Михеев вчера еще был в Москве. Еще вчера он уверенно шел посреди деловитых будней холодных московских улиц, пахнущих то магазинным теплом рвущегося  на улицу пара, то бензиновым одеколоном смога асфальтовых гигантов. Зато сегодня Михеев оказался в столице Малороссии в тот самый момент, когда ее накрыло волной всенародного безумия, наполненного колоритными национальными комплексами, взлелеянными долгим терпением славянских надежд.

И теперь он стоит один одинешенек в этом клокочущем людском потоке киевского революционного азарта. Среди незнакомых запахов, чужих лиц и бесприютной многолюдности майдана. Он стоит один против них всех, потому что оказался по ту сторону баррикад чисто случайно, по банальной командировочной причине. Смежная сторона не хотела закрывать проект и придирчиво тянула время, ссылаясь на какие-то там евростандарты, юридические закавыки, пока не грянула революция. И Михеев застрял в Киеве. Ломались планы, откладывались важные дела.

Он не скрывал от окружающей общественности, что был пьян и раздражен. Был пьян грустной хмельной отвагой, потому что проекта он так и не закрыл. Порою ему казалось, что революция произошла оттого, что он не закрыл проекта. Он не закрыл проекта и дело дошло до революции. И так далее и в таком духе. И еще в Киеве жил его сводный брат, к которому он не успел заехать. А может – не захотел.

Революция же грохотала голосами и громкоговорителями, революция поражала ослабленный алкоголем мозг Михеева изнутри, революция клокотала в его кишечнике и гнала наружу газ нестерпимо. Он не помнил, какую колбасу он потреблял, где он ее взял, почему он забрел на Хрещатик, тоже догадывался смутно. Его качало и вздымало.

Михеев не мог разобраться. Он всю жизнь не мог разобраться, а теперь не мог разобраться еще больше. Почему? Почему этот непонятный младший сводный брат, перемещаясь в жизни «миж краплынок», смог найти себе теплое место, а он, прямой и несговорчивый, не смог и почему-то понимает шестым чувством, что не найдет. И вот они все могут вот так запросто выйти и орать во все горло свое, что-то важное и вероятно очень искусительное и им за это ничего не будет. Но ему тоже хотелось орать, петь и веселиться, но не политически, а просто, открыто и душевно.

И его куражило в таком состоянье и порождало в нем демона претенциозности. Огромный Михеев в своей дубленке, распахнутой настежь малоросским революционным ветрам, нюхом своим учуял дух дерзкого противоречия, услышал голос даймонида попранья лубочного невежественного счастья сего многолюдья.

Размахивая громадными ручищами и разгоняя людей словно мух, Михеев добрался до одного из строптивых мегафонщиков и с чувством преобладающей силы, спокойно, но абсолютно нетактично вырвал у того электрический рупор и громко на весь Хрещатик произнес:

-А хуй вам всем на босу ногу! Мудачьё блядское! Да ебал я в рот весь ваш Киев! Да-да! – кричал Михеев, понимая, что такого случая ему больше в жизни никогда не представится, - Что вылупились, хохлы хреновы? Слова русского никогда не слыхали?! Отменяется в пизду ваша революция!

-Заберите у него микрофон! – выкрикнул кто-то из толпы.

-Сами и заберите. К нему же страшно подойти.

-Да як жэ ж так? Люды йшлы сюды видстоюваты свое право, а тут така потвора.

-Лучше не трогать, а то может ударить. Здоровый какой, прямо как бык.

Но Михеев знал, что сегодняшний вечер закончится международным скандалом. Он отшвырнул мегафон в сторону и, скидывая на ходу дубленку, двинулся вперед матросожелезняцкой походкой, как карфагенский слон на смутные лица осципионеных революционеров.

***

Огромное ухо горело как пышная жареная оладья. Воплощаясь в полуразбитый организм мутной памятью, Михеев хмуро оглядел стены казенного приюта. Сквозь решетку было видно, как дежурный по КПЗ сержант читает газету и крутит приемник на предмет новостей.

-Слидкуй за ным, - слышал Михеев чьи-то служебные наставленья, - за цым бугаем. Тилькы обэрэжно, бо вин росиянын. Шоб нэ выйшло мижнародного сакандалу.

-А все-таки боятся сволочи, - криво ухмылялся Михеев, вспоминая, как положил на снег остынуть с десяток-другой неугомонных противников, пока не потерял способность к размышленью, - революция революцией, а уважать русского человека надо - вот вам наше международное право!