- Варамаам родил Кикасая… - начал было Филюрец, спускаясь по плототрапу, загодя подготовленную речь, намереваясь дойти в общеизвестной родословной до Зауровафеля, с тем, чтобы, проведя циничные и недвусвысленные параллели между второй частью имени бонайского вождя и первой частью имени легендарного прародителя Назакатского проповедника, свести своё приветствие именно к этому обидному Вафелю.
-  Кикасай родил…-  но закончить ему было не суждено
- Нахубирась з мава Чатта! – взревел Боназавр, инстинктивно переводя гавнозаборник в  автоматический режим. – Вззгражж-пук-пук-Фелюрыц-дыр-пердуду-саса.

Включив Универсальный Дешифровщик Аномальных Фекалий Фтыкателя, дмон услышал перевод концовки тирады: - пидарасили на вокзале у буфета.
После включения дешифратора понимать всем друг друга стало значительно легче.  
- Ах, на вокзале? – возмутился Филюрец, и, набрав в рот гавна, плюнул  гордости бонайской нации прямо в левый зыр.

Урды опешили. Никто, никогда не смел так гавнять их лидера. Правда, ходили слухи, что четыре цикла назад  корсар Унн-дер-Вассер пытался атаковать их обожаемого Бону, но с тех пор его субмарину никто не видел.

Тем временем, пользуясь всеобщим замешательством, вуглускр освободился от охраны и, осмелев, стал загребать полные пригоршни гавна и швыряться ими в ближайшего урда. Тот с азартом принял бой, выкрикивая в процессе его воинственные лозунги:
- Врак! Гат! Гат! Друк! Тьфу, врак! - потом вдруг хватался за коммуникатор, посылал прошитую в его памяти фразу: «Маша Березина, давайте поебёмся», и снова кидался в драку.

А Боназавр всё больше и больше свирипел.
- Да я сожгу твою поганую Пальмиру! Я её засру сначала до маковки самого высокого космолёта, а потом сожгу. И ты с ней вместе подохнешь, гандон рогатый.
- Ща скафандр со страху обосру, - скалил зубы Филюрец. – Ты на себя посмотри, чмо безголовое. И, вообще, что разорался, как Агора на Сократа?
И плюнул снова. В ответ он получил такую порцию гавна, что разъело плексиглас его шлемонокля. И завязался злобный и непримиримый гавносрач. И не было в нём ни меры, ни милосердия.

Главная ошибка дмона состояла в том, что изящество гавнометания было для него важнее кучности и скорострельности. Перед бонайцем такой дилеммы не стояло. Гавномёт явно превосходил гавноплёв. И, хотя, Калгн время от времени бросал в Боназавра пригоршню-другую, решить исход битвы это не могло. Дао-Дуб же смиренно молился своим богам и в срач не лез вовсе.

- Килинг, ну хоть ты помоги! – подавил в себе гордость Филюрец, которому гавно уже подступало под горло,  я же чувствую, что ты где-то рядом!
- А почему я должен тебе помогать? – пожал плечами тот. – Ты даже имя моё правильно произнести не можешь. Да и, вообще, аморально защищать того, кто рассуждает о проблемах космогонической теологии, а сам путает глаголы с причастиями. Как сам в гавно влез, так сам из него и выбирайся.

«Да… Складывается мнение» - тоскливо подумал дмон, утираясь после очередного залпа, «что в настоящий момент семантический анализ того, что «все тенали бороговы» являются не более, чем лингвистической абракадаброй, как минимум, не уместен».

А над Бонаем, между тем, стремительно собирались тучи. Да такие, каких здесь отродясь не видывали. Они стремительно чернели и набухали до совершенно непостижимых размеров, пока, наконец, одновременно с ужасающим ударом грома и сетью беснующихся молний, не прорвались над планетой радужной Ниагарой, смывая вековые слои нечистот с её поверхности. А сразу вслед за ливнем над горизонтом вспучилась кромка незнакомой звезды, такой нестерпимой яркости, что все невольно закрыли глаза. А когда открыли, тысячеголосый вопль изумления пронёсся над равниной.

Будучи вымытой, планета Бонай оказалась хрустальной, и по её сверкающему полю, прямо от новоявленного бонайского светила к опешившим противникам приближался рослый старик в холщовых небелёных протрках, не доходящих ему до щиколот и в выпростаной из них льняной рубахе с косым воротом. На носу у него поблёскивало старомодное пенсне, а волосы, несмотря на возраст, были тёмные и курчавые, да ещё и переходящие в пышные бакенбарды. Его высокий лоб говорил толи о недюжинном уме, толи о предрасположенности к эпилепсии, а скорее и о том, и о другом вместе.

- Кто ты, о Великий и могучий? – в один голос спросили дмон и бонаец.
- Да вы уже и сами догадываетесь. Я тот, кто во дни сомнений и тягостных раздумий, один был вам надеждой и опорой, не давая впасть в отчаянье при виде того, что совершается.

И уже растворяясь в слепящем пламени восходящей звезды, добавил:
- Не забывайте меня.