— Ты чего трубку не берешь, мудак? — Голос пьяный, как обычно.
— Догадайся, Макся.
— Догадался, любимый. Еще раз не возьмешь — сам знаешь что будет.
— Сколько?
— Пятихатничек, если не жалко… Я сегодня добрый… Но можешь и штуку, чтоб я потом зря не бегал.
    Я вздрагиваю от каждого телефонного звонка, от каждого звонка в дверь. Он звонит из автоматов, с чужих мобильников. По ночам названивает пьяный из каких-то офисов — наверное, ублажает охранников или манагеров среднего звена.
— Я спущусь…
    Раннее утро. Эта сволочь днем спит или торчит в сауне, ночью шляется по клубам и бухает, а спозаранку вытирает сперму с жопы и лезет в телефонную книжку за очередной жертвой.
    Стоит у входной двери, воротник дубленки поднят, притопывает тяжелыми ботинками с ребристой подошвой. Очень хорошо помню эту подошву на своих губах. Мразь! Смотрит искоса, под глазами мешки, лицо осунулось и посерело — потасканный ебальник нищей прошмандовки. Удивительно, что на такого еще кто-то западает. Он ложится с женатыми мужиками в возрасте, их легче дрочить на бабло. Ему двадцать — им под пятьдесят. Рожа темная от загара, сразу видно, что снимает мужиков в соляриях. Загар ему совершенно не идет, зато нравится клиентам. Под тонкой джинсовой тканью играют мышцы бедер, куртёнка трещит по швам. Качок. Универсал, мать его. Воплощение мечты о принце для какого-нибудь стареющего жирного пассива.
— Держи. — Протягиваю пятьсот рублей. Хватит с него.
— Миша!.. — В его глазах я вижу немой вопрос бродячей собаки. Он торопливо прячет бумажку в задний карман джинсов.
— И не мечтай.
— Хоть помыться пустишь? У меня на неделю отключили.
— Обойдешься, сифилитик. Еще не хватало твоих лобковых вшей в душевой кабинке.  
    На шее у Максимки болтается новенький мобильник. Он их меняет как перчатки, каждый месяц. Быдло, что с него взять? Для быдла верх «крутизны» — своя тачка, комната в коммунале и дорогая мобила. Квартира у него уже есть. На «свою тачку» он сейчас копит, выдаивая понемногу из бывших хахалей. Хитрая сука: если бы просил помногу, они бы его послали, а так терпят. Чего он мнется, чего заискивает? Взял и не уходит, как всегда. Больше всего меня задалбывает именно это: он уже получил свое, но надеется урвать еще что-то, тянет время. Говорить мне с ним не о чем, всё уже давно сказано.
— Миш… — Нерешительно погладил мое плечо. Что поделаешь, привычка отрабатывать денежки.
— Иди-иди. Свободен!
— Хочешь?

* * *

Я до сих пор не могу понять, кто кого использовал. Одно я знаю точно: не я лишил эту тварь невинности. В его четырнадцать на нем уже пробу негде было ставить. Мы с ним договорились за полторы сотни, совсем смешные деньги даже по тем временам. Это была юзаная-юзаная, чумазая-чумазая маленькая пида с традиционной серьгой в соленом от пота ушке. Совершенно нереальная хабалка с хроническим насморком и вечно холодными ладошками, юное манерное ЧМО.
    Я бы даже не обратил на него внимания. Я натянул мальчика по-быстрому, как звереныша. Я даже домой его не стал отвозить, завел в сортир рядом с Невским. Уж очень он был дешевый, какой-то подозрительно дешевый, совершенно невозможно дешевый. Вытерпел пятнадцать минут, цапнул мятые бумажки, сорвался с места. Вскоре я увидел его около фургончика с хот-догами, донельзя счастливого. Он чуть ли не целиком запихал горячую сосиску в свой натренированный ротешник и кинулся обратно на плешку.
Он постоянно мельтешил у меня перед глазами. Я от нечего делать наблюдал, как педерастеныш нарезает круги у памятника. Приметит очередного мужика, который озирается по сторонам, — и сразу к нему с незажженной цигаркой в зубах. Забавное животное. Я сказал себе: «Это чисто физиологическая потребность, как поесть, попить и отлить. Это даже не измена. Это просто онанизм, только вдвоем».  Рядом какой-то пятилетний ребенок выводил веточкой рисунки на песке, бабки кормили жирных неопрятных голубей, блестели на солнце листья, мелкая серая пыль клубилась в воздухе и оседала на потной коже. На белых массивных скамьях сидели курсанты в обнимку с девушками, алкаши тянули теплое пиво, художники растушевывали уголь на черно-белых мордах заказчиц, пахло табачным дымом и выхлопными газами. В желобках под оградой покоились окурки, по проспекту шли туристы в мятых шортах и с неизменным шахидским поясом-кошельком, издали доносился осипший от напряжения голос гида. Был обычный благопристойный летний день.
Многие спрашивают: «И где эти самые геи в этом самом садике?» Как будто пидор должен бегать по плешке в юбке и на каблуках, не меньше. Чтоб сразу стало понятно, ху из ху. Но от этого мальчика за версту несло педиком. Сухие грязные волосы были прокрашены перекисью до желтизны, он слишком явно вилял бедрами и безбожно тянул гласные.
Мой женатый друг утром скинул на пейджер сообщение: «Не могу, вещи надо собирать». — «Не больно-то и хотелось», — продиктовал я оператору, пытаясь обмануть уязвленное самолюбие. Настроение было отвратным. Первый мужик, с которым завязались более-менее стабильные отношения, — и тот ноги о тебя вытирает. Уезжает в отпуск, а я узнаю в последний день. Я совершенно не представлял, чем заняться в этот вечер, в эти выходные и еще все те четырнадцать дней, пока его не будет. Я бы поехал туда же, куда и он. Значит, просто не хочет меня там видеть.
— У вас сигареты не найдется? — Мальчик-одуванчик стоял надо мной и улыбался, щурясь на солнце. Он уже не помнил меня в лицо. Думаю, он и не запоминал лица.
    Тогда я сделал, пожалуй, самую большую глупость в своей жизни. Тот, женатый, был сущим ангелом по сравнению с этим маленьким жеманным стервецом, с этой тварью, с этим мразенышем.

* * *

    Он смотрел телик, стоя раком. Зрачки сужены, подбородок приподнят, а на экране Джеки Чан трещит бамбуковыми дощечками.
Пацана вообще мало интересовало, что я делаю с его задней частью. Как будто он притворялся надувной резиновой куклой или меня не было в комнате. Мальчик старательно работал ртом, но глаза его все равно косили в сторону телевизора. Поласкался, пососал, встал на четвереньки и ждет, вот и вся культурная программа для меня.
    Я шутки ради переложил пиду на спину, и он ухитрялся смотреть фильм вниз головой, свесившись с края дивана. Цирк да и только. Наверное, у его родителей-алкашей телик был разбит по пьяни.
    А компьютер… Ооооо, компьютер… Я вытащил для него из кладовки четыреста восемьдесят шестой, и он пришел в состояние щенячьего восторга. Всё время, пока он не жрал, не стоял раком и не смотрел телик, уходило на игры для слабых систем.
    Он так и сказал тогда: «Миша, хочу к тебе в рабство». Милый мальчик, правда? Я, кстати, отказался! Он умолял, в ногах у меня валялся, хныкал, что всю жизнь мне верным будет (от такой перспективы я, видимо, должен был очутиться на седьмом небе). И эти огромные карие глаза, полные слез, и заверения в вечной любви, и просторный ротик, и желтые редкие зубки, и нежные пальчики, и хорошо разработанное очко — ну как тут было не устоять, тем более, что мой женатый урод постоянно динамил, а у меня от суходрочки уже немела правая рука. Мальчик клялся и божился, что будет убираться, стирать, есть что дадут, звать меня Господином и облизывать мои грязные ботинки вместе с потными заскорузлыми носками.
    Я спросил:
— И что я с тобой буду делать?
    Он похлопал пушистыми ресницами:
— Ну, чо-как… Трахаться.
    Не мальчик, а олененок Бэмби, подсолнух какой-то. Я ему попытался объяснить, что мне не нужна лишняя мебель в его лице, что мне иногда хочется и поговорить с тем, с кем я сплю, и сходить с ним куда-то, и съездить на отдых, а он втолковывал, что совсем не собирается мне мешать и вообще будет тихим, как мышь. Он и правда оказался как мышь. Но не тихим. Вредным, как мышь. Он не жаловался, не скандалил, а грыз исподтишка, доводил до белого каления.
    Хоть и тупой, а сообразил, чем меня пронять:
— Зато не будешь один.
    И он был совершено прав, я жил один в двухкомнатной квартире с холодными бетонными стенами после того, как разменялся с женой. Всю свою несчастную дрочительную юность мечтал об отдельном жилье, а когда свершилось, приводить стало некого. Днем было еще терпимо, особенно на работе, зато по ночам, когда моя большая любовь трахала свою жену… Даже вспоминать не хочу. И я решил: пусть хоть этот маленький чмошник греет под боком. Как плюшевый мишка с опилками в башке.
    Все наши, когда узнали, крутили пальцем у виска. Особенно усердствовали мои бывшие. Каждый считал своим долгом рассказать про отравленных и ограбленных мужиков, про ВИЧ, «период окна» и прочие страсти-мордасти.
Конечно, я ему не доверял. У меня, по счастью, был замок, который нельзя открыть изнутри; мальчишка ждал меня с работы и не особенно жаловался. Я ухожу — он играет, я возвращаюсь — он играет. Любой нормальный парень его возраста бы изошел на говно, запри я его на десять часов, а этот кайфовал в пустой квартире. Я уже чувствовал себя тюремным вертухаем, даже на прогулку и в магазин его выводил по часам, как заключенного или щенка. А этому — ничего, как будто так и надо.

Мой БФ обнаружил Максю только через две недели, когда вернулся с женой из Испании. На улице стояла жара, у меня как раз сломался кондиционер, так что мы с Максей валялись на диване совершенно голые и лениво жрали чипсы, запивая спрайтом. Воздух стал как парное молоко, он мерзко обволакивал липкое расслабленное тело. Мне было чисто физически противно касаться Максиной соленой кожи — первый голод я уже утолил. Я только командовал: «Налей еще». На секс не было сил — только бы дойти до душа и обратно, упасть на горячие шершавые простыни и ждать ночной комариной прохлады.
Все наши были уже в курсе, а Вовка приперся как ни в чем не бывало с бутылкой красного, довольный. Улыбнуся на пороге:
— Вальку к подруге на дачу спровадил, все выходные свободен.
    Я уставился как идиот на его плотный торс в белой футболке и шорты цвета хаки. На шее у БФ блестели капельки пота. Он прижался ко мне, похлопал широкой ладонью по ягодицам:
— Ну, пусти уже. Пить хочу — подыхаю. Надо было еще сока купить. У тебя кипяченая есть в холодильнике?
— Есть, есть. — Я мучительно соображал, что с ним теперь делать. — Слушай, Вовчик, может, в другой раз?
— Ты перегрелся, что ли? — Он стащил с отекших ног кроссовки и направился на кухню. — Ты что, не рад?
    Я намертво застрял в дверном проеме, уперевшись ладонями в косяк.
— Ты что, заболел? — Вовка выщелкнул в стакан кубик льда. Я тоскливо наблюдал, как он хозяйничает в этой тесной бетонной коробке: пьет воду, моет руки, режет ветчину и помидоры, ищет хлеб — такой уверенный в себе мужик, с ласковыми накачанными руками, хуястый, коротко стриженый, с толстым обручальным кольцом на безымянном пальце. Я слушал, как нож с хрустом впивается в сердцевину арбуза и стучит о деревянную доску. Сердце летало где-то в полуметре от груди и голова шла кругом. Я повторял про себя фразу: «У тебя ведь есть жена! Это ничего не значит, просто мальчик для постели».
Вовка втирал мне, как ему жаль, что я не поехал с ним. «Но сам понимаешь, Валька бы разоралась. Она думает, ты меня спаиваешь». Ага, как же там! Захотел бы — и послал ее. Пролететь боится.
    Макся притаился в спальне как мышь. Я на секунду подумал, что у него хватит ума незаметно выскользнуть из квартиры и погулять где-нибудь дня два или хотя бы одеться, чтоб не светить голой обспермленной жопой.
— Ну чего ты как неродной? — Пальцы, мокрые от розового сока, пропихнули мне в рот приторный кусок арбузной мякоти. — Давай… У тебя температуры нет? — Он нагнул мою голову и прижался влажными губами ко лбу. Разжал мои зубы языком, пощекотал нёбо.
Сзади щелкнул выключатель: этот пизденыш влез в туалет. Обьятья ослабли, сердце ушло в пятки и еще ниже, под линолеум, в бетонное перекрытие. Глаза моего ёбаря побелели от гнева, на середине загорелого лба вздулась синяя жила. Он спокойно отложил нож, размахнулся и врезал мне так, что захрустели зубы и перехватило дыхание. Струйка мочи зажурчала, стекая на фаянс. С тех пор у меня восточный профиль — нос с маленькой приятной горбинкой. Этот женатый мудак не дал мне и слова вставить, даже кроссовки не стал зашнуровывать, а я обнимал его спину и распростерся у дверей лифта, и бежал за ним босиком, голый, бежал несколько лестничных пролетов, спотыкался, задевал плечами шершавые стены. Даже не сразу заметил, что всё лицо залито кровью. Услышал чьи-то шаги внизу, опомнился, отдышался, держась за гудящие перила. Болели ступни. Мелкая бетонная крошка впилась в большой палец и наполовину ушла под кожу.
Макся, едва завидев меня, метнулся в ванную. Я с треском вышиб дверь. Пизденыш вжался в угол под раковиной, как мышонок, и прикрылся локтем. Я выволок его в коридор, сжав до синяков тонкие запястья. Уперся коленом в тощую спину с торчащими позвонками и возил его харей о линолеум, поднимал за волосы и тыкал в пол — мышцы его шеи напряглись, он мотал головой, молча пытался высвободить руки, чтобы прикрыть лицо.  Самого меня душили слезы, нос заложило, кровь капала на Максину спину. Он завозился подо мной и пискнул:
— Дверь запри — увидят.
— Заткнись, мразёвна!
    В щель просочился сквозняк, я оторвался от своей жертвы. Лязгнул ключ в замке, и стало совсем тихо. За матовым стеклом кухонной двери горел оранжевый закат. Макся лежал теперь на боку, и на его коленях таяли розовые пятна. Вся его левая щека была в свежих ссадинах, каряя радужка глаз сияла, утопая в тумане красивых голубоватых белков.    
Он приподнялся на локте, прижал кончиками пальцев рассеченную бровь. Мокрые осветленные волосы тонкими прядями прилипли ко лбу. Макся дышал тяжело и неровно, ребрышки под тонкой кожей вздрагивали, как у загнанного зверька. Диафрагма запала, живот втянулся, ожидая удара.
— Встать!
    Макся послушно встал и потянулся ко мне. Я сгреб его тщедушное тельце и зашвырнул в спальню. Мальчишка приземлился в рабочей позиции, раком, и проехался по скользкому ламинату. Изогнулся, обнажив сморщенную коричневатую кожу вокруг широкой дырки. Я вонзил в него сухой член, без презерватива, без смазки. Чуть не порвал уздечку. Макся коротко вскрикнул. Его очко непривычно сильно сжалось, он запрокинул голову — верхняя губа приподнята, звериный оскал прокуренных зубок.
— Тебе хоть когда-нибудь бывает больно, тварь? — Я бил его ребром ладони по почкам, молотил в печень, раздирал его вонючую изрубцованную кишку к ебеням. Его кожа прилипала к моей, Макся был весь мокрый и блестел от моего и своего пота, я ебал его в полный хуй, вытаскивал почти до конца, поминутно вылетал и засаживал по новой, всё быстрее и быстрее. Под конец я уже долбил его как сумасшедший, впившись ногтями в поясницу.
Он взвыл — огненная волна прокатилась по моему телу, разорвав грудную клетку. Еще несколько беспорядочных толчков — и я тупо смотрел, как вытекает мутная струйка спермы из багрового раздроченного ануса.
    Ягодицы Макси сжимались, сфинктер мерзко пульсировал, и я заметил у себя на головке члена следы крови. Он ждал, упершись лбом в сложенные руки и оттопырив зад; тощие бедра подрагивали от напряжения.
    Я с ним еще не закончил. Ухватил за лодыжки и перевернул на спину, так, чтобы эта тварь сделала стойку на лопатках. Я завел его ноги чуть ли не за уши, будто хотел переломить это ущербное животное пополам, и снова въехал в кровавую мякоть. Его рот оскалился в немом крике, ноги напряглись и задрожали. Педерастеныш зажмурил глаза и попытался отползти назад, упираясь локтями в паркет. Я поддал Максе по ребрам, и в этот момент он заорал:
— Хватит!
    Он вырвался из моих рук. Тощее тело содрогалось, билось в конвульсиях. Мальчишка катался по мокрому полу, и я с отвращением заметил, что его живот — весь в потеках остывающей спермы. Наотмашь ударил Максю по щеке, выпрямился над ним во весь рост. Макся лежал внизу в позе эмбриона, прикрывая лицо ладошкой. Меня повело от усталости, и я рухнул на пол рядом.
    Комнату синюшно освещал экран телевизора. Макся лежал лицом к экрану, в его зрачках мелькало маленькое отражение беззвучно бегущего Джонни-мнемоника.
    Свет мерцал на его желтоватой по-детски пухлой щечке с белесым нежным пушком. Сперма на животе и ягодицах клеем стянула кожу. Кровь подсохла, ранки затягивались. Я провел пальцами по своему лицу и вспомнил, что оно тоже всё в запекшейся крови. Коричневатые чешуйками осыпалась под ногтями.
— Максимка…— Я приблизил его лицо к своему.
    Огромные собачьи глаза раскрылись во всю ширь, кончики ресниц подрагивали. Он не выдержал и отвел взгляд. Рядом валялся пульт — крышка отлетела, и в голубоватом сиянии были видны гладкие бока батареек.
— Выключи. — Попросил я тихо.
— Хорошо. — Макся ткнул пультом в сторону экрана и в темноте нашарил выключатель торшера. Нырнул ко мне под одеяло, маленькая терпеливая блядь, продавшая душу за телик, чипсы и мягкую постель.
    Я ощутил неожиданный прилив нежности, расцеловал каждую ранку, каждый синяк на его теле. Макся уткнулся носом в мое плечо и зарыдал в голос. Он прижимался и прижимался, будто хотел влиться в мою плоть и спрятаться внутри меня. Обнимал, гладил шершавыми ладошками, шептал какие-то ласковые слова, пока не заснул на широком диване, свернувшись клубочком.
    Я выждал минут пятнадцать, высвободился из его тонких рук, пробрался на кухню и набрал знакомый номер. В трубке долго слышались длинные гудки, потом — пьяное ворчание, глубокий вздох. Я отпил вино из горла и сказал:
— Прости меня!
И еще много чего ему сказал и наобещал, а когда вернулся в спальню, то увидел, что там снова горит свет, а Макся сидит голый на подоконнике и курит, пуская колечки в темно-фиолетовое августовское небо. Спокойный, как домашнее животное, как долбаная кошка на форточке. Он хлопнул себя по шее, размазав на ладони коричнево-алый след от комара, швырнул в темноту окурок и лег рядом со мной.
Утром в воскресенье я смотрел, как он осторожно, по-кошачьи умывает разбитую мордочку, бережно трогает подушечками пальцев слипшуюся левую бровь. Обернулся виновато:
— В следующий раз по лицу не бей, хорошо?

Тогда я работал референтом-программистом-переводчиком в финской строительной фирме, хотя числился менеджером. Директор-русский понатаскал в штат своих родичей, которые двух слов не могли связать на бумаге и не знали, как работать с электронными таблицами. Финны были не лучше, и я восемь часов в день метался от сотрудника к сотруднику с коробкой дискет и словарем. Что и говорить, на меня там надышаться не могли. Раз двадцать спросили, какая сволочь сломала мне нос.
На рабочем месте я сидел редко, поэтому в понедельник меня поймала в коридоре директорская троюродная сестра. Сунула в руки тяжелую белую трубку и пробормотала:
— Из дома тебе звонят. Я не поняла, если честно.
    В трубке послышалась какая-то возня. Шлепки, хохот моего бойфренда — он еще не догулял отпуск.
— Ну чего тебе? — Раздраженно спросил я. — Я занят! У меня тут шесть нерусских дубов на очереди, понятно?
— Я его натянул. — Радостно сообщил Вовка.
    Потом треск, шорох, звук падения и приглушенные вопли:
— Ты чего пиздишь, мудак сраный?
— А какой ротик! Я его в горло ебал.
— Заткнись, мудак!
— Будешь кусаться — зубы выбью, бомж вонючий!
— Пошел нахуй, уебище жирное!
— Еще захотел, гаденыш?
    Я отнял трубку от уха и прикрыл ладонью. Директорская сестра стояла тут же с распечаткой контракта и просила проверить, всё ли правильно. Прислушалась. Ее брови поползли вверх, и я нажал кнопку «отбой». Наскоро пробежал глазами два листа убористого шрифта, сунул ей обратно эту муть:
— Учите финский!
    Машина, как назло, не заводилась. Пейджер все время пищал, пришло аж восемь сообщений с домашнего номера. Пока ехал, читал их:
«Твой пришел, у него свой ключ»
«Приезжай, мне страшно»
«Стильная морда у твоей невесты. Сам его так отделал?»
«Можешь уже не торопиться. Мы приятно проводим время»
«Миша, приезжай! Твоей Каштанке очень страшно. Ржу — не могу»
«Пока, сладкий. Дела, понимаешь ли»
«Не слушай его, ничего не было»
«Он уехал. Ты на меня не сердишься?»

    Я думал: чтоб вы оба сдохли, ублюдки! Всю эту хуйню надиктовать оператору — это какой надо быть сволочью! Хорошо, если там девушка ничего не поняла. А если поняла?
    От кондиционера пересохло в горле и заболели глаза, как будто их засыпали песком. Под колесами захрустела щебенка, машину тряхнуло на ухабах — я подкатил к своему дому. Стандартные газоны с обеих сторон, тополя, черемуха, кусты сирени, замшелые бетонные козырьки и одинокая ржавая «копейка». Машины моего «мужа» там не было.
    Максимка курил на скамейке у подъезда, подобрав ноги в замызганных белых кроссовках. Я понял: Вовка заходил, чтобы отдать ключи. Рядом с моей пидой стояла какая-то бабка в линялом ситцевом халате и с мусорным ведром. Видимо, стояла она там уже давно. Ее бесило, что она садится на эту скамейку как все люди, жопой, а он — с грязными лапищами, да еще вдоль. Ни одна старая шавка не может спокойно пройти мимо, если кто-то занял ее территорию.
— Такой молоденький — а уже курит. Ты на себя хоть посмотри, на кого ты похож! Чего рожу воротишь, стыдно, небось? — Бабка смерила Максю торжествующим взглядом.
    Он сладострастно чмокнул, досасывая фильтр, и прикурил следующую. Зашвырнул тлеющий окурок в кусты и выдохнул бабке в лицо плотную струю дыма.
— Вот посмотрите, молодой человек, как они со старшими, а? — старая курва обернулась ко мне, ища поддержки. — Ууууу, сволота… Наркоманы…
— Жопу себе не надрывай, бабуся. — Процедила пидовка. — Чо приебалась, пизда старая? Давно по харе не получала?

    Старушка подавилась очередной фразой и сдриснула в сторону помойки.
— Пошли домой.
    Макся помотал нестриженой башкой.
— Пошли, кому говорят!
— Остынь, а? — Он зыркнул на меня из-под припухших синюшных век.
— Ты охуел, что ли — соседям хамить! Она же сдать меня может!
— Всем насрать. Чо ты дергаешься? Никто тя не повяжет. Думаешь, ты один такой?
Он скурил сигарету до самого фильтра и проводил взглядом бабку, которая проскочила обратно с пустым ведром.
    Я уже мысленно видел ее узловатые руки, набирающие заветный номер 02. Паранойя…
    Макся медленно вошел в подъезд, замешкался у лифта, как будто не хотел прощаться со свободой.
— Ключи отдай! — Я протянул руку.
— Самому пригодятся.
— Отдай, бляденыш!
    Он швырнул мне ключи в лицо и кинулся обратно на улицу. Я не стал догонять.
    Ближе к вечеру позвонил Вовка, так и сяк намекал, что может на меня, педофила, донести. У пацана, мол, вся рожа разбита и сперма только что из ушей не капает.
    Я ему так и сказал: «Ну, чего сидишь на жопе ровно? Иди, донеси», — и трубку положил. Не стал оправдываться — зачем? Донесет — так донесет. Но я тогда тоже молчать не стану. До конца жизни не отмоется. Я всем своим родичам по дурости рассказал сам — с тех пор они болезненно вежливы и приглашают только по большим праздникам. Сестра вообще на это время отправляет сына к свекрови, как будто я мечтаю насадить на кукан ее рахитичного вечно сопливого отпрыска.    
    В одиннадцать вечера я вскочил с постели от резкого звонка. Мне уже чудились люди в милицейской форме, но я открыл. Максимка сразу обнял меня в темноте, не мог отлипнуть минут десять. Повторял, что ничего не было, пока я его не обрезал:
— Заткнись. Меня это не интересует.
    Ебался он просто божественно. Присел на корточки сверху и долбился быстро, мощно, как компрессор — у него ноги потом дрожали полдня. Снова ноль эмоций, заплывшие глаза-щелочки, учащенное дыхание. Чертова блядь. Я сделал неловкое движение, хотел снять его с себя. Вылетел — дикая боль, чуть хуй не сломал.
— Ты что творишь, говнюк?
Он уворачивался от ударов, прикрывая лицо ладонями. Я велел ему принести из шкафа ремень. И он принес, тупой мазик.
Макся вздрагивал с каждым ударом, даже покричал немного, но так, чтобы не услышали соседи. Всё в интересах клиента. Снова обкончался от боли, бесстрастно покурил в темноту и заснул как убитый, прижавшись щекой к моему плечу. На этот раз ничего такого в его глазах не было — наверное, мало бил.

* * *

Всё то время, пока Максим жил у меня, я задавал себе вопрос: он действительно получает удовольствие от секса или терпит, чтобы остаться в нормальной квартире?
Не могу поверить, что подростку нравится такое. А ведь он давал не с четырнадцати, а с десяти, рассказал как-то по пьяни. Он тогда собирал бутылки около своего дома. И ему кто-то трепнул: мол, есть тут мужик на втором этаже, у него разных бутылок до фига, только попросить надо. Эта дешевка в первый раз дала даже не за деньги, а за ящик стеклотары.
По трезвянке он гнал другую версию: как его изнасиловал друг, который был старше на пять лет. Видимо, с этой версией Макся казался сам себе более достойным уважения, не знаю.
Поговорить с ним было не о чем: он сочинял, что якобы избил кого-то, убил насильника ударом «хвост дракона», жил на содержании у депутата Госдумы — я иногда думал, что у него от постоянной ебли в голову помутился рассудок. Он не рассчитывал, что я поверю, но сам хотел в это верить, еще бы!
Его образование закончилось в пятом классе. Он вполне прилично умел читать и даже писал довольно правильно — врожденная грамотность. Пунктуация у него так и осталась на уровне пятого класса, но деньги Макся считал даже лучше меня, легко складывал в уме большие числа. Маленькая пида с панели была, что называется, «человеком-счетчиком», вундеркиндом. Я пробовал с ним заниматься, и всё шло по пизде. Я что-то объясняю — он хлопает ресничками, как инфузория-туфелька. Отвяжись, мол, поскорее. Читал он то, что попадалось под руку: детективы, собрания сочинений, глянцевые журналы. Не знаю, как он воспринимал книги — на уровне сюжета или глубже. Проглотил даже Достоевского, но ни разу не говорил со мной о нем — наверное, полагал, что это не мое дело. Как-то я протестировал его по Айзенку и обнаружил, что его IQ такой же, как у меня. Согласитесь, мне стало неприятно. При этом мальчонка внешне был тупым, примитивным, как пробка в ванне. Быдло быдлом. Иногда казалось, что он нарочно изображает дебила. Мог молчать часами, играть на компе, как будто рядом вообще никого не было. Потом очнется — и ко мне, за очередной порцией спермы. Я пытался хоть как-то поднять его до своего уровня, а вышло так, что сам перенял его панельно-былдовский вокабуляр. До сих пор не могу избавиться от этих словечек: «пида, уёба, похуй, наебениться, пиздеть, чо-как». С ним я сам стал злее и вульгарнее, точно вам говорю. Мой бывший утверждал, что «Миша деградирует на глазах».
На мое счастье, Макся не успел подсесть на винт, клей тоже не нюхал, потому что слышал: от этого хуй не стоит. Курил по две-три пачки в день, выпить мог не меньше, чем я. Предпочитал сладкие вина и ликеры — ребенок, что с него возьмешь? Вечно допивал пиво из моего стакана. Не потому, что любил пиво, а просто чтобы не пропало.
Меня бесила эта привычка — стоять над душой, когда я ем, и шакалить, доедать. Специально накладывал ему полные тарелки жратвы, а он пялился в мою, как будто в ней та же самая еда вкуснее. Получал за это ложкой по лбу, потому что нехуй таращиться, я ему не турист в Макдаке. Бывало, что и бутылки ему в голову швырял. Хорошо, что ни разу не попал.
Еще Макся был хроническим неряхой — никогда по доброй воле не мыл посуду, не убирался, разбрасывал повсюду пакетики, кидал использованные гондоны в окно, и они потом висели на ветках тополя, как убитые воздушные шарики. Меня пробирал холодный пот, это все равно что повесить под окном плакат: «Здесь ебали малолетнего пидора». Я пинками выгонял его с мусорным ведром, заставлял искать на газоне эти резинки. Макся долго удивлялся, почему я его имею только через гондон, — мыться пидаренок не любил, тут я его понимаю: с прошлого раза всё натерто, раздражение, а тут еще мыло, и снова в койку. Эта свинья могла играючи отсосать грязный хуй, который только что побывал у нее в жопе, а потом лезла целоваться. Я бил его за это по ебальнику. Спрашивал: «Ну, и как на вкус?» Макся поднимал наглые глазки и отвечал: «Горько».
Главное, он никогда со мной не спорил, не скандалил. Просто негромко цедил что-то сквозь зубы и делал всё по-своему или валялся на диване с отсутствующим видом — голый, кверху жопой, под щекой — книжка. Я на него ору — он встает на колени, чтобы пососать прощения, я его бью по зубам — он становится раком и подмахивает. Тупая скотина. Чего я только не делал — охаживал Максю плеткой, пинал под ребра, связывал, материл, только что в рот ему не ссал, да и то потому, что ненавижу грязь. И он терпел, подставлялся, называл себя блядью, стонал, когда нужно. Меня не покидало ощущение, что я онанирую, а он старается помочь мне кончить, умелый терпеливый бляденок, и ему всё похуй кроме телика, жратвы, бухла и компьютера.
Прихожу с работы — он сразу к ноге, как собака. Снимает с меня ботинки, стоя на коленях. Зажимает подошву голыми бедрами и трется мордочкой о мои колени. Знает, гаденыш, что меня это заводит. Если ботинки не очень грязные, он по ним и язычком может провести в знак своего рабства. Мне сначала было неловко, а потом привык, это стало уже чем-то вроде ритуала. Если я не сильно уставал, натягивал его сразу, но чаще всего у меня после целого дня нервотрепки элементарно не стоял; я начинал злиться на эту похотливую скотину и швырялся в него чем ни попадя.
Меня бесило, что эта ленивая тварь весь день слоняется нагишом по квартире, жрет, гадит и спит, а потом еще требует, чтобы я, занятой человек, ублажал его растраханную жопу. Стелиться-то он стелился, но попробуй не выеби этого мазика вовремя — сразу в слезы, сразу типичные бабские вопросы: «С кем был? Ты меня больше не хочешь?» Стоило мне задержаться хоть на час, он принимался звонить на работу, проверять, там я или нет. Секретарша уже стала о чем-то догадываться — знала, что я разведен и не живу с бабой. Кидала понимающие взгляды, от которых меня пробирала дрожь. Иногда мне даже казалось, что Макся меня ценит, ревнует к кому-то. Хотя какая там ревность? Заведи я себе нового БФ, мальчик потерял бы всё, и он это знал не хуже меня.
Вечером никуда не сходить — этот лезет с ласками, умоляет взять с собой в какой-нибудь ночной клуб. Водил несколько раз, потом закаялся, когда увидел, что он вытворяет на танцполе. Настоящий бляденыш. Идешь с ним по улице — у него глаза опущены, смотрит на ширинки молодых мужиков. Увидит какие-нибудь шмотки в витрине — и тянет в магазин, ноет, пока я их не куплю. Потом вертится полдня перед зеркалом, глупая пида, и спрашивает, как я ему нравлюсь. Да никак ты мне не нравишься, блядь тупая, хоть в одежде, хоть без одежды! Вечно пытался меня на что-то высадить: то на ролики, то на новые лыжи, то на новый музыкальный центр, то на парфюм. Как будто опасался, что я это потрачу на кого-то другого. А может, ему хотелось верить, что он живет с крутым богатым папочкой, — не знаю. Не знаю, что там творилось в его убогой головенке.
Через год после нашего знакомства я с удивлением обнаружил, что этот паршивец одет раза в три дороже, чем я. Плюс ко всему я готовил ему еду, обстирывал его, убирался в квартире, а Макся только командовал: «Давай-давай».
Из-за Макси я два года не ездил за границу — оставить страшно, а с собой взять нельзя, потому что документов нет и я ему не родственник.
Проще говоря, он меня невероятно ЗАЕБАЛ.

* * *

С моим следующим ебарем я познакомился в VIP-сауне, где по долгу службы развлекался с шефом. Приходилось делать вид, что мне это нравится, а шеф, дубина такая, старался, всегда нанимал шмару за свой счет, чтобы не потерять ценного сотрудника. Я врал, что у меня больное сердце, тахикардия, гипертония, а шефу казалось, что я очень скромный или у меня проблемы с потенцией. Нет, я могу, конечно, трахнуть бабу. Я даже был когда-то женат.  У меня в Твери растет сын, которого я видел три раза в жизни. Я даже ношу обручальное кольцо, чтобы не подумали лишнего.
В тот раз я наврал, что мне стало худо, и вышел из жаркой блядской конторы на какую-то черную лестницу, весь потный и разгоряченный. Глаза еще не привыкли к темноте, под ногами шершавый бетон, песок и окурки. Где-то звякнули осколки стекла. И тут веселый голос из ниоткуда:
— Тоже спаслись, молодой человек?
— Ага…
— Хотите сигаретку?
Я нашарил в темноте его руку с пачкой, вытянул одну.
— Хотите прикурить мокрую сигаретку? — Невозмутимо спросил он. Характерные интонации, такие бывают только у наших. Сразу и не отличишь, если не знаешь. Голос слегка звенит и гласные растянуты самую малость, но все равно заметно. Приятный голос. Я по-блядски хихикнул ему в ответ.
    Он чиркнул зажигалкой, я зажмурился от яркого света.
— Да вы еще мальчик… Может, не стоит забирать вашу невинность?
    Разглядел его сквозь слезы: полная старая «дама», улыбается мне. Умный, сразу вычислил, кто я такой.
Я выдохнул дым и гордо вякнул:
— Пенсионерками не интересуюсь!
— Все там будем… Я имею в виду, на пенсии, а не там, где вы подумали. — Он распахнул дверь в пустой коридор. Лицо доброе, уголки губ дрожат.
— Извините…
— Извиняйтесь. — Он в шутку похлопал меня ниже спины. — Я тут рядом, с деловыми партнерами, так сказать. Тоже не то, что вы подумали.
    Пропел ему мерзейшим тоном:
— А в таком возрасте еще находят половых партнеров? Не бойтесь, я так не думаю.
— Я и не боюсь, юноша.
    
    А кончилось всё у него дома, на широченной кровати, залитой моим любимым красным (я опрокинул), и у меня болела голова от кубинской сигары, а сотовый я выкинул в урну еще у ворот той самой бани.
    Вспомнил, что на свете есть авторское кино, другие страны, музыка, философия, дайвинг, парусный спорт и еще много разных тем для разговора, выходящих за пределы четырех стен и Максиной задницы. Под мою руку подлез красно-рыжий персидский кот и долго ворковал что-то, щекоча усами пальцы и прижимая от удовольствия маленькие красивые ушки. Мой немолодой друг поймал другую руку и гладил по ладони теплыми кончиками пальцев. По ногам разлилась приятная усталость, побаливали с непривычки растянутые связки под коленями. Этого Макся не мог мне дать, — вернее, я бы ему не позволил. Мелкий слишком, уважать перестанет.
— Миша, вы бы хоть позвонили ему…
— Обойдется.
— Смотрите, убежит еще к такому как я. — Улыбнулся, поцеловал в висок.
— Только об этом и мечтаю. Не дом, а интернат какой-то.
— Понимаю…
— Для умственно отсталых…
    Мы полежали некоторое время молча.
— Мишенька, два года — это очень много. Нельзя так вот сразу.
— Мне наплевать.
    Он сделал большие глаза:
— Знаете, если уж молоденький и хорошенький надоел, то мне и подавно пора утопиться. В той самой бане. Там бассейн вполне подходящий, даже я влезу при моей комплекции.
    В два часа ночи он вызвал мне такси, а я еле выпросил номер его мобильного. Этот немолодой и некрасивый дядечка явно сошел с ума. Спросил:
— У вас фото мальчика есть с собой?
— Нет, конечно. — Макся мне не жена и не сын, чтобы таскать его морду в прозрачном кармашке бумажника.
— Хоть расскажите, какой он из себя.
    Я рассказал. Старый пидор тихо и завистливо вздохнул:
— Зайка… Поцелуйте его там в щечку за меня.

* * *

    Макся снова курил, сжавшись в комок на подоконнике. Следил, как я пьяно сдираю с себя одежду, кидаю по углам скомканное пропотевшее шмотье. Слез, подобрал брюки с трусами. Понял сразу, не стал спрашивать, где я был.
— Спи, Макся. — Я пригнул его пушистую голову к подушке и поцеловал желтоватую щечку, как и было велено. Мои волосы пропитались табачным дымом и запахом чужого парфюма. Он отвернулся. Я выждал минут десять и ушел на кухню, звонить.
    Где-то на середине разговора зашуршала параллельная трубка.
— Извините, я отойду.
    
    Максимка пытался удержать дверь. К тому времени он был уже с меня ростом, пришлось поднапрячься. Его потная ладонь соскользнула с притолоки, и в этот момент я ввалился в комнату.
    Он успел положить трубку. Спасаясь, отступил к дивану, торопливо содрал треники и футболку. Завалился от первого удара и задрал ноги — вот блядища… Его подросший хуек аж заломило, и я впервые осознал, что скоро это будет здоровенный прибор, сантиметров восемнадцать, если не все двадцать. Несбыточная мечта всех активов. Намного больше, чем у меня. ТВАРЬ!
—Я с тобой еще не закончил. — Я развернулся и ушел на кухню. Извинился перед своим ебарем, мило поболтал и повесил трубку.
    Макся валялся на диване, уставившись в телевизор. Таня Овсиенко голосила на всю квартиру.
— Выключи. — Приказал я.
    Макся показал фак и прибавил громкость.
— Выключи эту тварь!
    Он мотнул головой и уставился на меня своими наглыми глазищами. Тогда я подошел к телевизору и вырубил его сам. Макся слез с дивана и включил его снова. Уселся на полу по-турецки, с пультом в руках.
— Отдай! — Я старался перекричать вопли какой-то очередной певицы. Макся откинулся на спину, охраняя пульт. Я выхватил эту дрянь и с размаху ударил его по зубам. Корпус разлетелся на две части, батарейки покатились по паркету. Я нажал на кнопку «power». Максим держался за челюсть. Верхняя губа медленно вспухала, по пальцам стекала кровь.
— Мудак… — Еле слышно произнес он. Я не поверил своим ушам.
    Макся рыдал, уткнувшись лбом в колени.
— Прости меня, зайка… — Я нерешительно тронул его за плечо.
— Уйди! Ненавижу! — Он отклонился и обхватил коленки руками.
— Зая, маленький… — Я насильно обнял его и поцеловал в шейку. Макся сжался, как от удара.

    Он даже не взял ничего из своих вещей. Просто оделся и вышел на мороз. Я пытался его задержать. Спросил:
— Сдать меня хочешь?
Макся отрицательно мотнул головой.
— Куда ты пойдешь? Ночь на дворе.
— Мне похуй. Я жить не хочу, понял? — Слезинки застыли на кончиках ресниц.
— Пойдем, зайка. — Я распахнул дверь подъезда. — Ну?
    Макся растворился за снежной пеленой.
    
Я знал, что он вернется. Может — утром, может — вечером. Иначе забрал бы шмотки.
Машинально врубил телик на той же программе и досмотрел этот дурацкий концерт. Может, Макся и правда сделает с собой что-то такое? И его труп найдут с разбитой губой и моей спермой в заднем проходе. Соседи знают его как облупленного — со всем подъездом успел пересобачиться за два года. Да нет, не таковский он. Он и суицид — две вещи несовместные.
Значит, просто сдаст. У меня тоскливо заныло в груди. Я даже протрезвел. Позвонил сдуру своему вчерашнему ебарю, поднял его с постели и плакался полчаса. Спрашивал, что мне теперь делать. Он заявил, что его это не касается, и я ему никто. Подумаешь, перепихнулись один раз… Еще и трубку бросил. Сволочь! Через пять минут он позвонил сам, извинился, начал утешать. Я послушал этот бред и послал его на хуй.
Когда я проснулся, то понял: слева от меня в постели пусто. Не хватает разморенного податливого тела моего мальчика. Никто не требует завтрака, не целует сжатыми губами, чтобы я не почувствовал запах изо рта. Никто не трет припухшие со сна глазки, не прижимается, не дразнит, не щекочет светлой челкой мой живот.
Мой зайка… Я невольно погладил подушку в том месте, где должна была лежать его голова. Сообразил, что я просто идиот. Это ж сколько надо было выпить, чтобы лечь под гомика пенсионного возраста! Но как он меня обработал… падла.
Вещи моего мальчика были разбросаны по полу, я привычно подобрал их, чтобы бросить в стиральную машину. От короткой белой маечки потянуло сладковатым запахом пота, перемешанным с «Кензо». Я зарылся в нее лицом и лег обратно. Аромат здорового молодого тела. Я помнил его запах, узнал бы где угодно. Макся специально пользовался одним сортом парфюма: вычитал в газете «24 часа», что это привязывает мужа. Зайка мой, старался для меня, следил за собой. Хотел нравиться.
Если я не просыпался вовремя, он будил меня минетом. Я сквозь сон слышал, как он причмокивает. И веселый взгляд исподлобья: «Ну что, приятно?» Если я вставал раньше, Макся сворачивался рядом теплым калачиком, как собака… Я сделал несколько глубоких вдохов, чтобы положить член. Еще не хватало — дрочить на его одежду. К ноющему ощущению в груди прибавилось неприятное чувство опустошенности. Заболел живот. «Сдаст», — еще раз подумал я, — надо проверить, на месте ли фотки». Это были карточки, отснятые на цифровик и отпечатанные на фотопринтере, все — с голым Максей и со мной, конечно. На двух — групповуха с моими друзьями, где его имели четверо.
Фотографии испарились. Я точно знал, что с собой Макся не взял ничего. Значит, потерялись или он их вынес заранее и спрятал где-то, чтобы обезопасить себя. Куда-то запропастилась моя записная книжка со всеми контактами. Она лежала на раз и навсегда отведенном ей месте у базы в спальне: если Макся ее перекладывал, я его бил за это по зубам.
Большую часть телефонов я знал наизусть. Обзвонил всех знакомых, с замиранием сердца спрашивал: «Он у тебя?» Я чувствовал, что он сейчас под кем-то из наших. И этот кто-то его не выдает. Мразь! Я позвонил даже своему бывшему, тот удивился и обещал заехать как-нибудь, чтобы скрасить мое одиночество. Как будто его кто-то просил!

Я пил две недели. Никого не хотел видеть. Появился несколько раз на работе, понял, что мне это всё обрыдло. Шеф высказал свое «фе». Спросил в лоб: «Жена бросила?» Я ответил: «Да».

Потом этот телефонный звонок среди ночи, нервный смешок:
— Угадай, где я была?
— Меня это не интересует.
— У родителей. Одна кровать осталась. Ебануться, да?
— Избавь меня от этих подробностей.
— Миша, я нищая пида. — Макся покатывался со смеху.
— Твои проблемы. — Я бросил трубку.
    Через минуту снова его пьяный голос:
— Ты чо, не понял, уебище? Я к тебе зайду через час. С отцом зайду. Хочешь, чтобы он на тебя заявление подал? Слы, пассивка, повесишь трубку — я тебя угандошу!
    Я заметался по квартире. Не представлял, как уничтожить следы его пребывания. Сука, сука, сука!
    Потом сообразил, какой же я идиот. Ничего не стоит доказать, что это компьютерный монтаж. Тем более, он пошел со мной по взаимному согласию. Даже напросился. Все мои друзья это подтвердят, даже мой бывший. У Макси было несколько приводов в отделение, это тоже все знают. И потом, какое заявление в три часа ночи?
    Он вернулся утром. Обнял с порога, униженно заглянул в глаза. Лицо в синяках и ссадинах, припухшее с похмелья. Дохнули друг на друга перегаром, я сам помог ему раздеться. Макся сообщил, что у него вывихнута рука, и разрыдался, уткнувшись в мое плечо.
Я смывал с него запахи родительской хавиры, вокзальных сортиров, улиц, помоек. Хотел положить его заскорузлые трусики в стиральную машину, он остановил: «Выбрось». От Максиных волос несло мочой, я всё понял.
— Не был ты ни у какого отца.
    Макся блаженно вытянул ноги в ванне:
— Не был.
— Бляденок… — Я поцеловал его в висок.
— Знаешь, как я руку вывихнул? Он связал меня. И ссал мне в рот. — Макся криво улыбнулся. — Мне понравилось.
    Он увернулся от удара, вода плеснула через край.

* * *

Мы прожили вместе еще целых два года. Я открыто приводил домой своих ёбарей, Макся хамил им и шипел в мою сторону: «Пассивка». Часто просился третьим. Честно говоря, я пытался его выпроводить на это время, по причине размеров его недетского хуя. К тому времени мой собственный был уже меньше, чем у Макси. Он регулярно ходил в «качалку» и торжествующе поглядывал на меня с высоты своих метр девяносто два. Его запросы тоже росли, он уже намекал на свою тачку, на квартиру побольше.
В голове у моего мальчика щелкнул выключатель, и его мозги озарились идеей классовой вражды. Макся наебенивался до усрачки и орал, что ненавидит меня, что я его использовал, всю жизнь ему поломал. Называл меня педофилом, садистом. Оказывается, это я не позволил бедному ребенку получать образование и трахать девушек. Каких еще девушек?
Всё это кончилось, когда он впервые избил меня по пьяни, а потом  выеб. Я просто сказал ему: «Не хочу тебя больше видеть». Макся собрал все свои вещи и ушел. В квартире стало пусто. За эти четыре года я почти ничего не купил для себя.
О Максиме я слышал от друзей, с которыми он иногда спал. Спал, конечно, не бесплатно. Он даже развел кого-то на поездку в Турцию, чтобы заняться «дайвингом», то бишь подводным глубоким минетом.
Макся жил у клиентов, пока не подохли его никчемные родители. Папаша загнулся от цирроза, а мамаша перерезала себе яремную вену «розочкой» в состоянии алкогольного делирия. Так ей, суке, и надо. Максе досталась двухкомнатная квартира с огромным долгом по коммунальным платежам. Эти долги оплачивал я. Другие Максины хахали помогли ему сменить замки, сделали ремонт, купили мебель. Он принял это как нечто само собой разумеющееся. Теперь он вполне преуспевающая элитная проститутка. Ненадолго. В двадцать три он уже выйдет в тираж. Сопьется или подсядет на иглу — хотя мне уже всё равно. Поставил на нем большой жирный крест. Просто плачу ему дань раз в неделю, как и половина моих бывших друзей. Если не забашляю — он в курсе, где меня найти. Бьет он больно. Сука… На прошлой неделе он наебенился в говно, позвонил и сказал: «Я тебя люблю».

А я сейчас сижу у себя в офисе. В работе полуденное затишье, админ рядом, за стеклянной перегородкой, качает из сети целый фильм. Я ему позволяю воровать траффик, а он не болтает, что я просматриваю «фэйслинк» и «доски» на гей-ру. По-моему, всё справедливо. Да и кому какое дело?
На крыше напротив улегся какой-то парень в плавках, загорает. Мороз 15 градусов, а он лежит, и ему ничего. Роскошное тело.
Админ симпатичный, скромный, худой, с удлиненным приятным лицом, волосы почти белые. Не красавец, но умеет быть милым. Рисует хорошо, делает сэмплы, слушает какую-то «продвинутую» музыку. На мизинчике — кольцо, серьга в ушке. Ему всего семнадцать, его сюда устроила мать, она у нас — главный бухгалтер. Не будь этой мамаши, я бы повертел его на хую пару раз. Хороший домашний мальчик, умненький,  ухоженный, культурный. Тоскливо смотрит на мое обручальное кольцо, как будто оно что-то значит. Его фотки висят на «фэйслинке». Эротические фотки, он там обнажен по пояс.
Пытается дружить со мной. Вот, сейчас пришел потрепаться про какую-то певицу Анну-Варни. Кто такая Анна-Варни? Не похуй ли мне на твою Анну-Варни, мальчик? И что я с тобой буду делать?