальный размер бюста и минимальные затраты энергии на откормку мозга. Второй – это Исторически-оправданный литературный каннибализм времен зрелого постромантизма на территории бывшего Персидского царства, или Поэзия ближнего зарубежья. Ну не хочу я учить эти идиотские Шахнаме, и вообще меня фарси бесит, и Гамзатова мы не проходим. Тьфу, на фиг. Третий хвост по Журнальной критике второй половины двадцатого века. Это полный бред. Просто поверьте на слово и никогда не открывайте учебников, Боже упаси.
Короче, -дец. Не жизнь, а сказка. И Солнце за три девять земель. –ая ФРГ, чтоб они пропали.
Я уже сижу в кресле, естественно с тринадцатым номером, а представление почти началось. Естественно сейчас придет Кать и выгонит меня с этого кресла, а посадит на свое двенадцатое или четырнадцатое - какое там? Ей, де, без разницы. Эх, и я конечно же пересяду. Поворчу-поворчу и пересяду. О! Hier ist mein Freund! Катя пробирается по ногам ко мне.
- Тсс! – я шиплю. – Meine Damen und Herren!
- Чего? – переспрашивает фрау.
Но конферансье на сцене опережает меня:
- Дамы и господа! Леди и джентльмены! Разрешите представить вам…
Выдающегося урода, спекулянта, мошенника и игсбициониста – Роковского Василия.
ООО!!! Он оказывается Васятка! Ну теперь по выходу Катюшу ожидает нескончаемый поток колкостей об этом экстрасенсе Васятке. Это ж надо! Дал же Бог магу имечко! Почти как Гарри Поттер, хотя если бы тот был Джоном, было бы еще хуже. Да если бы я стал волшебником, я никому бы не сказал, что я Зиммер, кому охота зваться таким идиотским именем. То есть фамилией.
- Он приехал к нам из далекого снежного Берлина, - продолжает конферансье.
Er kommt aus Berlin. Как будет «снежный», я, простите, не знаю. Смотря немецкие фильмы без перевода и играя в немецкие игры также без перевода, я выучил порядочно, но все-таки маловато басурманских слов. Эти –ые игры! У, я чуть из-за них только с собой не покончил. Такое идиотское ощущение: садишься – радуешься, гасишься – радуешься, встаешь из-за компьютера – будто половину себя там оставил. Нет, это НЕ хорошо. Потому что, тогда осознаешь насколько ничтожен и примитивен твой мир. Мир столь легко заменяемый симуляцией. И плюс это не нравится Солнышку. Так я расстался с играми. Правда сначала-таки успел выучить все эти Энтшульдиген и Гутен Так!
- Вот это да! – восхищенно воскликнула Катя совсем рядом от моего уха. – Ты видел?
- Я! Зер Гут! – автоматически отвечаю я.
Сейчас Кать делает вид, что не замечает моей рассеянности и внутренней скомканности, но стоит выйти из зала, нет, из здания и на меня посыплется гора упреков и обид. Эх, грууустно, мысленно вою я.

Под громкие аплодисменты Роковский вытаскивает на авансцену слабо сопротивляющуюся блондинистую женщину, засовывает ее в коробку два на два. Затем закрывает коробку. Затем открывает коробку. Женщины нет как нет. Экстрасенсы так не умеют! Высший класс! Два уровня до Саурона! Архимаг, твою мать!

Меня больше привлекает коробка, она какая-то странная, вроде бы обычная коробка с разным хламом, но странная. Выходят гомики в смокингах и выносят декорации. И тут я понимаю, что меня так заинтересовало там. Этот огромный ящик, не смотря на беспорядок, на хаос, царящий внутри, он напоминал мою квартиру, мою комнату. Мою жизнь. Или жизнь как комнату, или комнату как… Очень странно. Все вещи внутри, они будто бы лежали как попало, но в то же время и в каком-то непонятном, неуловимом порядке. Они как сами разбрелись по местам. Там были и детские, и взрослые, и мужские, и женские вещи. В бес порядке, но со смыслом. Или наоборот. И что-то во всем этом было такое родное и близкое, что-то чего я никогда не видел, хотя было рукой подать.

Комната пропала, а зал остался. Кресло сгинувшей в ящике женщины по прежнему пустовало, но все, казалось, не обращают на это внимания. Случилось то, что я предсказывал. Этот напудренный педераст надел темный с блесками фрак и, закатив глаза, на ощупь пробирался по темному залу. Фокусы кончились, Meine Damen und Herren! Начинается магия и волшебство! Истинные знания против молодой и несмелой науки! Мир людей и мир предначальной тьмы! Это верещит конферансье, а Катенька вцепилась в меня, как в родного и что-то тихо шепчет.

Роковский поднял какую-то бабушку в последних рядах и наговорил ей нечто, отчего та рухнула без чувств. Ничего не скажешь, молодец солдат! «Солдат ребенка не обидит, разве ж только иногда, так что не -дите!» Как поется в одной нехорошей песенке. И точно! Следующей жертвой стала девчоночка лет восьми – она же расплакалась. Но, кажется, радостно, как будто с облегчением. Потом один мужчина сам встал навстречу экстрасенсу и попросил «посмотреть себя». Было бы весело, если б этот –ый кудесник поглядел бы НА СЕБЯ, но он осмотрел лишь этого дядьку.

А Кать все сильнее жалась ко мне, оказывается оттого, что Роковский «медленно, но верно» приближался к нашему углу. Да, конечно, естественно, по-другому и быть не могло! Этот придурок остановился напротив меня.
Смотрит или не смотрит? Глаза к потолку как приклеены, хрен его разберет поганца.
- Ну? – это он меня спрашивает. Что за нелепость, а почему не я у него?
- А правда, что вы педик? – это конечно же сказал я. Никто больше во всей вселенной не догадался бы в двенадцать ночи у чувака в черном костюме с глазами на выкате и слюной на губах поинтересоваться о его сексуальных предпочтениях. К-о-ш-м-а-р! Бедная Кать.
Бледное лицо Роковского свело в какое-то подобие улыбки. И в тот же миг мне в голову ударили зной и песок. Все вокруг поплыло и замигало.

А наместо все встало только после того, как я перешел два раза Аравийскую пустыню, переплыл Красное море и перепрыгнул… нечто. Нечто в самом себе или нечто вокруг меня. Там по ночам мне снилась комната. Маленькая тесная комната, квартира, в этой комнате была вся моя жизнь, там где-то заблудилась женщина-солнышко с переднего ряда, там меня всегда ждет не дождется Катенька, и там я, никогда оттуда не выхожу. Даже когда ухожу – не выхожу. Моя комнатка – два на два – как у всех в моем роду. Инженеры, поселенцы и преподаватели, у каждого была своя жизнь. Два метра шириной, два метра глубиной.
Возвращение было мягким и пушистым, я не сразу сообразил, что это Катины волосы. Она уткнулась мне в плечо и всхлипывала.
- Ты чего? – прошептал я ей на ухо. В ответ она лишь замотала головой.
Я поднял глаза на экстрасенса, будь он не ладен. Прищурился и выдавил из себя:
- Данке Шён!
- Кене Урзахе! – ответил Роковский замогильным голосом и отошел от нас.
Я обнимал уже почти в голос рыдающую Кать и думал о Солнышке, о том как я буду писать ей сегодня, нет, завтра, послезавтра письмо, и что буду в нем говорить. Через полчаса закончилось представление и мы вышли на улицу, прошли мимо, не попавших на сеанс людей, глядящих на нас всех с завистью. Три сотни задумчивых непохожих на себя человеков проплыли мимо замерших на мокром тротуаре в ожидании выхода кумира других трех сотен. Вечер подошел к концу. Комната постепенно сужалась, но дышать было легко и свободно, слава Богу.
На следующее утро мы с Катей подали заявление в ЗАГЗ.



Владивосток
Сентябрь 2006