«Только отуманенный половым влечением рассудок мужчины
может считать это низкорослое,  узкоплечее и широкобёдрое
существо - прекрасным»
Артур Шопенгауэр.


Инка угасала прямо на глазах. Каждый новый день приносил безрадостные перемены, еле заметные, но вполне осязаемые  признаки  приближающейся страшной развязки. Во время очередного приступа, когда термометр зашкаливал за 40, она металась по постели, бормоча невнятную околесицу; потом её внезапно отпускало, и тогда она полностью отключалась, затихала,  не реагируя на слова и прикосновения.  Приступы начинались по вечерам,  и  я старался приезжать  к ней прямо с работы, в комнатку, которую она, уйдя из общежития, снимала в одном из ленинградских пригородных посёлков.

Всё началось осенью, после того, как  Инка вернулась из дома после студенческих каникул.  Внезапно в конце сентября она сказала мне, что должна съездить в Москву, «провериться», что её направляют на какое-то сложное обследование. Сколько времени это займёт, она не знала, подробностей не рассказывала.  Ехать вместе со мной она категорически отказалась и пообещала, что всё расскажет, когда вернётся. Я проводил вечера у телефона в ожидании её звонка, боясь  на минутку выйти на улицу, но  от неё не было никаких известий, даже пары слов. Приехала она через неделю, осунувшаяся, какая-то потерянная и на все мои расспросы сказала, криво улыбаясь: «У меня в башке нашли опухоль. Большую. Всё очень плохо».

В тот момент я ещё по наивности полагал, что всё образуется, тем более, что Инка выглядела, конечно, сильно измотанной, уставшей, но без явных внешних признаков болезни,  и я решил, что самое разумное будет сделать вид, что ничего не случилось, и вести себя, как обычно. Я больше не касался этой темы и старался отвлечь её от  грустных мыслей болтовнёй  о всяких пустяках, пока спустя несколько дней на моих глазах с ней не случился первый приступ мучительной головной боли, с лихорадочным ознобом и полной отключкой в конце.  Тогда я понял, что шуткам и наивным надеждам более уже места нет. С поразительной быстротой откатывалась в прошлое нормальная жизнь, уступая место новой реальности в центре которой была БОЛЕЗНЬ.

...Помнишь, ещё совсем недавно: мы стоим с тобой посреди твоей маленькой комнаты с тусклым электричеством, не смея пошевелиться,  потом ты поднимаешь руки и я стаскиваю с тебя тоненькую мягкую полинявшую футболку, которую я так люблю. Нет, ещё раньше: я расстёгиваю молнию на твоих джинсах, и ты, не глядя, переступаешь через них, а потом я осторожно, двумя пальцами оттягиваю резинку твоих трусиков и тащу их вниз; тебе приходитсяь немножко раздвинуть ножки, чтобы помочь мне... потом я встану перед тобой на колени и перед моими глазами окажется круглый лобок с мягкими светлыми коротенькими волосками; только там, где начинается щёлочка, он растут погуще. Я уткнусь лицом между твоих ног и почувствую несравненный, изумительный, будоражащий запах женщины -  это запах твоего лона. Теперь ты наклонишься ко мне и я дотронусь губами до набухших сосочков, круглых и твёрдых, как два морских камешка, как две янтарных бусинки. Я проведу губами  вниз по твоему животу, дотронусь языком до твоего лобка, там, где смыкаются две складочки, нажму тихонько, но твои ножки сжаты, ты ещё меня не пускаешь. Ляг на спину, я нежно раздвину тебе ноги и увижу там, в глубине, где начинается маленькая дырочка, розовую, отливающую перламутром плёнку, она закрывает вход в тебя упругой и плотной преградой. Вот теперь я могу достать всё языком, почувствовать не только запах, но и вкус тайного места, открытого для моих ласк. Кругленький шарик растёт и твердеет под моим языком и я чувствую, как ты становишься мокрой и готовой принять меня. Я нежно проведу языком  вниз и упрусь им в преграду, чувствуя её упругость. И буду лизать  складочки, скрывающие моё сокровище. Всё набухло, открылось, стало податливым и мокрым. Ты всё же потекла, маленькая женщина, я всосу твой сок и проглочу эту восхитительную влагу. Я уже всем лицом прижимаюсь к твоему раскрытому лону, зарываясь внутрь губами, языком,  захватывая губами   уже не шарик,- а упругий отросток. А ты сжимаешь моё мокрое  лицо своими бёдрами, вытянувшаяся, как струна, закрыв глаза ...

...Спустя несколько дней врачи сказали ей, что всякое возбуждение, тем более связанное с мужчиной, для неё крайне опасно, и именно это, по-видимому, и было причиной внезапного обострения её состояния. К врачам она меня, правда, по-прежнему не допускала, но название клиники, где она проходила обследование, дала – Институт нейрохирургии.  Я немедленно, не сказав ей ни слова, помчался в Москву: понять истинные масштабы опасности, посоветоваться  с врачами, спасать мою маленькую Инку. По дороге я мучительно придумывал себе легенду для разговора с врачами: с посторонним человеком они просто могли отказаться говорить. С вокзала помчался в Институт нейрохирургии, на Фадеева; первый этап – справочное. Купил цветы, назвался старшим братом, в Москве проездом, хочу поблагодарить врачей, спасших жизнь моей сестре.

- У вас с 20 по 27 сентября лежала  на операции Чершенева Инна, не подскажете, в каком отделении? Мне просто передать врачам вот этот букет.
Вид роскошного букета подействовал, бабуся добросовестно начала рыться в своих  книгах и названивать в отделения, благо даты госпитализации были бесспорны.
- С 20 по 27 сентября Чершенева Инна в Институте нейрохирургии не наблюдалась.
- Вы не ошиблись? Может в фамилии ошибка? У неё она не совсем обычная... Может её записали как «Черешнева»?
Проверяют ещё раз, на все похожие варианты. Облом.
Ни фига себе! Все мои благие порывы полетели кверх тормашками, она дала мне этот адрес только, чтобы отвязаться от моих назойливых расспросов. Возвращаюсь домой ни с чем. И с поезда – прямо к Инке.
- Милая моя Инушке, доверься мне, мы можем выиграть эту борьбу только, если будем вместе, я буду для тебя самой надёжной опорой, мы справимся, я сделаю всё, что в моих силах, только доверяй мне, не бойся разделить со мной свою ношу. Я тебя просто умоляю, ради твоей и моей любви, не прячься, давай бороться вместе!

Инка долго молчала. Это были решающие минуты – или мы вместе, или она остаётся со своей болью наедине.
- Ну хорошо. Я всё расскажу тебе, но с одним условием: больше ты не будешь ничего предпринимать один, не посоветовавшись со мной. Я ведь тебе не соврала: я действительно лежала в институте нейрохирургии. Мой лечащий врач - профессор Подгорный Николай Григорьевич. Он работает у нас, в Ленинграде, в Военно-медицинской академии, и заведует своим специальным отделением в Москве. Они работают там вместе вместе с его женой, Анной Дмитриевной. В этом отделении все больные проходят только через его регистратуру, поэтому-то в общем справочном ты меня и не нашёл. Ты сможешь с ними поговорить в самые ближайшие дни: они в Москве, но возвращаются в конце  этой недели на несколько дней домой. Завтра я позвоню и сама попрошу их о встрече. Они не откажут, это чудесные люди, ты увидишь, я безумно благодарна  за их участие...

Надо ли говорить, с каким трепетом я ждал этого разговора, отсчитывая часы, оставшиеся до конца недели. К тому же через два дня мне! от них! лично! на мой адрес! пришло длинное подробное письмо. Кроме всяких хороших слов в мой адрес там было сказано, что положение у Инки очень серьёзное,  лейкоцитоз у неё поднялся до 100тыс. (чего-то?) и  были даны подробные инструкции, что делать во время приступов (получалось, что практически - ничего), советы, как себя вести в этом деликатном деле (максимум внимания и заботы),  и выражались надежды на удачный исход, из чего я понял, что операция неизбежна,  и уже в самом ближайшем будущем.

Был уже поздний час, но я всё равно тут же помчался к Инке. На улице похолодало, пошёл первый ноябрьский мокрый снег с дождём. Я тихонько вошёл в полутёмную комнату, там было очень тепло: хозяйка натопила печку, а Инка уже крепко спала. Я присел на краешек кровати, Инка ровно и спокойно дышала, только веки чуть подрагивали во сне. Невозможно было поверить, что там, где-то в глубине её мозга,  зреет страшная неотвратимая угроза, тайный притаившийся враг. Я был переполнен нежностью и неутолённым желанием. Осторожно сдвинул одеяло, короткая ночная рубашка задралась, и как будто после долгих лет разлуки  я взглянул на мою любимую, голенькую и беззащитную. Сразу мне бросилось в глаза, что её лобок был чисто выбрит; раньше она никогда этого не делала. Без сомнения тут была какая-то связь с её болезнью, но у неё же не гинекология, причём тут это? Я снова почувствовал, как будто я снова вторгаюсь без разрешения в чужую жизнь, тут было что-то, чего я не знал и не понимал. В это мгновение Инка  открыла глаза и прошептала: «Это нечестно, мы так не договаривались»,  но в голосе её была не обида, а скорее каприз обиженного ребёнка.  «Не закрывайся, дай мне посмотреть, я безумно соскучился без тебя», - умоляющим голосом выдавил я из себя. «Я знаю, но мне нельзя, я правда боюсь умереть. Смотри на меня и сделай для себя это сам, только я закрою глаза, а то я заведусь и неизвестно, чем это кончится». Она раздвинула ножки, остренький кливерочек вылез наружу и я кончил ей на лицо, и вылизал потом свою сперму, смешанную с её слезами. Инка лежала, закрыв глаза, стиснув зубы, но всё обошлось, может и зря мы так боялись.

Не успел я вернуться домой,  как раздался телефонный звонок.
- Простите, что так поздно, меня зовут Анна Дмитриевна, мне много рассказывала о Вас Инна, - услышал я сквозь треск в телефонной трубке. Теперь я понял, откуда у  Инки появились новые интонации в голосе – точно так же говорила Анна Дмитриевна Подгорная.
- Вас ужасно слышно, Анна Дмитриевна!
- Я звоню Вам из нашего загородного дома под Ленинградом, может поэтому такая плохая связь? Впрочем, она всюду плохая, я постараюсь говорить громче. Вы получили моё письмо?
- Да, конечно, но только сегодня!
- Мы приехали утром, я очень надеялась на нашу встречу, но, к  сожалению, нас снова срочно выдернули в Москву, мы сейчас уезжаем.
- Я должен Вас увидеть, хоть на пять минут, я немедленно приеду на вокзал!
- Ничего не получится, за нами прислали машину, она отвезёт нас в Москву прямо с дачи.
- Я поеду поездом и встречу Вас там, скажите только, где!
- Вряд ли Вы успеете, мы сразу же едем в Шереметьево и утром улетаем в Париж. Там есть серьёзные проблемы и Николая Григорьевича вызвали на консилиум. Ну а я  при нём... Не волнуйтесь, мы вернёмся через пару дней и тогда обязательно увидимся. Я обещаю позвонить Вам завтра утром из аэропорта. Всё, извините, я вижу, что пришла машина. До завтра.
Второй звонок раздался рано утром, часов в шесть.
- Мы уже в аэропорту, сейчас начинается посадка. Ещё раз хочу Вас попросить соблюдать все инструкции, которые я дала Вам в письме. Через две недели мы заберём Инну и будем готовить её к операции; я уверена, всё будет хорошо.
- Анна Дмитриевна, но пока-то, без Вас, ну если что случится, как мне быть? Она же не разрешает мне обращаться к другим врачам.
- К другим врачам обращаться не надо. В наше отсутствие есть врач, который её поддержит.
- Кто, скажите мне, кто, это же не секрет?
- Она знает. Это Янковский, Владислав Витальевич, анестезиолог, он работает с нами в Академии. До свидания и не волнуйтесь.

Уже несколько дней, с момента моей поездки в Москву, меня не покидало тревожное ощущение , как будто начало раскручиваться некое гигантское колесо, которое тащит меня за собой вне моей воли и желания. Я по крупицам пытался  осмыслить  последовательность событий, но суть их от меня ускользала. Всё упиралось в то, что нужно дожидаться возвращения Подгорных из Парижа и только тогда можно было бы во всём этом разобраться.  В полдень, ровно в 12 часов раздался новый звонок.
- Мы приземлились в Орли, я переживала весь полёт, что оставила Вас в таком неопределённом состоянии, и  решила снова позвонить. Ваша задача сейчас: сохранить нам Инну до нашего возвращения. Она ни в коем случае не должна почувствовать Вашу тревогу. Соберите всё Ваше мужество. И поддержите её в эти дни.

Этого можно было и не говорить. Беда моя была в том, что я абсолютно ничего не смыслил в медицине, для того, чтобы понять, сколь угрожающим и тяжёлым было Инкино состояние. Мне нужен был чей-то совет, чей-то профессиональный взгляд на ситуацию. Просто так ждать я уже не мог. Я перебирал в памяти всех своих знакомых, с кем можно было бы посоветоваться, но все они были в таких делах такими же профанами как и я. Перелистывая свои записные книжки, я наткнулся на телефон одного случайного знакомого, врача, гематолога по специальности, с которым когда-то мы перекинулись парой слов на предмет возможного сотрудничества. Других вариантов не было. Его домашний телефон не отвечал и я помчался разыскивать его в институте. По крайней мере это уже было действием, а не ожиданием. Разыскать его было делом четверти часа, он вышел с лекции, узнал меня с трудом и был крайне удивлён.
- Владимир Андреевич, я займу у Вас всего несколько минут, мне нужна Ваша консультация. Может быть, вопросы мои будут глупыми, но не сердитесь.
Он почувствовал моё взвинченное состояние, серьёзно и внимательно посмотрел на меня взглядом профессионала.
- Я Вас слушаю.
- Скажите, лейкоцитоз 100 тысяч – это опасно?
- Очень.
- Как себя может чувствовать человек с таким лейкоцитозом?
- Слабость, головокружения,  высокая температура, озноб, кровотечения... А в чём проблема, поподробнее?
Вкратце я изложил суть дела. Он на мгновение задумался.
- Мне трудно говорить, не видя больную. Но лейкоцитоз 100тыс. – это очень серьёзно; хотя... головные боли... в принципе объективно не определяются; что касается резких скачков температуры - это странно... попробуйте-ка  побыть в комнате во всё время измерения температуры, не выходить ни на секунду.
Я, видимо, вытаращил глаза, потому что он с извиняющимся видом добавил:
- Я ничего не хочу сказать, но всё-таки попробуйте... И приведите её  ко мне, я посмотрю. Но нужна, конечно, история болезни, анализы и пр. Когда будете готовы, позвоните.

Я снова остался один в положении, ещё более непонятном. Теперь вопрос о необходимости розыска врача-анестезиолога решился сам собой. Без года его рождения это было сложновато, но к счастью, в Ленинграде проживал только один Янковский Владислав Витальевич, к которому я и направился. Несколько смущало меня, что ему, как оказалось, было почти 70 лет, но ведь многие работают до такого возраста. Может, ценный специалист. Долго звонил в квартиру. Когда он ответил мне через дверь, я по голосу сразу понял, что это не тот человек, которого я ищу. Для порядку я всё же спросил его, не врач ли он, не знает ли Подгорных, был обматерён и послан. Мистика.

Дома я попытался навести порядок в происходящих событиях. Была ещё некоторая странность, которую я до сей поры как бы не принимал в расчёт: как можно было доехать из Ленинграда в Москву ночью, в снегопад, за шесть часов? Не вписывалось. Но ведь они же доехали? И улетели. В Париж. Откуда и был последний звонок. Но теперь я переставал верить самым очевидным вещам, нужны были только объективные факты.  Было 8 часов вечера. Всё отложилось до завтра.
- Отдел пассажирских перевозок Шереметьево? Простите, я умоляю Вас мне помочь. Вчера утренним рейсом в Париж должны были вылететь два пассажира, их ждали в  аэропорту Орли, но они не появились. Вы не могли бы проверить по спискам регистрации: они улетели? Может быть, с ними случилось что-то здесь, или они потерялись там? Вы понимаете, они не знают языка, их нужно срочно разыскать. Нет, номера рейса я не знаю.. Ну пожалуйста, помогите мне, нужно знать хотя бы, где искать, здесь или в Париже...
Долго возились, я оставался на линии, пока они, действительно, проверяли регистрацию.
-Никакими рейсами вчера в течение дня запрашиваемые Вами лица в Париж не вылетали. Да, абсолютно точно, в списках на регистрацию всех вчерашних рейсов в Париж таких лиц нет.
Так. Но они же мне звонили из аэропорта Орли. А может, и не из Орли? Значит, Анна Дмитриевна с мужем никуда не вылетали? Тогда где же они? И чего я жду, какого возвращения, если они здесь? Если они здесь, то почему не звонят? А может, они не здесь? Где? Я чувствовал, что потихоньку схожу с ума, оказавшись в центре несуществующих событий с какими-то мистическими фантомами. И зацепиться за реальность не было никакой возможности, всё ускользало. Но человек-то был, она со мной разговаривала, вот её письмо, на столе. Реальность. Отправлено... стоп... как же я не обратил внимания? ...из Ленинграда. А Подгорные по всей раскладке в этот день находились в Москве.  Ещё одна странная  реальность.

День ушёл на то, чтобы проверить адреса Подгорных и их работу в Военно-медицинской академи. Результат я предчувствовал заранее, но без справок я уже себе не верил. Естественно, облом. Нет таких людей.
Остался последний шанс разобраться во всей этой чехарде. Я просто отправился в Инкину поликлинику поговорить о ней с главврачом: может быть, он просветит меня в этой части. Выражался я очень осторожно, памятуя сомнения Владимира Андреевича, врача-гематолога.
-Меня попросили обратиться к Вам родители одной из Ваших больных, Чершеневой Инны. Я друг их семьи, одноклассник её отца. Они очень обеспокоены её состоянием здоровья и просили меня узнать, какова ситуация. Может быть, ей нужна срочная госпитализация, они готовы приехать, но прежде хотелось бы выяснить реальное положение дел.
Врач нажала кнопочку на селекторе.
- Принесите мне карточку Чершеневой Инны.
Если сейчас окажется, что такой карточки нет, я поверю в шутки потустороннего мира. Вошла медсестра, в руках карточка. Ну вот, хоть что-то в этом мире реально существует. Главврач долго и внимательно изучала содержимое карточки.
- Ну что Вам сказать. Девочка она, конечно, слабенькая, в прошлом году много болела, но особых причин для беспокойства нет. В основном ОРЗ,  вот грипп в был в апреле. Сейчас анализы в норме.
- А кровь?
- Вот анализ двухнедельной давности, всё в норме. Он кровь недавно сдавала.
- Какую кровь?! Куда сдавала?
- Донорскую, проверялась перед сдачей.
Я пытался переварить это сообщение, как в замедленном кино.
- Тут нет ошибки?
- О чём Вы говорите, какие ошибки, за последние два месяца анализ крови делали дважды.
- Так она здорова?
- Ну, совсем здоровых людей не бывает, но практически здорова. Можно пригласить участкового врача, если хотите, но вряд ли он что добавит.
В некотором, мягко говоря, смятении я вернулся домой. Так. Давай разберёмся. Врачей  никаких этих нет: Подгорных там, Янковского и пр.  Нет врачей, значит нет никакого специального отделения и в Институте  нейрохирургии она не лежала.  Кровь в норме, даже сдаёт за деньги. Никаких лейкоцитозов, о которых пишет Анна Дмитриевна. Какая Анна Дмитриевна, её же не существует?! А кто же писал письмо? Неважно, кто, посылали его из Ленинграда, никто, кроме самой  Инки сделать это не мог, никто просто не в курсе дела. Значит, это она. И звонила она сама. «Из Парижа». Осёл. Вот почему голос был так похож на Инкин. «Похож»... Смехота. Значит, она здорова. Абсолютно. И вообще ничем опасным не болела. Дубина, кретин, мудило. Не веря своим доводам, я уселся за стол и стал записывать всё, что я знаю, на листочки, восстанавливая шаг за шагом события последних месяцев. И складывать листочки в папочку. Впервые за несколько последних месяцев все события логично укладывались одно к другому. Пасьянс сошёлся.

Назавтра позвонила Инка: «Ты куда пропал? Мне плохо». Плохо ей. А мне?  Боясь вызвать подозрения и спугнуть, я всё же уговорил её приехать ко мне. Усадил за стол. Вытащил папочку. Она с любопытством смотрела на меня, пытаясь понять, что я затеял.
- Вот что, Инка. Подгорные Николай Григорьевич и Анна Дмитриевна. В Ленинграде не проживают, в Военно-медицинской академии не работают, доехать ночью до Москвы не могли, в Париж не улетали...Нет таких людей, но мне они  откуда-то звонили…
И так по порядку все мои бумажки. Пальцы у меня дрожали, взять листочки в руки я не мог, двигал  их по столу. Закончил.
- Объясни мне, пожалуйста, Инка, что всё это значит?
Представляете, в тот момент, в глубине души у меня ещё не умерла надежда, что вот сейчас она подойдёт к телефону, наберёт номер,  я поговорю с Анной Дмитриевной, и всё разъяснится. Инка внимательно рассматривала скатерть на столе и легонько царапала её ногтем.
- Я ничего объяснять тебе не буду. Ты уже всё себе объяснил.
- И что же мне со всем этим делать?
- Выбрось в помойку.
Жёстко так, без сантиментов.
- Инушке, я, конечно, могу выбросить эти бумажки в помойку, но что же мне делать с тем, что я теперь знаю?
- Что хочешь.
- Инушке, ответь мне только на один вопрос, только один; ради... ну я не знаю, ради чего, просто ответь мне:  зачем? Зачем ты затратила столько сил на эту мистификацию, втянула меня в безумный круговорот,  с фантастическими людьми, с несуществующей болезнью, клиникой, операцией, симуляцией жутких приступов, письмом, звонками «из Парижа»? Я ведь и так всегда делал для тебя всё, что ты захочешь, выполнял любое твоё желание, любую прихоть. Жизнь моя и так принадлежала тебе. Зачем?
Инка сосредоточенно смотрела перед собой, потом тихо сказала:
- Мне этого было мало.
И помолчав, добавила:
-Всё. Я пошла.
Я пошла! И это всё? Вот так уходит любимая, жизнь моя – просто: я пошла! За ней закрылась дверь, и разом  исчезло всё: её болезнь, полностью заполнявшая  моё существование, люди, к именам которых я успел привыкнуть, и она сама,  нежно и бескорыстно оберегаемая мною от этого жестокого мира. Полный вакуум. Ты должен быть счастлив: она снова здорова, как в сказке.

...Ты снова здорова? Тогда я  выебу тебя  во все дырки, поверну и поставлю раком на колени, смочу слюной твой маленький сморщенный коричневый анус и засуну хуй  в твою девственную жопу: резко, с силой впихну головку, и ты заорёшь от боли, а потом проникну всё глубже и глубже, раздвигая  кишку и заталкивая тебе всё вовнутрь. А потом заставлю тебя взять в рот, отсосать, и ты оближешь  своё собственноё говно и  задохнёшься; ничего, подышишь носом, а я спущу тебе в горло, и ты будешь, давясь, глотать мою сперму. Ну что, теперь ты снова здорова,  потная, мокрая, с хлюпающей пиздой, закатившимися глазами, и слюной, вперемешку с моей спермой стекающей изо рта? Ты просто блядь, ёбаная сучка,  вот и всё! Дала, отсосала и хочешь ещё? А когда ты рухнешь на постель, постанывая от тупой боли в пизде, жопе и горле, а у меня уже больше не стоит, я встану над тобой и буду ссать тебе на лицо, а у тебя не будет сил отвернуться, ты только слабо мотнёшь головой, а я обоссу твои зелёные глаза, пухлые губы, рот, остренькие груди и светлые волоски между ног. Буду тебя поливать своей мочой, пусть от тебя воняет, чистюля... А теперь одевайся и уходи, дома отмоешься, и все будут оглядываться в метро: от кого это так несёт мочой?  Ненавижу, ненавижу...

Как же мне жить теперь в этом новом мире, я не понимаю?