За стеклами таился свет. Вагоны, как китайские фонарики. Есаул в черкеске дорогого сукна, в серебряных газырях и с погонами сотни Императорского конвоя бежал по вагонам. Вспыхивали один за другим газовые рожки. Казак миновал тамбур. Под ногами, ощерилась шпалами дорога. Барон стоял возле машиниста. Из разорванной горсти просыпалось крестное знамение. Дуло револьвера постукивало по стеклу клапана. Стекло звенело медной тарелочкой. И ему барабанным грохотом отзывались колёса.

На полустанке рвали небо штыками два мятежных батальона. Два казака полосовали нагайками воздух. Конские подковы высекали искры из перрона. Пехотинцы теснили конников. Серая река залила пути. Низкий гул голосов, как предупреждение атакованного улья.
- Неча нас тут пропагандировать!
- Я те счас по-про-пор-ган….- казак запутался в словах.
Наехал второй, замахнул плетью:
- Прекратить! Ишь развели демагогию. Слышите, ай нет?!
Вдали, небесными раскатами, грохотали рельсы.
- Сейчас наедет барон с полком, с пулемётами. Узнаете, как бунтовать! Всех здесь рядками положит. А ну, прекратить бучу!  
Вдали протяжно завопил паровозный гудок. Побитым стеклом ощерились станционные фонари. Скрипнула дверь вокзала. Заспанный путеец вышел на перрон, зажав под мышкой свёрнутый флажок.    
Паровоз, выпустив облако пара, словно влетел на станцию по воздуху. Разноцветные, разных классов, подцепленные как попало, мимо солдат неслись вагоны. За окнами скользили едва уловимые тени. Иллюзия множества людей. И мерещилось солдатам, что за запотевшими стёклами таиться невидимая сила.

Барон вышел из вагона. В новеньком малиновом халате, в белой папахе и с крестом Георгия на груди. Ему подвели белую кобылу. С подножки вскочил на коня и заговорил:
- От чего бежите? Чего боитесь? Смерти? Она уже внутри вас, как бомба с часовым механизмом. Только ждёт своего часа. Куда вы рвётесь? Может там, куда вы хотите скрыться, вас уже поджидает гибель. Ведь вы ещё живы. Вы можете чувствовать и делать. Почему же вы не хотите чувствовать и делать? Почему хотите скрыться, как хорёк в норе. Чего вы ожидаете высидеть? Я зову вас освободить единственного оставшегося в живых Бога. Стать его воинами. Спастись самим, сохранить души. Что мешает вам идти со мной? Страх? Но это такой же инструмент, как всё прочее. Он может унизить человека, или облагородить  душу. Братья, что стоит за вашей озлобленностью, и ожиданием смерти? Ужас, воплощённый в дела. Небытие, пожирающее душу. Гроб. И крапива на могиле.

Солдаты уже по вживлённой за годы войны привычке строились в команды. С полдюжины козаков контролировали погрузку. В первый вагон одним из последних карабкался молоденький прапорщик.
- Позвольте, а где же обещанный полк? – встрепенулся он, - Где войска?
Прапорщик выглянул из вагона.
- Барон, с кем вы собираетесь освобождать вашего Бога?
Барон поправил папаху. Повёл усом в сторону прапорщика. По кошачьи, прижмурился:
- С вами.
- Со мной?!
- С моей Азиатской дивизией.
- Где она?
- Оглянитесь.  
В молодых глазах светилось ожидание чуда. Прапорщик снова заглянул в вагон. На хороших, обитых бархатом креслах, среди роскоши первого класса сидели грязные измученные мятежники.

Азиатская дивизия выходила из-под удара. Войска Барона оставляли Забайкалье. Новая сила расколола фронт, увлекая массы людей. Легче следовать, за тем, кому сопутствует удача. Мир покорялся новой силе. Барон уходил.
Конница шла по песчаной глади развёрнутой колонной. Полыхали знамёна. Выгоревшие на солнце казачьи полушубки, золото офицерских погон, разномастные халаты башкир, бурят и манжуров. Словно на предгорья набросили цветастый ковёр. Барон въехал на склон сопки. Надвинул на брови папаху, и сквозь вьюнки шерсти, как через полуприкрытые ресницы любовался зрелищем, подсвеченным уходящим солнцем.
Барону вспомнился недавний эксперимент Атамана. Тот решил доказать всю абсурдность стремления к равенству. Методы он позаимствовал у гаминов. Согнал в лагерь сотни четыре пленных партизан. В первый день расстрелял всех комиссаров. Во второй, всех, кто пытался занять их места. На третий, вытряс душу из всех, кто ещё хотел сопротивляться, дышал страстью и мог увлечь остальных. Осталось запуганное быдло. Они не имели различий. У них были одинаковые подобия котелков из старых консервных банок. Нечиненые лохмотья. Обуви не было ни у кого. Если кто-то пытался присвоить лишнее, его ждал выстрел с вышки. Ночью на любую возню отвечал пулемёт. Вгрызался в плотское месиво наобум. Пленные стали абсолютно равны. И, кажется, со временем даже забыли свои имена.
Однако от жары, голода и вечного страха они уже не могли оценить всей иронии. Иерархия не исчезла. Просто пленные оказались на самой нижней ступени пирамиды. Далее шли солдаты, начальник лагеря… и далее вплоть до Атамана.

Рассеченной плотью отцветал закат. Дивизия тяжело всходила на Священную гору. Где-то, у её подножия родился Истинный Повелитель Степи. Последние всадники миновали реку Онон. Обозов за ними почти не было. Покачивая рваными брезентовыми боками, за конницей следовали редкие повозки беженцев.
Возле Барона закрутился на резвом жеребчике молодой прапорщик. Покусывая верхнюю, слегка опушившуюся губку, он не знал, как затеять разговор.
Барон обернулся:
- Боитесь?
- Перестаньте, не в этом дело. Просто глупо с голыми руками штурмовать Ургу.
- Пока живой Бог в темнице никто не достигнет спасения.
Прапорщик смущённо замолчал. Кадык нервно ворочался под тугим воротником.
- Но китайцев в десять раз больше. У них пушки, пулемёты. А у нас по десять цинков на солдата. Азиаты почти безоружны. Что просто возьмём, подтянем подпруги, и поедем в Ургу?
- Наоборот.
Барон не услышал искажённого вопросительной интонацией повтора. Он пришпорил свою белую кобылу и помчался вниз по склону. Миновал изумлённых офицеров из штаба, шаманивших с фонариком у карты.
Ломаной дорожкой Барон мчался с горы к воротам столицы.

Гамины окликнули одинокого всадника. Им ответил только дробный топот. Белый бок лошади метнулся и снова исчез в темноте. Солдаты хрипло спросонья поругались, бабахнули в воздух, и закопошились в тепле караулки. Барон миновал площадь Поклонения, храмы и пагоды о которых грезил в окопах. Опустил голову, чтобы не смотреть на стены Зелёного дворца и подъехал к высокому строению, где помещался пекинский наместник. Бросив поводья изумлённому стражнику, Барон выскочил из седла. Не спеша, обошёл ямынь. Вернулся. Закатав засаленное крыло седла, подтянул ослабшую подпругу.  
Китаец вцепился в удила. И не мог оторвать взгляда от мигающего в лунном свете крестика на малиновой груди.
Барон ухватился за луку и одним махом оказался в седле. Подковы сверкнули. Дробный топот погас во тьме.
Возле ворот Барон остановился. Часовые спали. Взвизгнул рассеченный воздух. Откликнулись эхом, разбуженные гамины. Солдаты скрывали лица от плёточных ожогов. Барон свирепел:
- Сдать оружие дежурному. Доложить командиру, что я офицер русской Императорской армии отправил вас. Под арест!

Кустарник оплёл склоны Священной горы. Казаки, офицеры, манжуры и буряты ждали придавленные ночью и тишиной, укрывшись пологом ветвей. Сначала ночь родила звук. Дробный топот приближался.
- Вижу! – сорвал папаху есаул в погонах Императорского конвоя.
Белое пятно вырвалось из темноты, как свет.  
- Урга будет нашей! – крикнул Барон.
Лес загомонил. В воздухе заколыхалось облако брошенных шапок, папах и фуражек. Стенающий вопль восторга разбудил дремавший в предрассветных сумерках город. Со стен Урги застучал перепуганный пулемёт.

Молодой прапорщик, теперь уже с погонами поручика, отвечавший в Дивизии за припасы, спешил следом за Бароном. Вздыбившееся в груди раздражение, едва пробивалось сквозь стиснутые зубы, свистящим шёпотом:
- Чем, позвольте полюбопытствовать, в гаминов стрелять будем?
- А что у нас есть? – улыбнулся Барон.
- А ничего у нас нет. Пустыня-с! Песок один.
- Отлейте пули из стекла.

Утро растягивало розовый флаг над горами. Барон со штабными офицерами стоял на вершине. В остывающей дымке лежала Урга. За стенами высились этажерки пагод. Витые драконы ползли по крышам. Над домами тянулись к небу ровные струи печного дыма.
- Это безумие, Барон, – суетился колчаковский полковник, - Нас в десять раз меньше!
- Это так.
- Или может быть, вы собираетесь осаду держать, генерал? Так вот я предупреждаю, что запасов у нас нет никаких. И с голоду мы передохнем куда вернее, чем гамины.
- Дальновидно.
- Вы что же штурмовать Ургу собираетесь? – шлёпая нагайкой по сапогу, поинтересовался капитан в чёрном каппелевском мундире.
- Непременно.
Барон, слегка приподняв брови, любовался, как играет офицер желваками. Словно заарканенный необъезженный скакун. Барон знал такую породу. Темперамент подавил в нём суть. Такие люди оглушены криком собственной воли и не слышат голоса Бога.
Барон прислушался. Прикрыл веки.  
- Раскройте глаза, генерал. Казаки разбегутся после первой же отбитой гаминами атаки. Всё это кончиться катастрофой. – кипятился полковник.
- Всё когда-нибудь кончиться катастрофой.
- Кто же будет освобождать живого Бога, генерал? – усмехнулся прежний прапорщик.
- Мы… И они.
Барон поднял подбородок. Из ущелья, укрытая облаком пыли, выходила конная колонна.


Первыми шли тибетские разведчики. В малиновых халатах лам с золотыми капюшонами. На выносливых низкорослых кониках. Следом двигались монголы. Аймачные и хошунные князья с бесчисленной челядью. Повозки с провиантом. Ровные колонны воинов. Между полками посверкивали павлиньи перья командиров, вдетые в конусообразные шапочки. Солдаты с непроницаемыми бронзовыми лицами. Остро посверкивали щёлочки глаз. По рядам шелестело имя. Повторенное тысячу раз на неизвестном языке, оно открылось Барону.    

Барон знал легенду о Спасителе Севера. Монголы верили, что однажды с высоких северных гор спуститься Спаситель. Он вызволит из заточения живого Бога и позволит людям жить вольно в степи. Пасти коней. Вскармливать сирот молоком кобылиц. Хоронить стариков. Говорить с ветром и облаками. Смотреть, как течёт вода и горит огонь.
Барон не хотел эксплуатировать миф. Он желал стать им.
Барон спрашивал себя. Откуда у меня, чьи пращуры, может быть, были в родстве с известным ганноверским выдумщиком Мюнхгаузеном; у меня - положившего пол жизни на службу русскому царю, такая страсть к Востоку? Откуда это тонкое, как предчувствие, почти мистическое доверие к этим чудным и устрашающим образам? И вместе с тем уверенность в воплощении иллюзии. Оживление её. Для меня Восток не тайна, а прозрачная жизнь. Роднее, нежели европейское лицемерие. Я часть его, как рассвет часть заката.    
Оживить миф, можно лишь, освободив живого Бога. Но мир разве может это позволить?
Когда приобрёл Богдо-геген верховную власть, люди жили просто по совести. Без диктата. Его слова, как советы. А в не следовании им, уже и сокрыто было наказание. Монголы жили так всегда. Земледельцы и пастухи. Домоводы и странники.
Китайцы вошли войсками. Узурпировали власть при помощи пулемётов. Монголы даже не смогли сопротивляться. Китайцы взяли в заложники Богдо-гегена – их живого Бога. Жадные гамины: лавочники и ростовщики, тюремщики и жандармы. На улицах любимым развлечением гаминов стало унижение монголов. Подлость над добродушными и простоватыми, честными и всё воспринимающими за чистую монету людьми.
Гамины распределили: степь – на провинции, коней – на колбасу. Вонь живодёрен засалила небо. Чёрный дым затмил блеск пагод. Колбасная культура воцарилась в Урге.
Как могли ужиться: ростовщики и странники, хозяева земли и захватчики?
Но всё во власти одного живого Бога.
Так говорили на базарах той зимой. И монголы ждали своего Спасителя.

Тибетцы в одеждах лам перешли на рассвете меленькую речку Толу. Оставили позади деревянный мост. Китайские солдаты со стен тревожно вглядывались в заросли укрывшие обитателей Священной горы. Ворочали тупыми мордами пулемёты. Часовые расступились. Под мерное пение, тибетцы, нырнули в ворота. Миновали кривые торговые улочки и площадь. Вплотную подошли к Зелёному дворцу. Стражники, едва касаясь винтовочными ремнями квадратных погончиков, прилепившихся на краешках плеч, поскидывали карабины. Офицер гортанно выкрикивал команды, играя интонациями.
Солдаты составили живой коридор. Обыскивать лам никто не решился.  
Тибетцы, упрятав взгляды в тени накинутых капюшонов, просачивались во внутренние покои. Под халатами таились короткие кавалерийские карабины. Дальше двора лам не пустили.
Краешки крыш по законам сакральной геометрии задирались к солнцу. Рикошетили от золотых наличников последние лучи. В тени шагали хмурые часовые. Возле колонн стояли два станковых немецких пулемёта. Живой Бог – Богдо-геген был заключён под стражу. И охранялся строго.
Ламы стали готовиться ко сну. Укладывались на дощатом полу, во дворе. Сворачивались под халатами, единой спиралью, охватившей подступы к входу во дворец.  

Ночью, когда луна ястребиным взглядом из-под нависшей брови облака, осматривала китайские караулы, под парчой пошло лёгкое движение. Словно ветром шевельнуло халаты над спящими. Из парчового полога метнулись тени. Тихо выскакивали карабины из остывающих рук солдат в подставленные бронзовые ладони. Белые лезвия шли по жёлтой коже, выпуская наружу алые ленты. Раз только стукнул о каменную плитку приклад. И тихо пели ветряные колокольчики.

Богдо-геген проснулся от внезапного беспокойства. Словно холодной ночью распахнулось окно. Невидящий мира взгляд натолкнулся на привычную тьму. И только звуки извещали, что беспокоиться уже не о чём? Для этого будет время чуть позже. Богдо-геген одним движением нашёл халат. Завернулся в парчу. И взял с тумбочки очки.
Тибетцы сняли дверь с петель. Рассыпались по комнате, ожидая засады.
- Я здесь один. Жду вас.
Живой Бог сидел, укрытый марлевой кисеёй невесомого полога.  
Разведчики закрыли телами пол.
- Поднимайтесь. Пора спешить. – Богдо-геген сошёл с постели в развёрнутый ковёр. Тибетцы на руках вынесли его из покоев. Приторочили полы к сёдлам двух самых резвых лошадей. Кони прошли по площади. Глухой топот, укрытых джутом копыт, гас среди тесно составленных домов. Вот позади ворота. Хлопки выстрелов. Звон настигающих пуль. И вот подножье Священной горы. Ценный свёрток разведчики с рук на руки передают казакам. Солдаты Азиатской дивизии выстроились в две линии. По живой цепочке, за одно касание век, Богдо-геген поднимается к самой вершине.  

Утром начался штурм Урги. Трёхдюймовый снаряд просвистел над головой Барона. Вырвал недолгий корень телеграфного столба. Порванные провода завились сверкающим серпантином.  
- Кармическая сила! - Барон присел в седле.
Горные пушки китайцев рассыпали шрапнель над спинами атакующих. Барон шёл безоружным в конной казачьей лаве. Белые лезвия шашек, отражая солнечный натиск, жгли глаза гаминам.
У Барона не было сабли. Только слово и плеть. Слово было надёжнее. Оно жило в каждом. Сбитые свинцовым ветром казачьи кони преклоняли колени. Летели в траву седоки. Но скачка не замирала. Для Азиатской дивизии не было другого исхода, кроме узких врат Северной Лхасы. У воинов Барона не было припасов. Позади только степь и холод. За золотыми верхушками пагод маячит спасение.
Но смерть настигала быстрее. Пеленала страхом душу. Тогда работала плеть. Полировала спины, не разбирая чинов. И поднимала из воронок, затаившихся в балках кавалеристов.  
Вдруг китайский пулемёт споткнулся. Слева со стороны посёлка Маймачен в пешем строю шли башкирские сотни. Китайские артиллеристы спешно крутили ручки наводки. Но пехота была уже в мёртвой зоне, недостижимой для обстрела. Гамины дрогнули. Теперь стеклянные пули, которым не хватало силы лёта, и которые плавились в воздухе, выпущенные с дальнего расстояния, достигали цели. Всадники неслись под воротами. Меж домами, вытаптывая синие мундиры, гарцевали казачьи лошади. Началось истребление.

Всю ночь над городом полыхали лоскуты пожаров. Слишком много страха накопилось в сердцах. Безоружные горожане ловили китайцев. Рвали истязателей голыми руками. Огонь разбушевался. Нещадно карабкался к небу по стенам храмов. Барон метался на коне среди огня и обезглавленных трупов, завёрнутых в полотна. Тьма и дым застили от него Священную гору.  

На рассвете, сквозь почти обледеневший туман, Барон рассмотрел на горизонте синюю полосу. Дымку рвали пороховые всполохи. Изредка гавкали горные пушки. Китайская армия пятилась по Кяхтинскому тракту. Иссякающим потоком пропадала на севере, у русской границы.
Богослужебные трубы Да-хурэ запели победу. Горожане, словно впервые видели свой город, очистившийся от скверны торговых лавок, круглосуточных ломбардов и канцелярий. Монголы рвали паутину китайских полевых телефонов. Ломали опостылевшие вывески с надписями на чужом языке.
Люди впервые за много лет надели праздничные одежды. В печах уютно пело пламя. В тон монашеским песнопениям, тибетский стих сливался с извечной, протяжной, степной песнью.  
Когда солнце подкралось к зениту, из ворот дворца степенно выехали конные вестники в парчовых одеждах. Медные трубы и раковины огласили площадь призывным гимном. Эхо забилось меж глиняных стен. Поднялось к небу. Вслед за глашатаями показалась процессия лам в малиновых и жёлтых плащах. По деревянному настилу улицы загрохотали высокие колёса. За лошадьми, покачиваясь вровень с крышами домов, тянулась пирамида из раскрашенных бревен. Из её основания поднималась деревянная мачта. На древке не поддавалось ветру упрямое полотнище знамени из твердой парчи. Золотые нити жили, словно вплетённые в ткань солнечные лучи.
Следом в золочёной китайской повозке ехал сам Богдо-гэген – единственный уцелевший на всей земле Бог.
Люди на обочинах становились на колени. Вглядывались в его лицо, надеясь прочитать на нём пути собственных судеб. Они ожидали знаков надежды. Бронзовое лицо было неподвижно, как вырезанное из воска. Невидящие мир глаза укрыты чёрными очками. Лик исчезал и появлялся в хороводе ярких цветов. Конвой Богдо-гэгена составляли монгольские князья в богатых костюмах. Сияла украшенная сбруя. Радужной россыпью искрились павлиньи перья на шапочках. Сновали цирики. Всё это увлекало народ. И люди уже не искали в пышной суматохе лица Бога.
Позади на белой лошади, согнувшись, ехал Барон. На нём был жёлтый халат, с пришитыми на скорую руку золотыми генеральскими погонами. Тревогу скрывала тень от папахи.  

Барон отказался жить во дворце. Он поставил во дворе одной из княжеских усадеб юрту. Но каждый день приходил в покои Богдо-гегена. Утром после извечного кальяна, отправлялся к Гандан-Тэгчинлин. Это было его любимое место - Большая Колесница Совершенной Радости. Весь путь по городу Барон проделывал пешком. Рассматривал храмы. Заходил под своды. Тихо беседовал с монахами. Мог часами простаивать возле статуи Авалокитешвары. Земным воплощением, которого считался сам Далай-лама. Статуя поднималась на восемьдесят локтей. Она сверкала золотом, так что на закате, когда солнце врывалось под своды, на неё невозможно было смотреть. Её окружали десять тысяч бурханов Будды Аюши. Высшие боги хранители, одни из которых обитают в неизреченной Нирване, а другие живут в блаженном царстве сукавади.
Барон вспомнил, что у монголов, бурханы - это духи убитых в боях воинов.
Он миновал площадь Поклонения, и подошёл к воротам Жёлтого дворца живого Бога.
Он приходит сюда каждый день. И ни разу Богдо-геген не принял его. Барон думал, что несёт людям избавление от мук, а вместо этого наполнил их жизнь смрадом пожарищ. Но ведь и рану прижигают, чтоб не гноилась?

Высокие двери распахнулись, и дракон распался надвое. Барон вошёл в маленький зальчик. На кресле, в бардовом халате сидел Богдо-геген. Впервые Барон не знал, что сказать. Хотя ещё недавно думал, что для этой встречи только и живёт. Слова рассыпались, как статуя из высохшего песка. Губы побелели.  
Богдо-геген сидел лицом к окну. Точно чувствовал свет.
- Махакала, иди, делай своё дело.
Барона словно сразило пулей. Он поднял голову. Перед глазами сходился жёлтый Императорский дракон.  

Я хотел бы нести радость. Чтобы люди не помнили не имени моего, ни дела, а только эту радость. А вместо этого приходиться исполнять какую-то фиглярскую роль божка войны. Солдаты смотрят на меня, как на юродивого. Монголы начали креститься. Ха, казаки поладили с монголами. Ни драк, ни прочего. Удивительное взаимное уважение. Они все объединены общим чувством ко мне. Боюсь сказать, ненавистью. Называют меня жестоким. Но стоит им лишь почувствовать мою душевную слабость, разорвут, как собаки брошенный труп.
Барон сидит в своей юрте с кальяном. Обычное утреннее остекленение. Смотрит сквозь кисею дыма. Пошатываясь, бредёт к выходу. Откидывает полог.  
Город укрыло снегом. На верхушках фанз сидят казаки. По двое, по трое. Едва не срываются с острых крыш. Некоторые примёрзли. Метель рвёт белые рубахи. Папахи едва держаться на головах. Часовой кричит ближнему:
- Православный, чего трясешься, хмель не греет?
- Весь выдвохся, - у есаула едва попадает зуб на зуб. Это не смех.
Барон возвращается на кушетку.
Среди казаков и офицеров одно – пьянство. Подручные устраивают чистки. Китайцев, неблагонадёжных, заворачивают в полотна и рубят головы. Разве этого я хотел? Я думал, им нужен живой Бог. А им нужен спирт, сало и тёплая фанза.  
Рука нашаривает папаху. Барон подбирает нагайку. Выбегает во двор. Казак срывается с места. Тянет кобылу от коновязи. Барон скачет по улицам. Хрусталь луж дроблёным крошевом разлетается в стороны.  

Берег реки Сельбы покрыт трупами. Тела не убирают в назидание. Город в осаде диких собак. Голодно, людям нечего есть. И только огромные собаки стаями мечутся по окраинам. Сытые хозяева Урги. Они владеют здесь всем. Успешно заменили гаминов. Им одним вдоволь мяса в городе. Налитые мускулы играют под гладкой шкурой. Псы носятся ночью по сопкам. Затевают свои устрашающие пляски. И отчаянно воют.
Покатый берег усеян трупами. Отъевшиеся псы, сбившиеся в стаи, теперь властители Северной Лхасы. Что ты наделал Спаситель Севера?
Монахи, с которыми ты любишь разговаривать, называют тебя богом войны. Ламы провозгласили воплощением Махакалы. Разве ты тщедушный петербургский юнкер похож на гневное шестирукое божество - хранителя веры, устрашающего и беспощадного. В жуткой диадеме из пяти черепов, с ожерельем из отрубленных голов, с палицей из человеческих костей в одной руке и с чашей из черепа - в другой. Монголы убеждены, что, одолевая злых духов, Махакала поедает их мясо и выпивает кровь. Он обречён на вечную схватку с врагами духовного света. Но сам Махакала порождение высшей сути, не способен достичь Нирваны. Он лишь разящая молния в руке Бога.

Пустота и холод. Стакан с ледяной водой бьётся о зубы. Барона терзают головные боли. Это от собачьего воя. Барон покидает спутанное ложе. Снова один, в седле, на ночном берегу. Револьвер затягивает в недра барабана сверкающие патроны.
Вспышка. Остывающий дымок. Пауза. И грохот выстрелов. Барон расстреливает в собак все патроны, что остались в кармане после штурма.
Возвращается к утру. Чтобы уснуть, надо покурить. Резной мундштук кальяна, как губы девушки. Затяжной поцелуй. Последние уже исчезающие среди призраков сна мысли.
Надо уходить. Мы пришли освободить Бога, а стали палачами. Наш главный враг не здесь. Нам ещё предстоит с ним сразиться.

Отступили холода. Дивизия, одетая в новую форму, покидала столицу. Казаки, понурив головы, не радовались скрипящим синим тарлыкам. Офицеры оглядывались на юг, посматривали в сторону китайской границы. Союзники, до первого поражения. Веры ни в одном глазу. Непроницаемые, как маски лица монголов и бурят. Люди уходят всё дальше от дома.
Барон не мог смотреть в лица своим воинам. Он знал, чем окончиться поход. И боялся показать свою радость. Он въехал на склон сопки. Сверху вид лучше. Разноцветным бисером катились новые фуражки с шёлковым верхом. Желтые - у тибетцев. Зелёные – у татарской сотни. Алые – у офицеров. Позвякивали трензеля. В цинках ждали своего часа стеклянные пули.

С траурным трепетом входила дивизия в забайкальские сёла. Барон ехал впереди. По бокам просёлка тянулись оранжевые стволы таёжных сосен. Русские деревни встречали Азиатскую дивизию крестами заколоченных окон. Пустыми казачьими базами. Люди скрылись в чаще. Они знали, Барону не победить. У Барона снова не было обоза и припасов. Только стеклянные пули. И прежние речи о живом Боге. Люди не верили словам. Они думали, он придёт забрать их свиней, кур, одеяла. Кто вспоминает о Боге, когда хочется есть? Когда хочется выжить. Новая сила, подмявшая под себя всех, готовых отказаться от живого Бога, уже разлилась по Забайкалью. Отряды врагов рыскали волками в поисках истрёпанной дивизии. Но нельзя окружить пехотой конницу. Можно было скрыться, но Барон готовился к решающей битве. Только людям нужен был отдых.

Ночью в юрту к Барону привели гадалку. Бронзовое лицо бурятки и смоляные цыганские космы, из-под яркого платка. Она приплясывала вокруг жаровни. Подкидывала в огонь пучки сухой травы и завитки шерсти. Овчина шипела и плавилась. Бронзовыми щипцами старуха ворочала в огне потемневшую кость. По трещинам на бараньей лопатке ведунья читала судьбу Барона. А Барон читал в глазах гадалки страх, измену и подкуп. Враги и здесь нашли лазейку. Не в силах завладеть Богом, они покупают его толкователей. И вот уже женщина бьётся в конвульсиях, изрыгает мыльную пену и заполошно кричит:  
- Прорицаю тебе… Тень ложиться на чело Махакалы… Чёрная, как власяница… Меркнет твоя сила… Сто тридцать шагов осталось тебе… Ничего больше не вижу… Махакала исчезает…
Барон велел накормить гадалку.

Враги развернулись широким фронтом. Огромной тёмной лавой. И нет в ней просвета, в этой стене, несущей запах смерти. Когда до боевых порядков дивизии оставалось всего несколько шагов, с тачанок ударили пулемёты. Белая лошадь Барона встала на дыбы. Просыпалось из горсти крестное знамение. Среди сопок зазвенели пули. А потом кислая пороховая кисея рассеялась. И враги увидели, как тени конников вытягиваются в закатных сумерках. Не было триумфа. Не было радости. Победа уходила, как песок сквозь пальцы. Таяла вместе с призраками. И только незримые врагами рассекали воздух стеклянные пули. Летели, презрев притяжение земли и безграничную власть времени. Стеклянные пули, разрывающие путы тьмы. И ныне, и присно. И вовеки веков.