Петьке Абрамкину циркуляркой отхватило четыре пальца. Понятное дело, будь он трезвый, такого бы не случилось,— пьный был, крепко поддавши. Потом рассказывал: «Посыпались пальчики, как счетные палочки — одна, другая, третья, четвертая, только считать успеваю, и никак не пойму, чего это такое отскакивает от пилы, и только когда увидал, как кровь плеснула, как глянул на руку, так и понял — это мои пальцы. И закричал я. Плохо мне стало. А как пришел в себя, заплакал. Так рыдающего в больницу и привезли. А хирург, Петросян этакий, говорит: «Надо было плакать, когда за бутылку брался, а теперь поздно». А я ему в ответ: «Чего ж тогда было плакать, когда бутылка — весело!»

И пока был пьян Петька, пока вгорячах и от шока не чувствовал боли, хорохорился и петушился, но, оказавшись темным вечером на пустынной дороге, после того как вместо целой руки появилась культя, загрустил. Хмель еще не вышел, но уже осознанно резануло по сердцу то, что произошло, и если тогда, в первые минуты, плакал от страха, то теперь заскулил от боли и от той бесприютности, когда человек остается один во всем мире и сознает, что ему никто не поможет и что жалость ближнего не облегчит его судьбу нипроглядную.

Домой он не спешил, зная, что доброе там его не ждет. По всей вероятности, жена узнала о его несчастье, конечно встревожилась, но это не помешает ей изругать его как самую последнюю скотину, и в голову ей, конечно, не придет подумать: а каково теперь ему, инвалиду, жить? Чего одним пальцем ухватишь? Чего задержишь? Стакан — и тот не поднять. Подумав о жене, Петр оглянулся — было темно. Где-то далеко, наверно на другом конце их городка, однообразно, словно кто бил в ведро, тявкала собака. По дороге тянул сырой ветер, заманивая к себе ненастье. Темной коробкой выделялась в сумраке автобусная остановка, но Петр не пошел к ней — ему хотелось побыть наедине с собой. Разобраться, как это все произошло с ним, что он без руки остался. До этого часа он не задумывался над своей жизнью. Жил будто во сне, без желаний. И если уж был к чему интерес, так это только выпить. Выпить он всегда был готов. Редко, конечно, на халяву, но и не на свои, а на общую халтурку. Халтурка же подворачивалась всегда, и если с утра он знал, что предстоит такая работенка, то весь день ходил, будто по воздуху летал, и откуда-то шуточки брались, и лучшего положения в жизни, чем то, какое занимал, не надо было.

Обычно халтурка приходилась на троих-четверых, таких же заводных, как он, жаждущих принять на грудь. Из мастерской лесхоза брали дисковую пилу и дружно торопились к заказчику. Заказчиком мог быть любой, кому надо было разделать бревна, доски или дровишки какие там. Двое подносят, третий подает, четвертый режет. Работа идет спорно.

На этот раз халтурка выпала от директора универсама. Дров нужно было напилить. Не поскупился — по двести отвалил за куб, а всех кубов — десять, вот и посчитай, сколько придется на рыло. Чтобы работенка шла веселей, попросили у директора аванс, и, пока трое прилаживали пилу, четвертый, легкий на ногу Мишка Чиков, сбегал в гастроном за двумя по ноль пять. Опорожнили их. И ничего, ладно пошло дело — каждый зубчик у циркурярочки острый, что бритва, как в масло идет в березу. «Дзынь!»— и чурка на сторону. И не заметили, как половину кучи отмахали. Но тут он, Петька Абрамкин, намекнул, что, пока будут разделывать вторую половину, гастроном закроется и что не худо бы опять расстараться «блондинкой». С ним согласились и отрядили его к директору за валютой. Тот не стал осторожничать, выдал, благо полдела сделано. На этот раз Мишка Чиков принес восемь бутылок портвейна, или, как его звали, «красноты», потому что водки дешевой не было. Из восьми четыре бутылки тут же опорожнили. И снова за работу. Но Петьке Абрамкину не работа, а уже другое на уме крутилось, у него всегда так — как попадет в горло, так давай и давай. И открыл он еще бутылку, еще чашку опрокинул в себя. И вроде было все хорошо, дело пошло еще веселей, но ребята перестали допускать, его к пиле, говорили, что он «набравши», и посылали его на подноску. Но Петька не соглашался с ними и все рвался на распиловку. К этому времени и остальные приложились каждый к своей бутылке и не стали ему возражать. Им уже, наверно, было все равно, пьян совсем или не до конца схвачен Петька Абрамкин. А он, подогретый вином, разошелся вовсю. «Давай, давай! — кричал он.— Ух ты, мать твою без платка видел! Наваливай! Наваливай!» «Дзинь!» — и чурка в сторону. «Дзинь!»— и еще одна летит. Во как надо работать! И вдруг палочки запрыгали — одна, другая, третья... четвертая!

«А-а! — закричал Петр, когда понял, что это никакие не палочки, а собственные пальцы летят. — А-а-а! . .»

Самый трезвый из них был Мишка Чиков, недаром его и в магазин всегда посылали, — сколько ни выпьет, ни в одном глазу, — он тут же сообразил, что случилось, и припустил к телефонной будке. Она стояла неподалеку от гастронома.

«Але! — крикнул он, набрав нужный номер — Давайте скорее неотложку, человеку пальцы циркуляркой отхватило!»

Его спокойно спросили, где находится человек, сколько ему лет, фамилия, имя, отчество. Мишка на все вопросы ответил, только не знал, как по отчеству Петьку Абрамкина, но это оказалось неважным, и минут через десять скорая была на месте, и в нее посадили Петьку, с завернутой в тряпку кровоточащей рукой.

— Покедова! — кричал Петька, хорохорясь. — Поехали! Деньгу моей бабе не давайте, пусть Гаврилыч сохранит!

Потом была операция, короткий, как ему казалось — веселый разговор с хирургом, и, пожалуйста, на выход, без больничного, потому как потерпевший, то есть он, Петька Абрамкин, был в нетрезвом состоянии.

«Ну-у. . . — покрутил Петька головой и посмотрел на обмотанную бинтом руку. Она была круглой и толстой, словно в белой боксерской перчатке. — Вот натворил… Чего ж теперь делать? Куда я без руки-то? В сторожа?... Вот ведь натворил!» Он еще пуще закрутил головой, словно пытаясь от чего-то освободиться, и полез в карман за сигаретами. Вытряс одну, сунул в рот и стал зажигать спичку, но без другой руки это оказалось трудно: спичка ломалась, тогда он зажал коробок коленями, для чего согнулся, и таким образом прикурил. Справившись с этим делом, он несколько приободрился, подумав, что и с одной рукой управился, а вспомнив, что большой палец на изуродованной руке цел, и совсем пришел в себя, решив, что еще легко отделался, мог бы и напрочь всю руку отсечь, потому что пьяноват-то был подходяще и ничего не стоило качнуться и вообще башкой угораздить под пилу.

«Да, считай, еще повезло,— удивленно и обрадовано подумал Петька, — могло бы все совсем наперекосяк…» И, успокоив себя этой мыслью, пошагал домой. И вполне вероятно, может, и дошел бы в таком расположении духа, но местная анестезия переставала действовать, и боль с каждой минутой становилась все сильней, и это стало сказываться на душевном состоянии, и снова Петра начали одолевать горькие думы. Они не были последовательны, не имели и своего развития, вспыхивали, как новогодние лампочки, то здесь, то там, но все мысли сводились к тому, что уж очень часто он пьет. «И с чего это я так хлещу?» — подумал Петька и поймал себя на том, что до нынешней минуты об этом не задумывался — здоровье позволяло, башка с похмелья потрещит, но кто-нибудь подвернется или сам сообразит хватить стакан «красноты» или кружку пива, и уж совсем зашибись, если чашку водки. И враз поднимется дух, и голова станет яснее ясного, и смысл жизни появится, и незаметно, как день прошмыгнет, а вечером, после работы, всегда что-нибудь наклюнется, какая-никакая халтурка на час-полтора, и снова можно заводиться на всю катушку. И так изо дня в день, без праздника праздник. И ни разу не задумывался: а зачем пью? А тут задумался, но не нашел ответа. Горя не было, и какой-либо тоски тоже не было, которая щемила бы сердце, как вот эта боль, — он бережно покачал руку, стало немного полегче. «С чего же я пью?» — спросил он себя и вспомнил тот день, когда хоронили отца. Он шел с матерью за гробом, и мать говорила ему: «Не пей, сынок… Не один погиб от этого зелья, не тем будь помянут покойничек, — уж попил, и конец от вина себе нашел. Не пей, милый...»

И надо бы послушать мамку, да где там, на поминках же и напился и, распустив по губе сопли, плакал и кричал, что теперь он хоть и без отца, но о семье старший, и вы, маманя, не сумливайтесь, все будет как полагается... Тогда еще, в парнях, он пил редко, от случая к случаю, и после армии пил мало. Начал закладывать позднее, когда женился. Но и тут причины для пьянки не было. В жены взял хорошую девку, нравилась ему, гордился ею перед другими парнями-женатиками. А потом стал пить. Да и то, как сказать пить — от случая к случаю выпивал: то кто-нибудь подвернется, то сам к кому-нибудь подвернешься, и уже вроде скучно стало без дружков-приятелей, и дома не сидится, и всякий интерес к хозяйству начал отпадать, дров — и тех не хватало желания наготовить на зиму. «Наготовлю, только отвяжись!» — кричал он жене. А чего было кричать, баба правду совала, о доме, о ребятах заботилась… Подумав о ребятах, Петр снова закрутил головой.

Мимо, светя сухими светлыми огнями, промчался пустой автобус. «Сколько ж это времени?» — подумал Петр, удивляясь тому, что автобус промчался пустым. Хотел посмотреть на часы, но они были замотаны бинтом. «Чтоб не потерял», — пошутила сестра, перевязывая руку, и Петр, не определив, какой час, пошагал дальше.

Идти ему надо было до дому с километр, не меньше. Обычно весь этот путь от лесхоза, где он работал, Петр проскакивал на автобусе, не замечая расстояния, с шуточками-прибауточками — в городке давно уже все друг друга знали, — не замечая пути и от больницы до дому; теперь же этот кусок показался ему довольно порядочным, к тому же в темноте. Да еще сеял мелкий дождь в безветрии.

И Петр шагал и шагал и все думал о себе, о том, что же будет с ним дальше. И снова, в который уже раз, возвращался  мыслями к тому, как же это так могло у него получиться, что он до того допился, что потерял руку?

«Главное — причины никакой нет, а хлещу так, будто завтра конец света, — подавленно думал он. — С чего я так пью-то? Ведь не алкаш...»

Неожиданно близко показались огни в двухэтажных домах, и среди них он различил свои два огня в окнах — еще не спали, ждали его, — и он замедлил шаг, потому что ему что-то надо было до конца понять, прежде чем войти в дом. К этому его толкала безостановочная нудная боль в руке, будто там скопилась вся тоска, которая теснила ему сейчас сердце.

«Я погибну, если не брошу пить, — встревожено подумал он и почувствовал, как по спине прошелся колючий холод, когда он представил себе свою жизнь и дальше в пьянках. — То, что пальцы садануло, это мне как предупреждение. Не возьмусь за разум — згину. Как есть згину, а еще молодой, три десятка с малым, жить да жить…» И неожиданно вспомнился какой-то летний день с белым облаком на голубом небе, прожитый то ли в детстве, то ли в юности, и от этого как теплым ветром пахнуло и сразу стало светло на душе, но это чудесное состояние быстро исчезло, Петр споткнулся, от резкого движения острая боль охватила руку.

Он охнул и, чуть не плача, с безнадежной тоской воскликнул:
— Да что же делать-то! — лишь одно сознавая, что дальше так жить, как жил он до сих пор, нельзя. Иначе пропадет...
— Петька!
Из темноты забора шагнул на полусвет дороги Мишка Чиков.
— А, это ты? — глухо сказал Петр.
— Ну, как?
— Вишь какая, — Петр поднял обмотанную бинтами руку, будто Мишка и так не мог заметить. И больняк не дали...
— Иди ты! Дела… Чего ж теперь делать-то станешь?
— А и сам не знаю…
— Идем ко мне.
— А чего у тебя?
— Бутылка красноты. Посидим, может, чего и придумаем.
Петр взглянул на руку, но часы были под бинтом.
—  Время-то сколько?
—  Двенадцатый.
—  Ну что ж, давай зайду ненадолго. А то голова тяжелая, да и вообще...
Они вошли в калитку,  прошагали по цементной дорожке к крыльцу и поднялись в дом. Там еще не спали.