Хорошо оставаться в тишине, одному. Опустошая голову за чтивом или нелепым занятием. В каждом из нас есть частица мизантропа и отшельника, которая, рано или поздно, прорывается наружу, как бы мы ее не скрывали. Тогда мы встаем и уходим. Неважно, откуда и куда – все дело в перемене мест, поисках своего уединения. У кого-то это выходит хуже, у кого-то приводит к фатальным последствиям. Кто-то смог найти в самом себе пустоту и прятаться внутри своего сознания.

Для меня дождь был (и до сих пор является) чем-то особенным. Особенно в детстве. Я мог неотрывно глядеть на него, и быть поглощенным им, и умиротворенным его постоянством и энергией. Дождь всегда вызвал во мне приятную меланхолию, заставлял отвлечься и созерцать.

В детстве я все лето проводил на даче. Оранжевый домик на семи сотках мне тогда казался огромным, где всегда достаточно места. Позже, погрязнув в дачном хламе, трупах вещей, я уже стал сомневаться в своем убеждении. Но попытки высвободить те детские просторы ограничились сжиганием коллекции безумного количества дряхлой обуви, накопленной бабушкой за все годы ее жизни. Таким образом, я обнаружил, что, сняв один культурный слой, я открываю не следующий, а голые доски, за которыми ничего нет, кроме пыли и шлака.

Странно, но летом загородом дождь может идти неделю и не прекращаться. Никогда не наблюдал такого в городе: то ли было не до того, то ли действительно, летняя, особенно августовская тоска, погодой проявлялась материально. А дождь, отменяя все свойственные ему рефлексии, лил, не меняя напора. Грядки превращались в глиняные болота, куда и Сусанину-то было бы страшно забредать. Укатанные щебнем дорожки становились ручьями. У соседей перло говно из баков. На седьмой день я чувствовал себя Ноем.

Размытый, утомленный дождем, я валялся в кровати до трех часов дня, перечитывая подшивки старых «Крокодилов». Все остальные поступали так же – сидели по домам. Надо было себя чем-то занять. Старый черно-белый телевизор, который и в ясную-то погоду показывал три канала так, словно делал одолжение, в дождь хорошо принимал только белый шум. Дачный полуразъебаный приемник ловил только ДВ сигналы. Радио «Маяк» до сих пор ассоциируется у меня с особым мазохистским способом суицида через радио эфир: полумертвые ведущие, гипнотизирующие психотропной полькой или концертами по заявкам работников Южного кладбища. Создавалось впечатления, что многие из них умирали на полуслове, с открытым ртом. И, похоже, их тут же заменяли свежатиной из радио-реанимации. По всей стране, с часу до двух все бабки у приемников впадали в кому, кое-кто уже не просыпался. Б-р-р-р… Скука.

Склеив шесть тетрадных листов, я рисовал лабиринты. Такого понятия как «скотч» в канцелярских магазинах еще не существовало (помните, была только толстая синяя изолента, с запахом горелой резины), а ПВАД папа пиздил с работы аккуратно, помалу и его вечно не хватало. Поэтому, на плите почти каждый день варился клейстер, распространяя неясный запах химического пюре. Запах клейстера, дождь и бульканье «Маяка» способно деморализовать любого на довольно продолжительный период.

Когда дождь переходил в морось, я надевал дождевик и сапоги и шел мерить канавы вдоль участков. Обычно, до конца улицы я доходил, прилично черпанув воды. Хлюпал огромными отцовскими сапогами. Около леса, у последнего участка, проходила канава, соединявшая пожарные пруды. Образовывалось течение. Давным-давно, кто-то запустил в водоемы рыбу и, во время таких наводнений, она мигрировала из соседнего водоема в наш. Я натягивал марлю между берегами канавы. В удачные дни приносил десяток карасей.

На последнем участке жила ебанутая. Жирный колобок человечьего сала, она плодила в своих садах сорняки и сливы. Сливы одичали, но пиздить их было от этого не менее приятно. Вообще, все, что растет на чужих участках в сотни раз вкуснее выращенного на своем. К свом сливам я не притрагивался, а кислые и мелкие сливы с участка жирной дуры всегда шли на ура. Спустя два дня после дождей, я строил плотины, там же у леса. Тогда ебанутая выбегала из дома и орала, что я затопляю её участок. Хуле, борьба за урожай чертополоха. Когда я чуть подрос, я смастерил рогатку из медицинских жгутов и перебил в ее доме все стекла: так она меня бесила.

Дождь размывал песок на улице, образовывались лужи. Кое-где из земли торчали ржавые гвозди, полиэтилен, магнитофонная пленка. Нанесенный строителями садоводства в 60-х, мусор вылезал наружу. Заставлял меня копать ямы посреди улицы. Я находил солдатиков, женские часы с прогнившим механизмом, пуговицы, пряжки. Все то же самое, что и у меня дома. Еще один культурный слой вскрыт. А за ним все так же, пустота…