(Этот текст навеян сочинениями СтритРайдера (хай, браза!), но, в отличии от лживых писаний якобы пришивавшего себе к хую плексигласовые страпоны песдуна-УличноГонщека, в этом повествовании все, от первого и до последнего слова, – чистая и благородная беспесды правда).

– Хать-хать! Хать!! Хать!!!
– О-о-о! Мне нравится Ваше кунг-фу!
Необычный стиль!
– Это стиль утки-мандаринки.

(из гонконгского кино)

Я в этот город приехал аж из самой Москвы, где, успешно закончив пятилетние мытарства по общагам и библиотекам, выучился на профессора ботаники. И направили меня сразу же преподавать любимый предмет в лесотехнический институт областного значения, бывший для аборигенной публики чем-то вроде университета им. Жданова для Ленинградской области – именно там мечтал учиццо каждый второй абитуриент, и именно там ковались и обтачивались будущие местные Путены и Гризловы (хай, бразы!) областного и районного пошиба. Карочи, если вы способны представить себе двадцатитрехлетнего худосочного роспесдяя с длинными до плечь волосами, непомерной гордостью и мощным интеллектом, которого фсе студенты, включая сорокалетних стариков с вечернего, называют Рза Захарович, а коллеги по кафедре – товарищщь Бикицер, то это – я, прямиком из затертых лет прошлого века.

Несмотря на свою худосочность, я был достаточно крепок, потому что занимался в то время ужастной японской борьбой карате. Причин таким занятиям было много. Во-первых, мой субтильный вид сызмальства неизменно вызывал у уличной шпаны желание в лучшем случае поинтересоваться, нет ли у меня пятнадцати копеек, а в худшем – вежливо спросить, почему я тут иду. Вариантов развития событий, ясенхуй, было два – или ретироваться, чему меня неизменно учила мама , но что вступало в неразрешимое противоречие с моею гордостию непомерной, или огрести песды, что вступало в еще более непримиримое противоречие с моим чувством собственного достоинства. Разрешение противоречий находилось, понятно, в завладении каким-либо тайным и мощным оружием. Во-вторых, это было время, когда сей вид единоборства находился чуть ли не под запретом, имена первых отечественных посвященных произносились полушепотом, и до Зоны Особого Внимания и Пиратов ХХ века оставалось еще целых несколько лет, и доморощенные каратеки передавали друг другу журнал Блэк Бэлт завернутым в газетку, как Плэйбой, чтобы никто не увидел картинок с обложки. Принадлежать к такому сообществу было так же почетно и мистично, как входить в сборную страны по самбо. Ну и в-третьих, в пору юности моей мало кто мог в кулачном бою действительно без замаха неожиданно съездить противнику по уху или поставить мгновенный блок, все только тягучие захваты, и уж совсем почти никто не умел грамотно драться ногами, т.е. и чтоб самому не упасть, и чтобы тебя же за твою же ногу не подцепили, а уж ногой-то в челюсть... Выражение «он въеббал ему ногой» применялось для описания жесточайшей драки, случившейся в соседнем районе между отъявленнейшими бандюками или теми, кто станет таковыми уже в текущей пятилетке. Потому уже знание начал этой эзотерической техники и более-менее регулярное закрепление ее в суставах и мышцах на тренировках давало в те годы ее адептам невидимые, но неоспоримые преимущества перед обычным хулиганьем, а также сообщало основывавшееся на осознании этих преимуществ чувство уверенности сродни тому, какое испытывал Василий Иванович, выходя против китайцев, т.е. с шашкой против голой пятки.

Позанимавшисьна последнем курсе годик у коричневого пояса в Москве, на новом месте я вскоре сколотил небольшую шайку из бывших студентов, молодых ментов и дембельнутых десантников; всем мамы нашили кимоно из старых простыней, у меня же была настоящьщяя самбистская куртка и госпитальные кальсоны с оторванными завязочками. Макиварами служили засунутые в шведскую стенку мячи под названием медбол а также одежные щетки, об которые в кровь разбивали костяшки кулаков, заливали йодом и били снова, выращивая вожделенные мозоли и укрепляя своё кондзё. Понятие «бесконтакт» было весьма относительным, нанесенный удар должен был быть четко обозначен, и самым удачным бесконтактом считался тот, при котором противник от удара поддых не падал без чувств на пол, но лишь складывался пополам и только минуту не мог дышать. Занимались с упоением, главного называли сэнсэй и счет движениям вели по-японски. На дискотеках вместо краковяка и вальса исполняли ката. Весьма скоро, в результате регулярных занятий, я с удовольствием ощущал, что «мои суставы стали, как ветки пихты, гибкими и чуткими, а мышцы, как тетива лука, тонкими и крепкими». Накопленная энергия «ки» кипела и бурлила во мне, иногда выплескиваясь, за неимением настоящих боевых схваток, прямиком во влагалищные и ротовые полости местных, в большинстве своем очень хорошеньких, поклонниц диско-музыки, ботаники и боевых искусств. Эти бои были весьма захватывающими, адреналину добавлял постоянный риск получить в результате или беременную любящую женщину или сифилез, ибо гандоны в те годы хоть и стоили всего четыре копейки, но были в жутком дефиците и были западло.

Такой волосатенький, с виду тщедушный, гордый и самобытный, надлежащим образом подготовившись к завтрашнему семинару по морфологии папоротников, выкушав в компании своего друга чашку настоящего индийского чая со слоником на мягчайшей местной воде и выкурив сигаретку Родопи (личный завоз из Москвы, мягкая пачка, длинный фильтр, 35 коп.), я вышел одним прекрасным майским вечером с вышепомеченным другом, профессором энтомологии Жориком Утюжниковым по имени Утюг, из профессорского общежития на дышащую весенней радостью зеленую улицу городка. В местной терминологии – пробздеться. Означенный Утюг, обладая мордой эсэсовского штандартенфюрера (если только устав СС дозволял патлы до плеч), имел также очки, роговой мундштук для сигарет, рост выше меня на голову, и, при одинаковой с моей худосочности, брюшко месяцев на семь. Но это -  просто к слову.

Настроение было прекрастным, аромат молодых листеков щчекотал ноздри, соловьи вот-вот были готовы залиться, а в пойме реки, куда  мы шли, нас ждала, ясенхуй, сама река, величаво-игривая, как сиськи местной ядреной первокурснитсы. Отойдя на пятнадцать шагов от своего подъезда, мы встретили пиздец.

Вырулив откуда-то из-за угла институтского мужского общежития, прямо на нас шли пятеро квадратных выше среднего роста. Ребята были явно не отягощены прослушиванием лекций зануды-энтомолога Утюга, они никогда не ломали глаз, конспектируя труды классиков ботаники, не шлифовали свой интеллект, взахлеб споря на пламенных семинарах-дискусиях Бикицера о роли семейства пасленовых в развитии человеческого общества, и уж тем более понятия не имели о роговых мундштуках и сигаретах Родопи. Они курили Приму-Погар, пили Биле Мицне, носили техасы местной швейной фабрики и были презираемы аборигенами вверенного мне города. Они назывались по-местному «кресты», от слова «крестьяне» в отличие от белокостного населения областного центра. В данный момент они лузгали семечки и искали приключений. Впереди выписывал самый крупный и главный. Сёгун, блять.

Пямятуя наставления отцов-основателей (предотвращенная схватка – это выигранная схватка), аккуратно, как фигурист Четверухин (хай, браза! жив, курилка?) лавируя вправо-влево, стремясь миновать напортвейненную гору незамутненного интеллекта, я, с ледяным спокойствием приговоренного к сеппуку, понял, что моя карма на сегодня – быть оплеванным подсолнечной шелухой и, не щадя живота своего, защищать брюшко Утюга, ибо, при всей своей фашистской внешности, оный Утюг имел к боевым искусствам отношение весьма отдаленное, разве что просмотрел в пионэрской юности своей блокбастеры Первая Перчатка, Гений Дзю-До и Мазандаранский Тигр.

- Земляк, закурить дай-ка! – Детина элегантным движением языка выдвинул на нижнюю губу отходы жмени семечек, которые через три секунды должны были полететь мне в рыло.

В отличие от песдуна-СтритРайдера (хай агейн, браза!) я считал и считаю противника, принявшего пару стаканов портяха, более опасным, чем тверезого. Ибо сила, реакция и скорость движений его остаются практически прежними, зато безудержно возрастает наглость и полностью отключаются тормоза, не позволяющие забить человека до смерти. Поэтому к происходящему я отнесся крайне серьезно.

- Не курю, - очень вежливо ответил я.

- Спарцмен, бля! – Его левая рука потянулась вперед, готовая цапнуть меня за воротник моей клетчатой рубашечьки с пуговичьками («Березка» на Ленинском, 10 сертов), а правая начала описывать дугу с конечной точкой в области моего левого глаза.

Дальнейшие события в описываемой схватке произошли в восемь тысяч шестьсот пятьдесят раз быстрее, чем вы о них прочтете.

Развернув корпус вправо, мягко откинув левой ладонью его цапалку, я саданул его левой ногой в живот. За это короткое время в моей голове пронеслась длинная цепь стройных силлогизмов.

Прежде чем  пытаться ударить его ногой в челюсть, думал я, нужно принять во внимание то, что во-первых, я не готовился специально к схватке и предварительно не разминался, поэтому растяжка моя на сей момент оставляет желать лучшего. Во-вторых, на мне сейчас – не приспособленная к двенадцатичасовому стоянию раком одежда сборщиков риса, а простроченные американские штаны Левис (с рук у фарцы, 60 руб.), обтягивающие промежность настолько, что сквозь американский брезент рельефно вырисовываются яйца, а писюн ясно обозначается моднящей годовалой потертостью «косой фактуры». Это делало проведение четкого удара ногой в голову очень проблематичным и могло повлечь за собой проигрыш в схватке. Ну а если провести удар ногой в пах, то у Сёгуна вместо яиц будет омлет, а у меня – очень большие неприятности: протокол, отрицательные характеристики, хуй вместо вступления в родную партию и песда вместо поступления в осперонтуру. А в осперонтуру я очень хотел, это был единственный способ съебаться из этого гребаного города. Итак, движимый желанием съебаться из этого города, я жахнул квадратному точно в пупок. Для сдерживания.

Усиленно тренируемый мной два последних месяца высокотехничный левый боковой получился, как в учебнике. Бедра мои крутанулись вперед-направо, тело вытянулось ровно по плоскости удара, левая рука вперед, правый локоть назад, носок ударной ноги - на себя, ребро ее ступни – вперед. Четкое закрепощение. Ну загляденье. После такого сокрушающего удара детина обязан был, по моему разумению, отлететь метров на пять назад и рухнуть если не на асфальт, то на руки верных вассалов. Но я не учел потаенных резервов российского самородка.

Отступив всего лишь на один шаг, Бройлер-мен произнес целых два слова. Животом, как резиновый мячик: Быннь! И ротом: Вобля!!!

Понятно, что за это время я грамотно вернул ударную ступню к колену опорной ноги и затем поставил ее чуть впереди на пальцы, заняв кошачью позицию некоаши-дачи. Что позволяло, при дальнейшем угрожающем развитии событий, мгновенно перейти с блоком  в боевую стойку зенцу-дачи и нанести зубодробительный удар рукой кияку-цки, завершая связку молниеносных движений вперед в стиле крысы бесхитростным, но эффективным ударом ногой мае-гери в область солнечного сплетения. Или блятть паха, бляттть! разозлил он меня ужэ нипадецки блять!! хуй с ней с осперонтурой блять!!! Главное – правильно контролировать поток энергии «ки» и соблюдать баланс между закрепощением и расслабленностью.

- О! Давай! Не мешать никто! Один на один! – Ничего толком не увидевшие вассалы, почуявшие лишь некое сопротивление, оказанное их могучему атаману, расчищали круг для честного боя без правил, отталкивая друг друга и несчастного Утюга вместе с его пугающей гестаповской рожей и предвкушая бесплатное и весь вечер ожидаемое шоу «Кудеяр Евлампьевич месит с землею выскочку-ботаника».

Меня это устраивало как нельзя лучше. Один на один срублю я Евлампиевича наверняка, потеряв же главаря, шайка оцепенеет, и я успею дюбнуть по точкам еще двоим. Оставшиеся просто обязаны будут бесславно бежать.

Итак, я мягко затих в кошачьей позиции, тщательно контролируя соотношение между пустым и наполненным и вспоминая прекрасные, как цветки горных вишен, строки: Умирать не бойся/ Раз умрешь/ В другой раз не понадобится.

На этом сеанс карате закончился.

Легкий вечерний воздух индустриального центра, нежные свежерожденные листья берез и моя внутренняя гармония были сотрясены и разорваны в клочья внезапным душераздирающим криком:

- Рзу Захаровича БЬЮУУУУТ!

Позади Кудеяра-атамана раздался слоноподобный топот и звуки дыц!-дыц! Затем я увидел, как над головой его взметнулась недопустимым плечевым размахом чья-то рука, и кулак с несогнутым большим и не до конца сжатыми остальными пальцами (о, ужосс! больна жи!! пальтсы сломаешш!!!) саданул Евлампиевича точно согласно поговорке – по шее. Тот хрюкнул как-то и повалился враз, а на месте его безобразной ряхи передо мной возникла не менее перекошенная рожа уроженца одного из сел райцентра Звенечи по имени Василий Пысь, студента лесопильного отделения вверенного мне института.

Лесопильное отделение, надо сказать, было абсолютно непрестижным и потому, в силу полного отсутствия на нем какого-либо конкурса, было населено выходцами из областной глубинки, не перегруженными засильем интеллигенции в родословной и не замеченными в связях с районной и тем более с областной номенклатурой. Богоподобной белой костью областного масштаба здесь не пахло.

В тот вечер студент Пысь, подготовившись к завтрашнему семинару по морфологии папоротников и попив индийского чаю со слоником, вместе со своим двоюродным братом по фамилии Пысь и с десятком своих односельчан с похожими лицами и фамилиями, студентами означенного отделения, вышел на улицу , направляясь в пойму реки. На местном диалекте – пробздеться. Ясен пень, эти простые и добрые люди безмерно уважали меня не только за мое глубочайшее знание предмета, но и за мою душу, вкладываемую в каждого из них, а также за передаваемый им мой богатейший жизненный опыт. Увидев на улице свалку с моим участием, они немедленно поспешили мне на помощь.

За спиной Василия скоротечная драка подходила к концу. Звенечские молодцы, рискованно стоя на прямых, совершенно безграмотно, плашмя всей ступней, пинали злоумышленников ногами, иные же, сцепив руки, добивали противника не описанным ни в каких стилях способом «замок».

- Идите домой, Рза Захарович (он произнес: ЗахаровиШЧЪ), и ничего не бойтесь, мы вас проводим и будем охранять, - сказал Василий.

Я попытался было объяснить, что я собираюсь не домой, а пробздеться, и что я не боюсь, и что охранять меня не надо, потому что со мной всегда типо как плазменный мечь с лазерным прицелом.

Но я был схвачен со всех сторон под локотки и за рукава и повлечен вместе с Утюгом к профессорской общаге, сопровождаемый уверениями, что следует немедленно покинуть место побоища, поскольку с минуты на минуту здесь будет милиция. Последний аргумент сломал мое упрямство, так как, ясное дело, дальше следовал протокол, плохая характеристика, хуй а не родная партия, песда а не осперонтура и вечьная жизнь в набитой клопами профессорской общаге.

В которой мы и уселись вместе с Утюгом допивать чай. Через пять минут мы с удовольствием наблюдали из окна своего укромного уголочька милицэйский автобус-пазик, битком набитый людьми в форме цвета испуганной мыши и шныряющий взад-вперед по улитсэ в поисках нарушителей общественного порядка.

Беднягу Кудеяра Евлампиевича я с тех пор ни разу не встречал. Василий же Пысь, выступая на следующий день на семинаре, старательно прятал под партой загипсованный палец правой руки. А по институту еще год ходила история про то, как нещщастного энтомолога Жорика Утюга перед самым входом в профессорское общежитие нещщадно метелили двое пьяных хулиганов, причем его друк йобоный каратека Рза Бикицер стоял тут же рядом и приговаривал: «Дайте ему блять, дайте!».