(продолжение)

Глава третья
Атака

Ночь прогнила. Нагуталиненное голенище лопнуло. По ломанному шву дюн бежала белая трещинка рассвета.

Плоские каски британцев и гребни французских «адрианов» теснились в рукаве продольного окопа. Солдаты громыхая по доскам настила, согнувшись в три погибели пробирались к окопам первой линии. Навстречу, разгребая новобранцев локтями, из пекла передовой выбирались закопченные в пороховом дыму «пуалю».
Энди пытался рассмотреть на этих лицах, как цыганка среди румяных щёк нарисованных королей, что ждёт его в десяти шагах впереди. Бойцы смотрели угрюмо. Лица были похожи на ритуальные маски культа апатии. В торопливые движения, они вкладывали последние силы, как утопающий, выгребая из вязкой морской трясины к долгожданному и нечаянному берегу.  
В вышине, посреди мрака скользила жёлтая капля осветительной ракеты. Продольный ход рассекла неглубокая траншея. Сержант с капралом сортировали солдат. Британцы направо, французы налево. Макларен плюхнулся в свою ячейку. Эскот вжался в глину рядом. Распрямляя шейные позвонки, как секции перископа, они, переглянувшись, точно спрашивая друг у друга разрешения, попытались осторожно заглянуть за бруствер. В сотне футов на верхушке холма мелькали, словно движущиеся фигурки в тире, острые пики германских шлемов.

Зарево рассвета медленно поднималось по чёрному бархату неба. Наконец из-за дюн выскочило, яркое, как кусок раскалённого металла, солнце. Словно громадный наблюдательный шар оно вытаскивало из мрака привычные ориентиры.
Немцы начали утро с ленивой перебранки. Покричали соседей и, не услышав привычных ругательств в ответ, стали прощупывать незнакомцев одиночными выстрелами.
Стрелки проявляли характер. Увальни били, не высовывая голову из окопа, забросив винтовку на мешки с песком. Ненавистники целились в тыльный траверс неприятельского окопа, стараясь задеть врага в спину срикошетившим куском свинца. Ветераны берегли патроны.    

Расставленные сержантом постовые вжались в земляные стены, осторожно высматривая, не покажется ли на вершине холма вслед за островерхой пикой кусок каски, чтобы влепить свинцовый плевок в начертанный на брезентовом чехле номер. Остальным, сержант Николсон сразу подал пример. Подоткнув килт под зад, плюхнулся на песчаный пол окопа. Младшему Макензи, который попытался высунуть нос из траншеи, Николсон пригрозил кулаком, а потом, разжав ладонь, помахал ей, как птица крылом. Колум подгрёб соломки и поджал хвост.  
  
Энди пытался отвлечься. Сначала ему повезло, он отсидел ногу. Острозубые судороги затеяли скачки в кровеносных сосудах. Разогнув колени, Макларен принялся спешно массировать икру, чтобы заставить кровь поспешить и выгнать из мышц серебряные осколки судорог. Но действовал он слишком усердно. Вскоре размятые ноги успокоились и перестали дёргать.
В голове, как мошки возле костра, замельтешили обрывки мыслей, нити воспоминаний. Энди пытался на чём-то сосредоточится, рассмотреть, но едва возникший образ тут же исчезал. Стирался, словно испарина со стекла. И из тумана появлялся следующий, но тоже не целиком. Выплывал лишь фрагмент и снова таял. Энди казалось, что он рассматривает клочок газеты и, вчитываясь в огрызки строчек, пытается понять, о чём шла речь на целом листе.
Внезапно по небу рассыпался орудийный грохот. Кусок вырванного с корнем дёрна ударил по каске. Свет почернел, от взметнувшейся в небо земли. Энди боком повалился на дно окопа. Ладонями обхватил голову и понял, что его засыпает сухой шквал песчаной крошки.  

Овцы блеяли так, словно наступил день Страшного суда. Сгрудились в загоне и орали дурными голосами. Старик Лейдлоу скрежетал по бруску. Порыжевшее за осень острие под натиском наждачного камня стало белеть.
- Энди, доставай вон того, у которого репьёв поменьше.
Макларен скинул с загородки верёвочную петлю, чуть отодвинул калитку и, распихав неряшливых орастых тварей, подхватил выбранную жертву. Под мягкой кучерявой шубой, как детская погремушка, грохотало сердечко. Овца брыкалась и один раз сильно двинула Энди в бок острым копытом. Макларен скривился. Закидывая овцу на телегу, он постарался приложить норовистую животину посильнее. Доски дрогнули и по крашенному тёсу застучали гладкие блестящие катышки.
- Ну, полегче, напугалась дура, - Лэйдлоу, взял овцу за загривок и кивнул Энди, - держи за задницу, чтоб не брыкалась.
Ножницы со скрежетом проложили первую борозду, обнажив нежную розовую кожицу. Овца, вырывалась из рук, косилась на оголённый бок. Шерсть широким шматком сползла на телегу. Полоски отсечённых ножницами прядей вкривь и вкось белели меж розовых прожилок, как лыжные следы на заснеженном горном склоне. Густой запах овечьего пота, припрятанный под толстой шубой, вырвался наружу.      
Лэйдлоу проворно обошёл один бок, отодвинул сноп шерсти в сторону и развернул овцу, прижав голыми рёбрами к телеге. Старые гвозди в расшатанных гнёздах любопытно высовывали шляпки, когда испуганное животное колотило копытами по доскам.  
- На, - старик протянул Энди ножницы, которые коренной горожанин, скорее всего, принял бы за средневековую машинку для пыток, - охаживай.
Энди сжал ладонь. Пружина скрипнула и клок шерсти скатился, словно витая стружка. Лэйдлоу сгребал остриг в джутовый мешок. Приноровившись, Энди быстро заработал кистью, как будто спешил установить рекорд по сжиманию эспандера. Овцу явно нервировали лихие упражнения с острым железом. Почуяв суету, он дёрнулась, и ножи защемили нежную розовую шкурку только что лишённую покрова. Дробь застучала по доскам. Овца заблеяла и выдала новую порцию гороха.  

- Ну, хана длинногачим, отвоевались, а гонору-то было. – Жак стёр большим пальцем слюну с нижней губы. Коричневый плевок мгновенно смешался с глиной.  
– Плотно их боши причёсывают. Ровно как кладут, прямо пятачок трамбуют.
Наивно было бы предположить, что слова Жака нашептал германскому артиллеристу ветер, но немец словно подслушал. Батарея изменила прицел. Комья земли поднялись фонтаном метрах в трёхстах от французских траншей.  
Франсуа дёрнулся, глянул поверх каски Жака, и снова загугнил, подперев верхней губою нос: «C’est le bon cuve’ Que nous avons la’».
Жак сматерился, отполз поближе к блиндажу и засопел:
- Про чё я?
Франсуа толкнул Жаку оставленную на дне окопа винтовку:
- Домой ты ехал.
- А, ну-да. - Жак тёр штык наждачной бумагой, - Я когда на побывку приехал, прямо на пороге свою нагнул. Прям бурлило во мне всё. Потом только рассупонился. Она в кабачок побежала, там за борделем Шабане, в «Бычьем глазу» винцо всегда холодненькое. А у нас барак. Ну, все портовые живут. Выхожу в коридор. Слышу, в чулане вода льётся. Шторку оттянул, гляжу в щель, соседка намывается. Стоит в тазу. Ляжки белые. Ну, эта… я не вытерпел. Пока жена не вернулась, я и соседке пару раз присунул.
- Не натёр.
- Чего?
- Того. Хобот, - Франсуа щекотнул щёку закрученным усом.  
- Я те, дураку, правду говорю.
- Правду он говорит. Собирает из куля в рогожу, ни на что не похоже. Поди жилки вибрируют. Чего ты на дороге, к пацану, к этому «томми» привязался? И здесь петушиться весь день. Хмель что ли из башки не выдуло. А ты калган высунь, тебе боши сразу вентиляцию наладят.
Бойцы зашевелились, прислушиваясь к разговору. Орудийный грохот всем вытянул жилы. Табак не успокаивал.  
Франсуа осмотрел трубку, и прежде чем затянуться, махнул рукой, разметав лёгкий дымок:
- Ладно трепи. Потом, чё было? За соседа принялся?
Солдатские глотки лопнули хохотом. Шваль поднял воротник шинели. Побывку ему вспоминать не хотелось. Но в животе, словно внутри контрабаса, когда тронули струны, гудела тревога. Язык сам сплёвывал слова, остановиться Жак не умел. Только он затихал, мысли терзали мозг, как голодные собаки кусок берцовой кости.

«Как меня домой-то отправили? Сразу после стычки с немецкими кавалеристами? Точно. Напоролись на драгунский разъезд прямо на опушке леса. Еле целым вырвался. Нет, про это тоже сейчас вспоминать нельзя…»

С побывкой вышло так. Шваль наплёл офицеру про контузию и рванул домой. В первый же вечер чуть не до полусмерти исколотил жену. Лупцевал её каблуками тяжёлых ботинок, пока соседи не кликнули жандармов.
Из участка, сразу в кабак, так всю неделю и пропьянствовал на дармовщинку. Домой не возвращался. Когда срок отпуска вышел, послал одного из собутыльников за ранцем и сразу на вокзал. Жену видеть не мог. Всё думал: «На фронт еду, под пули, а она тут будет пить, жрать, спать, перед каждым юбку задирать. Я сдохну. Меня черви глодать станут, а она ржать надо мной будет, как лошадь стоялая».
Перед отъездом, даже на кладбище, материнскую могилку, не пошёл. Всё думал о местечке рядом с треснувшей плитой, будто специально для него припасённом. Зашёл к ребятам в порт. Работяги кули покидали. Десятник было, в бутылку полез, но он на него рыкнул:
- На немцев вас нет, таких смелых.
Припомнив физиономию десятника, Жак ухмыльнулся.

«Десятник сразу силу почуял, а чё мне терять, дальше фронта не пошлют. Он козёл и заткнулся. Сам сгонял в кабак. Притаранил сыра, винца. Всё, падла, стратегические планы строил, как войну выиграть. Маршал Фош! Башенный кран ему в сраку. Парни молчали. Докеры болтать не любят. Ну и… эта посидели. Сразились в занзи. Мне чё-та попёрло. Ребята, купюры кидают, а я на кости и смотреть не могу. Потом и с парнями чуть не сцепился. Плюнул, ранец закинул на спину, и попёр на станцию. Чё? Про это штоль рассказывать?».

Дальнобойные орудия ухали, будто прокашливаясь и снова набирая в жерла воздуха. Тяжёлые снаряды, как громадные чемоданы, брошенные гигантской рукой, с гудением пролетали над головами британцев.
Эскот скатился с возвышения. Поджав под килты ноги, они с Энди уткнулись друг в друга и молились, чтобы буря озверевшего чугуна обошла их стороной.  

Джонни-пупок привёл семилетнего Энди в дом викария перед обедом. Кухарка, вздохнув, зачерпнула овсяного варева и поставила на стол ещё одну плошку. Энди приткнулся на углу. Фергюссон и священник вышли на крыльцо, но малыш Макларен оглянулся, чтобы попытаться понять, о чём они говорят, разбирая слова по движению губ за мутным закопченным стеклом. Слуги стучали деревянными ложками, искоса поглядывая на него. Энди пригнул голову. Напротив сидел конюх. Накручивая клочки бровей на широкий палец, увенчанный треснувшим почерневшим ногтем, он неподвижными дробями зрачков следил за Энди.
Никто не сказал малышу ни слова. В доме священника, даже кухарка была не разговорчивей печки. Ни разу Энди ни оговорили, не попрекнули куском, но чувствовал он себя всегда чужаком.
Вылинявшим воскресным днём Энди маялся, блуждая без толку по двору, и возвращался в дом, когда звали к столу. Ночью не мог заснуть. В комнате сильно натопили, и больше всего ему хотелось сползти с кровати и улечься на прохладном полу. Но такую вольность он позволить себе не мог и промучился до зарницы. Хриплый окрик петуха, поднявший с постели конюха и пастуха, Энди принял за избавление.
Овцы, блея, вытекали из загона, словно белая река, прорвавшая ветхую плотину. Мальчик пытался помочь пастуху Лэйдлоу, но слишком торопился. Из десятка его благих замыслов, девять заставили брови старика сдвинуться к переносице. В конце концов, мальчишка оказался посреди блекочущего стада и едва не загремел под острые копыта. Старик вытащил его, обхватив длинным загнутым посохом за шею. Задумчиво влепил затрещину. Не сильно. Без пояснений. После этого Энди стал держаться подальше от шершавой ладони и не перебегал дорогу овцам.
Умиротворение посетило его душу, только, когда они на рассвете вдвоём со стариком Лэйдлоу выгнали стадо в долину между гор. Энди боялся, что на привале пастух начнёт пытать его, кто он и откуда. Но дедок не теребил парня вопросами. Придя на пастбище, он раскинул на поляне плед и, подоткнув под голову сумку, захрапел, перекрикиваясь с эхом дальнего водопада.  
Энди сидел, глядя на овец, медленно рассыпавшихся белыми катышками по  изумрудной равнине. Сначала он боялся, что без присмотра овцы разбегутся и каждый раз, когда какая-нибудь привередливая скотина, почуяв сочный травостой, убредала в сторону от перетекающего среди гор стада, Энди нёсся за ней и пинками загонял в общий поток. Потом чтобы не обивать ноги, сломал себе длинный ивовый пруток. А когда набегался, так что икры загудели, словно телеграфные провода, отошёл подальше от Лэйдлоу разбавлявшего благостную атмосферу горной равнины звуками своего организма, и тоже улёгся на траву.
Солнечные пятна просвечивали сквозь закрытые веки. Энди удивился, когда понял, что бессонная ночь не догнала его. За смеженными веками плыли зелёные круги. Сон его избегал. Солнце слепило и стоило разомкнуть ресницы, жёлтое пятно выжигало глаза. Энди поднялся, побродил меж вереска, а потом, ухватив несколько рядом росших колосков, стянул стебли, словно сноп и примял траву оставшуюся внутри. Изготовив подобие индейского вигвама, он запрокинулся на спину и вполз в хижину, где поместилась только его голова. Сквозь стебли, солнце светило не столь яростно. Раскалённое пятно исчезло и лучи, ласковыми тёплыми ладонями, гладили прикрытые веки, словно руки иллюзиониста готовые вот-вот извлечь из волшебного ящика заветную тайну.  
  
(продолжение следует)