«Утро вечера мудренее
У мамки в животе».

И.Ф. Летов



    Бросить пить полгода назад – печень. Ну как бросить – перестать. Быть в меру законопослушным, социально вроде бы безопасным  гражданином. Быть, быть. Спокойная, радостная, привычная  депрессия. Слово «товарищ» - где ты, куда ушло? Слово «друг» понятно где, - там же где и выпивка.

    На работе зловонный, прорвало трубу и успело за выходные впитаться, тускло освещённый кабинет. Какой там нахуй компьютер – стопка желтоватых бумаг, бледных оттенков папки с завязками на видавшем виды и слыхавшем слухи косоватом письменном столе. Инженер по охране труда. Электромонтёра Сидакова поразило электротоком в палец и голову, упал со стремянки, причём сломал поражённый палец, а так же не тронутую током шейку бедра. Но самое забавное – своей же отвёрткой нанёс себе проникающее ранение в брюшную полость. Через неделю неожиданно умер, причём от скрытых процессов, вызванных электротравмой. Вот и разбирайся теперь в этом дерьме. Хотя хули тут разбираться – пьяная тупая скотина. Да нахуя ты, олень ебучий, вообще на эту стремянку пьяный полез? Как труд вот таких вот, как Сидаков, долбонавтов вообще можно охранять? Да и надо ли? Это же естественный отбор!

За столами напротив коллеги. Два определённо омерзительнейших на этой планете еблища. Отёчное, вечно что-то поджёвывающее – Зинаиды Григорьевны, и уныло-доброжелательное, мокрогубое, омиллиардопиздевшее за двеннадцать-то лет - Михаила Владиславовича. Милейшая Зинаида Григорьевна, почтеннейший Михаил Владиславович – да пошли бы вы оба нахуй, доживающие, отцветшие, постылые, вы – полуживые сигналы того, что всё или почти всё уже прошло, ваши дни рождения убийственны, вас уже практически нет.
    По дороге с работы сцепиться с кондуктором (сам уронил монету, хамло, и требовал ещё одну), после – с продавщицей (просто тупая сука, без дополнений). Ёбаные ублюдки. В очередной раз подивиться количеству и качеству скопившейся внутри ненависти. Ведь убил бы, не задумываясь убил бы. Порадоваться, что хоть на это ещё способен.
    
    Прийти домой, жрать не погрето. «Ну погрей сам, что тебе трудно что ли, я была занята». И сразу усталый, но ожесточённый скандал: ты совсем уже охуела? а почему ты материшься? да пошла ты на хуй, хочу и матерюсь, сам пошёл, психопат. Ты стал невыносим, а ведь загубленные лучшие годы… Какие лучшие? Какие годы? Вспомни, где я тебя, блядюгу гонорейную, подобрал.  Какой же ты всё-таки ублюдок – ты же божился, что попрекать меня этим не будешь никогда. Я и не попрекаю. Я напоминаю, чтоб ты не совсем уж не охуевала. Ты сволочь, сволочь.
Ёбнуть бы ей, но две причины – собственная трезвость, боязнь сдачи. Может ведь попасть прямо в больную печень. Бить нельзя, но можно оскорбить, обидеть посильнее. Ты вонючая, кривоногая, старая, бесплодная, крашеная, менопаузная, некрасивая шалашовка. Неплохо вроде вышло, от души. Даже, наверное, в подъезде было слышно. Потоки слёз. Ну точно, неплохо. И бить не нужно, зачем. Мы же культурные люди. Наше оружие – слово.

Всё, хватит с меня! Ты мерзкий подонок, ты сдохнешь в одиночестве и мучениях. А я ухожу!
Уходишь, значит? Добить бы надо. Ну, лови…
«К маме?» Последняя капля, мама-то её три года как не с нами. И что же? Может я забыл… Я ведь не обязан точно помнить о жизни или смерти всяких тупорогих, престарелых обезьян. 
Опять слёзы, слёзы. За что ты так со мной? Зачем?
А я откуда знаю за что. И зачем – тоже не знаю. Само как-то…

Гляди-ка – действительно собирается уходить.
Ну и уёбывай, сука. Одному даже лучше.
    Её нервные, но небестолковые сборы. А хули,  отработано - третий раз за последний месяц.
На выходе, однако, долгое время её не выпускать, окончательно вогнать в истерику. Затем, когда она уже почти решила остаться, всё-таки злорадно вытолкать, а из кухни-то уже вовсю валит шипение и дым, пиздец сосискам, целлофановый сплин. Схватить раскалённую кастрюльку, с грохотом снести крышку, подставить под струю воды из крана. Шипение, удар вонючего пара. Ничего не спасти.

Пожрать современного, пороллоноподобного хлеба с чаем, горько сожалея, что нельзя выпить. Может, всё-таки можно чуть-чуть? Трезвость невыносима…  Нет, нет. Иначе цирроз.
Посмотреть новости, со злобной язвительностью комментируя каждый сюжет. Обматерить с балкона хохочущую у подъезда молодёжь. «Сьебись дед, а то окна поколем». Дед? Дед? Это они про меня, что ли? Дед – это внуки, а у меня и детей-то… Да мне блядь всего-то сорок шесть. Простоять перед зеркалом сорок шесть минут, вглядываясь в своё отражение. Странное, тревожное, нехорошее ощущение от собственного взгляда, лица…

Лечь спать. Жаль, ушла. Уткнуться бы…
Во сне увидеть несколько пухлых, увесистых пачек денег, лежащих на столе. Улыбаться и тянуть, словно в детстве,  руки. Поняв, что это не пачки, а дьявольски умело сделанные куклы, проснуться от собственного крика, от собственной никчёмности, от всего. Всхлипывая и отгоняя всё, уснуть снова. Видеть в следующем сне запотелую бутылку водки, величественно вращающуюся прямо в воздухе, скрипеть зубами.

А под утро робко, теплым, родным краешком вылез самый желанный, самый драгоценный волшебнейшей дымкой подёрнутый сон - выпускной в далёком семьдесят шестом, он всё-таки был, был, и именно тогда самая невозможная, от которой уже два года млел и таял, подошла, ослепляя тебя, дурака, своей небывалой, прямо таки юбилейной красотой, подошла, и пригласила на танец. Или это он её тогда пригласил? Неважно, неважно - лишь тёплый туман её взгляда, и что-то с ногами, с сердцем, со всем, и уши настолько горячи, что жаром обдаёт затылок, а она всё прижимается, обволакивает юным нежнейшим теплом, и шепчет, шепчет…


!!!!!ДРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРР блядь!!!!!!!  ровно в шесть утра невозможно ебучий отвратительно точный громоздкий будильник,  ведь вчера сам с пружинистым хрустом накрутил ему плоские металлические яйца, и вот он всю ночь терпел, терпел, да не вытерпел, и заполошно заорал, затрещал, затрясся на тумбочке.
Но тут же был со стоном схвачен и с диким, полусонным наслаждением изо всей дурной, раздражённой силы бешено запущен в бетонyyю стену. Летел, предсмертно дребезжа, а затем разлетелся с осыпающимся треском, словно бытовая граната, и запрыгали, заскакали по комнате разновеликие колёсики и обломки пластика, прервался ненавистный звон, но никак уже не отдышаться изнасилованной утренней тишине, и недосмотренный сон вернуть невозможно.

А белый металлический диск циферблата, отлетев, волчком завертелся на линолеуме. Затем, успокаиваясь, сгладил и снизил круги, всё медленнее, медленнее, затем быстрее, быстрее, и, задрожав напоследок, замер, тупо уставив в потолок цифры и витую черную надпись: «Витязь».
Никакого бала не было.


Вставай, ебанутый.
Пора на работу.