--

Они станут смеяться, просматривая архивы,
над нелепостью быта своих одичалых предков.
Мы для них будем, в лучшем случае, скифы,
изобрёдшие велосипед и с табуреткой.

Им окажется сложным понять наши знаки и схемы –
расщепление атома, всю эту морось материй.
Мы ведь сами порой забываем, откуда и с кем мы,
заключенные в клетках железобетонных мистерий.

Как же им объяснить, что мы тоже такие же люди,
что всего лишь хотелось осмыслить свое назначенье?
Как бы им рассказать, что не только сопли и слюни
составляли основу нашего кровотеченья?

Составляли основу нашего перетеканья,
выли вдоль наших улиц осипшей, оглохшей сиреной.
Они будут смеяться над нашим слиянием с тканью
и невежеством по отношению к вечной вселенной.

Им откроются все наши тайны и все наши грёзы.
Им покажутся пошлыми комплексы наших преданий.
Мы ведь знали уже про галактики, сферы и звёзды,
но зачем-то забыли об этом или предали.

Мы тихонько исчезнем с лица утомленной планеты,
удивленной безбожием наших нелепых хотений.
Это не за горами и, кажется, сбудется это.
Мы для них сохранимся, как чуть различимые тени,

утонувшие в оргиях, сгинувшие в перестрелках,
растерзавшие в клочья каждую Божью малость.
Даже время – и то – замуровано нами в стрелках.
И так хочется жалости... если поможет жалость.





Величие

1.
/Кале/

Осторожно ступая за токую ленточку света,
ухожу в одночасье куда-то совсем туда,
где Осириса рвут на куски сны Исиды и Сета,
и не спится Осирису, и не сносить стыда.

А пощечины звонко вбиваются в толщу ухмылок,
бубенцом отдаваясь в дали потускневших гримас,
и обмылок души – заурядный, невзрачный обмылок –
потускнел, отразившись в зашторенном зеркале глаз.

Мы уснем, мы уснем... Нами будут потом вдохновляться,
ставить бюсты нелепые вдоль бескрайней страны.
Нам, боюсь, не уйти от журнального, пошлого глянца
под внимательным взглядом антихриста и сатаны.

Лжепророк вопиет в переполненной тьмою пустыне,
и беспомощным кажется все, что приходит на ум.
Мы увязли по пояс в воняющей славою тине.
Ты дотянешь – я тоже, быть может, тогда протяну.

Если так – наши дети родят нам с тобой наших внуков.
Всколыхнется заря над остывшей Долиной Царей.
И любая – известная в мире теней – лженаука
не смутит уже больше прозревших двуногих зверей,

и очнемся тогда, и запахнем опять человеком,
смоем глянец и то, что под глянцем, и то, что потом,
и пойдем шелестеть в небоскребах немолкнущим эхом,
Наконец-то забыв и о том, и о том, и о том...

2.
/Саше Лугину/

В нашем мире останков от кукольной диктатуры,
где любой пролетарий наметил дорогу в князья,
где давно отцвели и увяли Шумеры и Уры,
где нельзя даже пикнуть о том, что так много нельзя –

в этом замкнутом круге – под толщей реинкарнаций –
заблудиться и сгинуть так просто и так хорошо,
и так хочется жить, и так хочется удивляться,
и не верить, и думать, что я не случайно пришел

в этот суетный сгусток – еще одним помутненьем.
Полнолуние вывернет наизнанку оскал.
Остается одним шепотком пробежаться за тенью
и другим Прометеем застыть среди выступов скал.

Только надо ль кому? Прикури что ли мне сигарету.
Они после поймут и напишут трактаты о том,
как огромный актер повстречался большому поэту,
и о том, что случилось со всем нашим миром потом.

Они станут кривляться и корчить себя недотрогой.
Человеческий фактор – пошлятина, если впритык.
Не лупи меня, Бог, по загривку Твоей монтировкой –
я почти что смирился, и точно – почти что привык.

Помоги, Милый Бог, помоги нам с огромным актером,
зная все наперед, не изрезать их бритвами фраз,
не води нас кругами по длинным Твоим коридорам,
и помилуй, пожалуйста, грешных и маленьких нас.

3.
/памяти Глеба Олисова/

Тебя нет так давно, что пора бы угомониться
и забыть, будто снилось, а вовсе не так, чтоб всерьез.
Ты поди разбери, что тут видится, что тут снится.
Тебя нет так давно, что мой Миша почти подрос.

Я тебя не забыл. С мертвым проще поддерживать дружбу –
иногда помолюсь, иногда закажу «упокой»,
чтоб ускорить хотя бы на миг переход через стужу,
если вдруг эта стужа проникла так глубоко –

аж могила тесна и темно даже в белые ночи.
Твой родной Ленинград – твоя злая столица болот.
Разводные мосты, катера и Дворцовая площадь.
И хотелось бы, чтобы все было наоборот,

но хоти, не хоти, а оно получилось – и точка.
Сослагательный привкус всегда навевает тоску.
Тебя нет так давно, что совсем подросла моя дочка.
Ты уже не заглянешь оттуда ко мне в Москву.




--


Лишь на дне самых жутких из виденных откровений
понимаешь, насколько ничтожен и я, и мой
миг прозрения – миг в череде мгновений,
в хронологии точек, разбросанных по прямой –

от рождения к возрождению. Хаос линий
только мнится бесцельным и непригодным для
пробуждения в окружении белых лилий,
и не верится в то, что лилия – наша Земля.

Не планета, а пашня решает судьбу перегноя.
Можно долго бояться, упрятав себя в тюрьму,
но оно на пороге уже – совершенно иное,
неделимое время, и, может быть, потому

жизнь сжимается в точку на фоне тысячелетий,
превращенных в такую же точку, как эта жизнь.
Лишь на дне самых жутких прозрений все точки эти
рушат кукольный ужас и календарный фашизм,

и, окуклившись, новая бабочка нового века
легким взмахом крыла открывает страницу эпох,
на которой написаны имена человека
и из каждого имени слышен воскресший Бог.



-


В двух шагах от Псалмов Давида –
когда Солнце уже в зените
и дыханием жизнь обвита,
и ее соленые нити

растворяются в тихой чаще
затихающих небоскребов –
между будущим и настоящим –
от рождения и до гроба.

Это – карма нового века –
одичание одиночек,
превращение человека
в совокупность его суходрочек.

Это – заговор крайней плоти,
растворение в растворенном –
между делом и на работе.
Так становишься умудренным.

Дальше – повод начать с начала,
переделать опять по новой
все, что было и означало.
И уйти бы пора давно бы,

но оно нестерпимо длится,
и спасибо Тебе за это –
от лица, утонувшего в лицах
в двух шагах от Вечного Света.

А кому-то ведь нужно верить
и куда-то стоит стремиться,
пока мир нами крутит и вертит –
от лица, утонувшего в лицах,

над прибоем лететь и видеть –
вслед за тающим снегопадом,
и не думать, что что-то выйдет –
каждый шорох и каждый атом.





-

Во мне есть море, во мне есть Солнце,
во мне Луна отбрасывает блики.
И через все это – судьба несется,
и в этом мире – малы и велики –

встают фантомы увяданья, роста,
предназначенья и перерожденья.
Во мне есть формы и во мне есть звезды,
и все, что есть – не следует за тенью,

не растворяется в предметах быта.
Уединение иного света.
Я – это чуть заметная орбита,
и вовсе непонятно – я ли это.





- -
/сыну Мише/


Летели два сокола – алые, как заря.
Глаза этих птиц не видели пищу собак.
Искали соколы на Земле царя,
и, моет быть, что все это было зря,
а может быть, что это была судьба.

А может быть, что это было кино.
Летели соколы выше башен и крыш,
и кажется, что это было давно.
Лишь только вымолвишь, только лишь вспомнишь, лишь
обронит первое в жизни слово малыш –
сию же секунду будет ему дано

рождать миры и перерождаться в них.
Потом в окошко вдруг постучится луч.
Как же нас много в мире – таких одних!
Где бы найти единственный в мире ключ,

и отворить им дверь, за которой свет
больше не режет помыслы и глаза,
и ничего другого в помине нет,
и ничего не оставляет след,
и высыхает скатившаяся слеза?