Замок подавался с трудом. Я даже успел испугаться, что забыл код, хотя такого, конечно же, просто не могло быть. Просто я переволновался из-за ссоры с Ларисой, да и, в конце концов, не обязан я мыть посуду за ее подругами, тем более выслушивать их треп в течение полутора часов — кто с кем спит, у кого целлюлит, кто куда поедет отдыхать в августе… Сам я этим летом никуда не ездил, и не надеюсь, и не собираюсь. Если Ларисе хочется — пусть валит блядовать в свой Крым, да вот хотя бы с этой мужиковатой Ленкой, обе ведь знают, что я не против.
А я уехать не могу, меня тут много держит. Что именно — это не их дело. Пусть думают, что начальство не отпускает. На самом деле, у меня скопились отпуска уже за три года, то есть почти за тот же срок, что мы с Ларисой вместе живем. Можно даже сказать, что, начав с ней встречаться, я потерял покой, отдых, сон, и — да еще до хрена всего, включая отпуска.
Наконец-то замок щелкнул, обозначив черную щель в подвал. Комбинацию я не мог забыть хотя бы потому, что она повторяла номер моего мобильного, только задом наперед. Более чем уверен, что Лариса уже миллион раз пыталась подобрать код, да только не с ее куриными мозгами додуматься даже до такого простого секрета. Пусть уж лучше вертит задницей в местной убогой рекламе, снимается иногда для журналов и греет мне бок по ночам. Модель, ёлки. Лицо у неё на самом деле пустое, бесцветное, посмотришь утром — и в блёв тянет, как с бодуна. Блондинка, блин. Совсем другое дело Настя…
Эх, Настя, Настенька…
— Лара, я поработаю немного, — крикнул я за спину, нащупывая поставленную на пол початую бутылку «Балтики».
— Да хоть тресни со своей работой, — донеслось из глубины дома сквозь шум душевых струй. — Я с тобой не разговариваю.
Ну и ладно. Вольному — воля. Какая-то она чересчур психованная в последнее время стала, плаксивая, даже общаться с ней неохота. Я скроил рожу, вошел в подвал и прикрыл за собой дверь. Дверь мягко клацнула. Присев на верхнюю ступеньку, я затушил окурок в стоящей рядом кофейной баночке, достал пачку и выщелкнул еще одну «бондину». Спичка озарила дрожащие руки с обгрызенными ногтями. Свет включать не хотелось.
Да, знаете… Я уже давно смирился с тем, что Настя не ходит по этой земле. С этим тоже как-то можно жить, а время, правду говорят, лечит. Но продолжает мучить другое... Какие-то остатки, рудименты памяти. Я тоскую оттого, что начинаю забывать ее голос, не слышу ее смеха. Не могу позвонить и услышать в трубке Настин голос. До мелочей, до проклятых Земфириных трещинок помню наш с ней последний разговор:
— Насть, я в Питер еду. Не хочешь со мной? Родственники зовут, а самому скучно…
— Нет, нет. Борь, ты сам прекрасно понимаешь всё.
— Понимаю. Ладно… всё в порядке. Просто… понимаешь, моя тетка до сих пор уверена, что мы вместе. Ты ей понравилась очень, когда я вас знакомил на папиных поминках. Вот она позвонила вчера, зовет нас обоих. А я просто не могу ей сказать — она уже старая, переживает за меня, ей плохие новости ни к чему. И потом, я подумал, сколько лет мы собирались вместе в Питер съездить…
— Нет, Борь… — В ее голос проникает усталая нервозность. Или нервная усталость? — Мы больше никуда вместе не поедем, ты же сам знаешь. Не грусти, давай лучше завтра созвонимся, может, пива попьем. А сейчас я спешу, надо бежать…
— Погоди…
— Борь, Борь, счас дождь польёт, прости, всё, пока, я побежала…
Блин. Проигрывал этот диалог уже тысячи раз в голове, как заезженную пластинку, сам себя до исступления довожу, так что трясти начинает. Потом Лариса в постели орет как резаная, ей, наверное, больно, да только мне плевать, не нравится — пусть валит. Пусть по утрам мою зубную щетку в унитаз кидает или грозится машину поцарапать, я-то знаю, что все равно этой дуре нужен. Кто будет еще тазик для блевотины подносить, «скорую» ей вызывать, когда обнюхается всякой дряни, выслушивать всякие бредни, кто ее, где и когда обидел? Да и деньги, деньги — вот кому баксы-то с рождения нужны. Мне иногда кажется, она «дай денег» научилась говорить раньше, чем «мама». Впрочем, деньги — это ладно, я никогда себя жадным не считал. Просто она сволочь. Никогда не хочется ей подарков делать, как делал их Насте. Потому что Настя никогда ничего у меня не просила. А Лариса… да что с нее взять, с дуры. Иной раз подумаешь: и связал же бог двух идиотов, один — депрессивный ипохондрик, другая — экзальтированная неврастеничка. Разрушаем друг друга понемножку... И обоим друг на друга, по большому счету, плевать.
До сих пор не знаю, правильно ли сделал, что не выпил с Настей пива, как она предлагала. Знаете, когда для тебя всякий подобный раз — последний, или, по меньшей мере ты так к этому подходишь, то через время стирается сама прелесть этих «последних разов». Вечные муки, они, как и вечный оргазм — невозможны в принципе. Ощущения просто в итоге приобретают серую окраску, тускнеют, как фотография в старой газете. На кой черт нужно такое?
На самом деле были и другие причины. Например, эта чертова собачья привязанность, которую я сам в себе презирал всю жизнь — именно оттого, что никогда не мог хоть в чем-то Насте отказать. Головой понимал, что не нужно мне её больше видеть, а сердцем — фигушки: приползал на коленках, сам себя за это ненавидя. Сейчас Лариса расплачивается за то моё безволие, хоть и не виновата, и, наверное, считает, что все мужики — сволочи. Черт с ней, пусть считает, все равно ничего не может с этим сделать, потому что тоже привязана ко мне, и теперь уже я, козел, этим беззастенчиво пользуюсь. Пользуюсь, потому что не люблю ее. Рано или поздно становится насрать на других, и даже нужно, нужно так поступать, иначе однажды вскроешь себе вены, и сдохнешь, так и не поняв, почему это сделал. И я не мог, блин, просто не мог позволить себе еще раз поддаться, опустить голову и сказать:
— Да… понимаю… Конечно, звони, как будешь свободна. Попьем пива…
А вы бы как поступили? Смогли бы? Наверное, смогли бы. Но трудно, очень трудно два года подряд изображать дружбу. Которой между разнополыми существами — теперь уж точно могу сказать это — не бывает.
Отхлебнул пива. Почти теплое. Дрянь. Четвертая бутылка за вечер, спиваюсь к чертям. И никто не остановит. Ларисе параллельно, а Настя… Настя могла бы, но она уже никого не остановит. Я сделал еще глоток и поставил бутылку на ступеньку между своих ног.
С Настасьей все получилось странно. Рассказать кому — так не поверит. Сосед вот рассказывал, с женой познакомился в трамвае. Она перчатку на выходе уронила, а он выскочил за ней, поскользнулся и разбил вдрызг репу — подножка обледенела. Она его и в хирургию везла, башку зашивать, до сих пор шрамом на лбу щеголяет. Как из больницы вышел, расписались через 2 недели. Всё четко, по-военному… Он мент, мой сосед.
А Настя… Настя — моя принцесса. Моя сказочная спящая красавица. До сих пор в альбоме фотку храню — новогодний утренник в детском саду, она в белом, и в кокошнике, как царевна пушкинская, а я — в вязаной кольчуге. Королевич, блин, Елисей. Морда хмурая, в руке — меч, как у витязя Руслана, только пластмассовый. Кто нас с ней «поженил» тогда — не знаю, ведь даже из разных групп были. Но я обиделся жутко. Ревел потом — почти до самой школы дразнили, сволочи... И еще во дворе Елисеем долго называли, хотя я Борис. Это обидно: «тили-тили-тесто» слушать по сто раз в день, да еще в столь нежном возрасте. Я и с ней поссорился потом из-за этого, толкнул на прогулке, она расплакалась. Три дня не разговаривал, потом сам пришел, жука ей в коробочке сунул. И убежал.
Жука поймал там же, в детсаду, за корпусами. Откуда мне знать было, что у нее отец — энтомолог? Потом уже, лет через 10, видел того жука дома у них в коллекции. И еще приписка кем-то из взрослых сделана — «Боря С., 1983». Папа у нее щепетильный, всегда записывал — что, да откуда, да когда, да кто отлов производил… Сейчас такое копирайтом называется.
А потом мы переехали в другой район. Так тупо… Бабушка стала приезжать ночевать часто, жаловаться, что ей страшно, что по ночам к ней преступники в квартиру ломятся, не сегодня-завтра зарежут. Маразм полнейший. Кому она нужна — резать ее?
Помню, как сидел на ковре и ревел во всю глотку, дрыгал ногами: «Не хочу никуда уезжать, мне в первый класс надо, даже портфель уже купили…»
Это очень важно было — надеть портфель и показать всем друзьям, какой я взрослый. Я с шести лет в школу идти собирался, по экспериментальной системе. Но весь триумф мне обломали. Папа сидел рядом, гладил по голове и шепотом успокаивал: «Надо, сынок, понимаешь, надо… Бабушка старенькая, за ней уход нужен…»
Тоже мне, старенькая… Маму почти пережила. Но то потом было. А тогда, в 84-м, разменяли квартиры, взяли трехкомнатную в «спальнике» на другом конце города, и бабушка из своей малосемейки переехала к нам. Школа мне досталась какая-то уродская — ни друзей, ни знакомых, учителя все козлами оказались. Я домой приплелся второго сентября, портфель в угол зашвырнул — и в слезы. За день два раза кнопку подложили, и еще по ушам съездили.
Много я плакал тогда. Это уж потом выплакался так, что насовсем. На маминых похоронах ни слезинки не проронил — как отрубило.
Школа и впрямь гнилая оказалась, недаром я тогда ревел. Директора через 6 лет посадили — школьниц развращал. Выяснилось всё, когда у девчонки в параллельном классе начал живот расти. Шестой месяц, аборт делать поздно. Он потом божился, что близко к ней не подходил, и вроде ему поверили, скандал замяли. А потом он просто «ушел в отпуск» — так нам сказали — и не вернулся. И вообще его никто из знакомых больше потом не видел. Пацаны из соседнего двора рассказывали, что его все-таки судили, а потом он повесился в тюряге... Или, может, повесили. Не знаю.
Достал пачку, закурил. Руки всё так же трясутся, сволочи… Сделал три затяжки подряд, запил пивом, вытер губы. Когда ж это я закурил впервые? И с кем? Да с Настей же, с кем еще… Десять лет назад, прекрасно помню: десятый класс, вечеринка. Но то уже потом было. Позже.
А до того я начал регулярно получать в репу — раз, потом другой, а класса с третьего уже получал безостановочно. Дисциплины в школе не было вообще никакой, родители только охали, видя мои синяки. Я всегда говорил, что сам лезу на рожон — надо же было хоть для кого-то изображать храбрость. Они не верили, конечно, но и заниматься мной особо не могли — у всех работа, домой приползали оба только к десяти вечера. Я и на занятия сам ходил с первого класса — 50 минут пешком, в любую погоду. Ничего, привык.
Предки забили тревогу только тогда, когда меня с сотрясением мозга увезли в больницу. Пока я там валялся, случился этот скандал с директором… В общем, со школой пришлось распрощаться, и слава богу. Хотя срываться куда-то посреди учебного года — приятного, конечно, мало… Но и дальше тянуть было уже некуда. Другим детям дыню тоже разбивали не раз, а кому нет — тем хватило истории с директором. Вскоре начался массовый исход, и тот класс, из которого я ушел, на следующий год расформировали.
Настю я сразу не узнал. Даже после того, как, слегка освоившись на новом месте, встретил ее в школьном коридоре раза два или три — все равно не вспомнил. Это только говорят, что детская память очень цепкая на подробности — на самом деле, я сто процентов никого не смогу узнать сейчас из тех, с кем ходил в детсад. И тогда не вспомнил бы. Но ее при мне кто-то громко и визгливо назвал по фамилии, кто-то из подруг, и я, помню, пил воду из питьевого фонтанчика в коридоре, а она стояла прямо за мной, дожидаясь своей очереди. И вот она заговорила с подругой о каком-то домашнем задании по географии — это был новый для нас предмет после надоевшего за прошлые годы природоведенья — а я стоял к ним спиной и очень долго пил эту воду, теплую и невкусную, всё силясь вспомнить, где же слышал раньше этого голос. Голос густой и сладкий, как мёд.
Я так и не вспомнил в этот день ни черта. На уроке сидел как дебил, писал эту прицепившуюся фамилию, накладывая букву на букву, пока не получилось бесформенное пятно, и тетрадка не протекла чернилами до самой обложки. А когда меня спросили, ничего не смог ответить и получил пару.
Думаете, я всё это помню — про чернильные кляксы и так далее? Хрен там. Ни черта не помню. Зато у меня сохранились все школьные дневники начиная с шестого класса, и 21 января — это был вторник — стоит двойка по географии. А на странице раза три написана ее фамилия. Это я наверняка записал тогда, чтоб не забыть.
А потом, на следующий день, мама заглянула в дневник, покачала головой и ничего про двойку не сказала, хотя я уже готовился ей соврать, что у меня на уроке болела голова. У меня она и вправду к тому времени стала побаливать частенько, особенно на погоду. Может, я головой сдвинулся — не знаю. Очень уж много разного произошло после того сотрясения. Вот, например, сам с собой разговаривать начал. Не вслух, а — так. Про себя. Будто в аудиторию вещаю. С другой стороны, считается, что настоящий псих ведь никогда и ни при каких обстоятельствах не признает себя психом... Так ведь? Что вы на это скажете?
…В подвале темень, как в гробу. Глаза привыкают понемногу, но все равно пиво с пола пока что приходится брать наощупь. Я взболтал бутылку, вытянул ноги, сделал глоток. Горькая, пакость... На хрена, интересно, пью эту «Балтику», если меня от неё тошнит? Вот еще загадка.
Ну ладно. Значит, мама отдала мне дневник обратно и спросила, кто такая Васнецова. Я лихорадочно стал запихивать дневник обратно в портфель, чтобы выиграть время, и, ничего толком не придумав, в итоге ляпнул, что это новая учительница, которая будет замещать наше географичку следующие две недели.
— Я почему вспомнила, — говорит мама. — С тобой в детский садик ходила девочка с такой фамилией. Настя, кажется… Помнишь такую?
— Неа. Я уже никого не помню оттуда…
Сказал с предельным безразличием в голосе. Но было ли мне параллельно? Думаю, нет. Иначе на следующие день после уроков я, мучимый страхом разоблачения, не стал бы тайно проникать в учительскую, где на этажерке лежали все классные журналы, и не полез бы узнавать, соответствует ли фамилии Васнецова имя Настя.
Оно, разумеется, соответствовало.
А мне просто надо было знать, как ее зовут. Знаете, как это бывает? Помните? Не помните? Ну и хрен с вами.
Двойку по географии я исправил. И вообще, разобравшись потихоньку, что к чему, стал учиться значительно лучше. Настолько значительно, что после летних каникул, когда классы зачем-то перегруппировали, слив всех отличников в одно лукошко, я оказался сидящим с ней за одной партой. И, надо сказать, место рядом с Настей забил вполне сознательно, потому что вдруг понял, что очень сильно этого хочу.
Пары соединялись путем тайного голосования: пишешь имя на бумажке, передаешь «классухе», а та потом рассаживает всех с учетом взаимных желаний. Были, помнится, и такие перлы: «с кем угодно, только не с Тюльпановой», «я и сам посижу», «только не на первую парту», да мало ли.
Я уверенно написал на листочке Настину фамилию, прекрасно сознавая, что не один такой умный. Да ладно — попытка не пытка…
Это сейчас я уже не знаю, чего хочу от жизни. Желания с годами сходят на нет. А тогда — ух, если захотелось чего-то, то хоть ты тресни, а выдай на блюдечке. И все же, когда меня с ней таки посадили, я был сильно удивлен. Удивлен — не то слово.
Не думаю, что Настя тоже выбрала меня сознательно. Скорее, просто предпочла меньшее из зол. Я с виду тихий был. Очки, опять же.
Ну да ладно. Проскочим этот момент. Тем более, что в следующие три года ничего примечательного не произошло. Я, кстати, ей специально про детский сад не стал напоминать, но меня вскоре после того опознала ее мама, когда как-то зашла в школу, а мы в это время сидели и трепались за партой. У мам, у них память та еще. «Инкогнитость» моя лопнула по швам, но это, в общем-то, ничего не изменило — ни в лучшую, ни в худшую сторону. И вообще, у нее уже тогда был мальчик. Десятиклассник из соседнего дома. Плечистый, козел.
…Легкие засаднило от дыма. Я сплюнул. Достал еще сигарету. Зажав ее в кулаке, вздохнул, положил голову на скрещенные локти. Подвальный мрак слегка успокаивал нервы. Но дышалось как-то через силу.
Отчего так горько? Отчего, скажите?
В животе заурчало, по горлу прокатилась отрыжка. Подняв голову, я сунул в рот очередную сигарету, закурил.
Вот так, дорогие зеленые чертики в моей голове. Внимательно ли вы меня слушаете? Помните ли, как я впервые проследовал за ней после школы? Это было на следующий день после того, как Настя мне приснилась. Трусы наутро были мокрыми, и я сразу все понял. Хули-то, о поллюциях и прочих веселых штучках вроде вагинизма уже досконально вычитал всё из книжек. Втайне посмеивался над Споком. Но тут как-то не до шуток стало.
И я после уроков полез в трамвай, как бы едя куда-то по делу. В другой вагон. Видел, как она сошла на перекрестке Тургенева и Дзержинского, а сам поехал дальше. Бродил где-то до самого вечера, родители были в шоке, я-то им помочь по дому обещал, забыл совсем об этом. Мама папу обвинила, что это он меня таким пофигистом вырастил. Отец тоже взвился, сказал, что она его только пилит, а сама, чем по санаториям ездить, могла бы и одежду мужикам хоть раз поштопать, над ним последний год всё КБ смеется, да и вообще… Хорошо, сказал, что его мать уже в земле, и не видит, в чем он тут ходит, а то бы повторно от горя умерла. Мама — в слезы, кричит, что у неё самой уже здоровья ни капли не осталось, от диабета скоро ослепнет совсем, а он ей всё свекровью тыкает. Повздорили в итоге до битья посуды — я аж офигел. Извинился, конечно. Но и на другой день снова пришел поздно. Злой. Выследил её из-за угла, как Штирлиц, проводил незаметно до подъезда, покрутился в тени деревьев, а когда убирался со двора, увидел, как этот хмырь из десятого «Бэ» в ворота входит — мы с ним в школе частенько сталкивались. Еле спрятаться успел, а то бы он, наверное, понял всё сразу. Он код набрал и к ней в подъезд вошел. А я как побитая собака — опять по городу на трамваях кружить. Тьфу, в общем.
Она назавтра говорит:
— Боря, что с тобой?
— Ничего, — говорю.
— А что у тебя взгляд такой пригруженный?
— Это, — говорю, — очки его искривляют. А так всё хорошо. Хочешь, очки поменяю?
— Дурной, — говорит Настя. — Не надо ничего менять. Я же просто так спросила.
Просто так или не просто так, а только мне вокруг ее дома как будто медом намазано стало. Постоянно там крутился, о последствиях даже не думал. И таки спалился однажды. В тот день забил на занятия, до обеда дома сидел, рисовал ее портрет акварелью, потом порвал его к чертям, посмотрел на часы — у нас как раз последний урок к концу подходил, и попер на Тургенева, в засаду. Целый час прождал в кустах, ее нету, ну и плюнул, пошел со двора — а тут она. И этот хмырь. За руки идут. И ссорятся на ходу.
А мне прятаться уже поздно. Ну, я и пошел, как шел. Попер прямо на них. По морде улыбка такая разливается глупая, хоть самому не смешно ни хрена. Попался, думаю.
— О, — говорю, — Настя. Какая встреча.
А она перепугалась отчего-то. Отпустила быстро его руку и говорит:
— Ой, Боря! Привет… А что, уроки кончились уже?
— Не знаю, — говорю, — я в школе не был сегодня. А ты тоже?
Она только головой помотала. Десятиклассник топчется рядом, смотрит недобро, «Опал» свой вонючий смалит.
— Ты живешь тут, что ли? — интересуюсь так невинно.
— Ну да, — Настя говорит, — как раз здесь и живу. А ты какими судьбами тут?
Я, как всегда, ляпнул первое, что в голову пришло:
— Да вот, это… Ходил узнавать насчет курсов французского, тут у вас рядом есть. Хочу язык изучать.
Вывеску про эти курсы я на углу увидел. Спасибо, пригодилось.
— Ну и как? — говорит.
— Посмотрим, — говорю. — Сказали завтра подойти.
— Классно, — говорит Настя. — Будешь мне давать «францию» списывать?
— Зачем тебе списывать, — бурчит десятиклассник. — Я и сам научу.
Она смеется, но этак натянуто:
— Леша, ты ж английский изучаешь. Кстати, познакомься — это Боря. Мы с ним за одной партой сидим.
Ну, тут меня телепать начало, нога чечетку стала выстукивать, я этому хмырю лапу нехотя пожал и смылся побыстрее. Ненавижу чечетку. Это у меня все после того же сотрясения трясучка от волнения стала случаться. Дерьмо такое... Врачи говорят, это на всю жизнь.
Домой пришел, уроки порешал, смотрю в окно. Восьмое марта на носу, хочется ей подарить что-то, а не могу. У нас система дурацкая в школе, персональные подарки нельзя — вручается только какая-то дрянь однотипная вроде дезодорантов, чтоб никого не обидеть. Да и как дарить что-то, если у нее этот хмырь уже имеется? Какое я право имею? Еще в репу настучит…
Я плюнул, восьмого в школу не пошел. Прикинулся больным. Вечером не выдержал, решил ей позвонить. Легенду придумал: я типа, работник радио, телефонный опрос провожу среди женщин, какие у них вкусы, что они читают, слушают и т.д. Полчаса не мог трубку в руки взять. Наконец позвонил. Сняла трубку ее мать. Я телефон тут же вырубил, чуть не разбил. Руки трясутся, сердце колотится. Остаток вечера по квартире прошлялся, мама с работы пришла, офигела.
— Что с тобой?
— Болею, — говорю.
Она тут же взялась температуру мерить.
— Ого, — говорит. —  Надо врачей вызывать.
Тут я взбеленился.
— Никаких врачей, — говорю.
Пошел, лег в постель. Там и докумекал, что если б трубку Настя сняла, то по голосу меня опознала бы на раз. Вот я идиот! Ну, успокоился сразу. Заснул.
Поднажал после того на французский. Самоучитель купил. Думал, она у меня списывать будет. Так ведь нет! Пошутила, выходит…
Лето настало, она уехала куда-то. Я чуть не сдох за это время, стихи писать начал. Коряво как-то, но ничего, в принципе, спасало... Бродил как неприкаянный по улицам. Потом остыл немного. Начал встречаться с какой-то дурой, чтоб заполнить время. 31 августа бросил ее, даже переспать не пытался. Хоть она и не против была. Но — чур меня!..
На другой день в школу побежал, как подорванный. А Насти не было. Потом оказалось, еще с моря не вернулась. Я какого-то хрена обиделся, будто она мне что-то должна. Целую неделю с ней не разговаривал почти. Параноик драный. По ночам заснуть не мог, представлял, что они там с хмырем вытворяли на море. На пляже. В воде. Эротический журнал «Плейбой», короче. Плюс гормоны, убивающие лошадь и разрывающие хомяка на куски. Злился на обоих так, что глаза из черепа выскакивали.
Потом ничего, постепенно разговорились. Как бы между прочим поинтересовался о поездке — Настя в тот день как раз фотки в школу притащила, чтоб подругам показать. Вот идиот! Она в Крыму, как оказалось, отдыхала с родителями. Никаких хмырей там и близко не водилось. Я, признаться, от облегчения чуть в штаны не наделал. Ожил…
Сигареты, блин. Какого черта не догадался еще пачку взять? Осталось четыре штуки. А наружу выходить не хочется. Там Лариса, бесцветная после душа. Там яичница на плите. Там дилдо в ящике ее стола, о котором, она считает, я не знаю. Ха-ха, думаете, меня беспокоит ее дилдо? Ни в коем разе. Мне плевать даже на то, что Лариса лесбиянит. Хочется ей? Пускай, я не возражаю. Но, если говорить о частностях, то уж лучше пусть тыкает в себя куском резины, чем этих обезьян ко мне в дом водит, Сафо недоделанная... Я ей недавно стиральную машину купил, автомат, и все равно от простыней запах идет, будто там звери трахались. Она последние два месяца с какой-то негритянкой путается, а они, эти черные, оказывается, смердят, как козлы. Я даже спать уходил в другую комнату несколько раз, настолько противно было после них нюхать, так Лариса сразу в крик, ей одной страшно спать. Настоял в итоге, чтоб она сама к этой своей черномазой в общагу ковыряться ездила. Нечего дом прованивать…
Задумался, руку в штаны сунул, мну член. Стук в дверь, я аж вздрогнул. Лариса.
— Слышь, ужин готовить?
Хотел послать ее в сердцах, но сдержался.
— В микроволновке оставь, — говорю. Вынул руку из трусов. Понюхал зачем-то.
— Когда ты уже свежее жрать начнешь? — это она мне.
— Не твое дело! — ору, — Лучше пиво под дверью поставь. У меня тут уже закончилось. И сигареты.
— Сам возьмешь! Барон хуев! — Ударила ногой по двери и ушла. Дверь вообще-то толстая. Чтоб загудела, надо приложить как следует. Но у Ларисы — талант, особенно если она злая.
Через минуту снова слышу:
— Вот сейчас код сменю, останешься там на хрен, — уже прямо повизгивает от ярости. — Сколько можно сидеть в своем подвале. Дрочишь там, что ли?
Насчет «дрочишь» пропускаю мимо ушей. Это ее обычная присказка. Хотя неприятно. Я до Ларисы даже не думал об онанизме. Сама же и довела до такого, а теперь еще глумится, сволочь белобрысая.
— Хрен тебе, — отвечаю. — Мозгов не хватит меня тут закрыть. А вот ты, если еще раз по двери треснешь, я твой самотык вонючий собакам скормлю. Нечем будет обезьян ублажать.
— Да пошел ты… Гондон!
Ушла.
Вот же голос у нее противный. Никогда от Насти визга не слышал, даже когда ссорились. Наверное, у этих моделей худосочных объема легких на нормальный голос не хватает. Кишка тонка и всё такое.
Закурил. Глаза потихоньку слипаться начинают. Да еще ноги затекли, мать их. Сменил позу, начал разминать икры. Глянул на часы, включил подсветку циферблата — половина первого. Выходит, пока сидел тут, 18-е число наступило. А тогда, кстати, тоже было 18-е…
Меня аж дернуло. За пиво схватился, допил двумя глотками. Бывают же совпадения, блин…
В тот день, когда всё произошло, я как обычно в ее районе лазил. Прямо хобби себе нашел. Позвонить так ни разу и не решился. Телефон-то её у меня имелся, как и номер квартиры — из классного журнала переписал на перемене. Был и код от подъезда, — подсмотрел однажды, когда кто-то из жильцов домой шел, а я на скамейке торчал. Но, как на зло, они после того замок на подъезде сменили — он теперь обычным ключом отпирался. Настя, помню, даже жаловалась, что они с родоками, когда с моря вернулись, несколько часов не могли домой попасть, ждали, пока ее старший брат с гулянок вернется.
Ну так вот. Я вдоль дома прохаживался, где крыльцо этой французской школы находилось, типа я только что оттуда вышел. И тут Настя своего бульдога ведет. Прогуливает, значит. Я собак вообще не люблю, а бульдогов тем паче — как по мне, это урод, а не собака… Но тут обрадовался.
— Привет, — говорю.
— Как французский? — она мне говорит, тоже с улыбкой.
— Да ну его, — сплевываю. — Поднадоело. Думаю завязывать. Сегодня вот занятия отменили, так я просто так гуляю.
— О, знаешь что, — она говорит. — А пошли в гости к одному пацану. Там сейчас народ собирается пиво пить, все уже туда поехали. Но я боюсь, что скучно будет, так хоть поболтаем…
— А что за пацан? — говорю. У самого сердце — «бум-бум-бум» — чуть не лопается.
— Да нормальный такой. Лешин друг. Ты же Лешу знаешь?
Еще бы не знать…
— Это какого? — говорю. — Из 11 класса который?
— Ага. Да я же вас знакомила.
Сами потихоньку забрели в детский садик. Там кусты всякие, дорожки. Детей нет — выходной. Иду и думаю про эту их вечеринку. Чувствую, что пасую. Леша этот — как заноза в заднице. Ну да когда б она меня еще вот так позвала куда-то? Другой возможности может и не быть…
— Помню, — говорю. — Помню. А когда ты туда едешь?
— Да вот Дика выгуляю и поеду, это тут недалеко.
— Ну давай…
Тут Дик этот тупой кошку увидел, как ломанется за ней, а она — в кусты. Настя за ними, тянет его, а поводок в ветках запутался, псина хрипит… Насилу вытащили эту тварь из кустов. Слышу, Настя чертыхается. Смотрю — у нее палец порезан. Об проволоку, или хрен его знает… И бледность по лицу разливается стремительно.
— Что, — говорю, — так больно?
— Нет, — отвечает она с досадой и смотрит в сторону, — просто я крови боюсь…
— Дай, — говорю, — посмотрю.
Взял ее розовую ладонь, погладил, подул на палец, и вдруг — будто где-то сломалось что-то внутри меня — ни с того ни с сего стал его целовать. К порезу присосался, потом лизать его стал.
Чувствую, она напряглась вся. А сам ничего не могу с собой сделать, беру весь палец в рот и сосу его. Сейчас, думаю, как получу в репу…
— Хватит, — говорит она сдавленно. — Ты что, люди же смотрят…
Никого вокруг, понятно, не было, но я палец сразу выпустил. Глядим оба — кровь  больше не идет.
— Вот это да, — у Насти глаза округлились.— Как ты это сделал?
Я молчу. Да и откуда мне знать?
— Пошли домой, — она говорит. — Собаку надо завести. Только рот вытри… А то выглядишь, как этот, блин… вампир Кошелкин из песни.
Я запястьем тут же вытерся. Сам красный как помидор, уши горят. Стыдно.
— Типа да, вампир Дракула, — говорю, чтобы как-то сгладить неловкость. — Любишь ужасы?
— Ага, люблю.
— Я тоже, — улыбаюсь глупо, — люблю. Офигенно люблю!
Мы поднялись к ней на седьмой. Эта собака все время крутилась у меня в ногах, а они, эти ноги, и без того были слабые. Я не мог представить, что стану делать, если она потащит меня в постель. В голове всё перепуталось. А презервативов у меня, как назло, нет. В других джинсах остались. В прихожей прислонился лбом к холодному зеркалу. Стою, ноги не слушаются. Эрекции нет. Горло пересохло. Спина в поту…
Да, переволновался тогда. Но как бы напуган я не был, а когда она вышла через пять минут из своей комнаты, уже переодетая, и сказала «пошли», мне стало досадно. Как будто упустил свой единственный шанс. Потом, уже годы спустя, мы в этой квартире не занимались сексом разве что на потолке, но скажи мне кто-то в тот вечер о подобном варианте будущего — я не поверил бы.
Несмотря на то, что спиртное я дотоле не употреблял, по дороге на хазу с горя выдул банку «Балтики-9». Естественно, тут же окосел. На вечеринке Настя ушла болтать со своим хмырем, который долго ее отчитывал за то, что задержалась, а я побрел на балкон, где наткнулся на слегка знакомого кадра — Кирюху, с которым мы когда-то вместе ходили в музучилище. Кирилл был пьян в уматень. Сказал, что попал сюда случайно и тоже тут никого не знает, кроме Насти, — их родоки вместе работают.
Задумчиво поплевали с балкона, вернулись в комнату.
Собравшиеся мало знали друг друга, всё больше «друзья друзей» и их знакомые. Весь вечер я работал клоуном, сыпал прогорклыми остротами и лениво матерился, повергая присутствующих в умильный шок. Потом, напившись и перезнакомившись, все менялись телефонами. Я демонстративно записал Настин номер, чтоб иметь потом официальное право по нему позвонить, а свой никому не дал. Потом стал читать свои поганые стихи про жопу и хуй.
Часам в 11-ти Кирилл вырубился, а с ним и половина присутствующих. Самым трезвым был я, поскольку водку не пил, а пиво быстро закончилось. Хозяин хаты оказался неплохим чуваком, — предложил мне оставаться догуливать до утра. Но я не мог больше смотреть на этого проклятого дебила Лешу, обнимавшего Настю за плечо своей лапищей, и в половине двенадцатого, делая независимый вид, а на самом деле внутренне корчась от душевных мук, поплелся в прихожую напяливать кроссовки.
Настя вышла следом за мной. Прикрыла дверь, отрезая вялые звуки застолья.
— Уже уходишь?
— Да.
— Не уходи. Оставайся.
— Не могу. Родители…
Мы некоторое время смотрели друг на друга.
— Ну… пока, — сказала Настя.
Я сделал к ней шаг, как ныряют в холодную воду, внутренне убеждая себя, что не делаю ничего зазорного, что всё в рамках дружбы. И когда наклонился, чтобы чмокнуть в щеку, ее губы неожиданно раскрылись.
Дальнейшее я плохо помню.
Это был какой-то бесконечный поцелуй. Я ощущал его и тогда, когда, выйдя из дома, подставил горячий, истерзанный язык под начавшийся дождь. И тогда, когда ехал в маршрутке через мост. И тогда, когда, то ли от злости, то ли от восторга, бил камнем витрину попавшегося по дороге магазина. А дома вырубился, продолжая ощущать тепло её груди под своей ладонью.
Вообще, наутро мне ничего не было понятно. Леша никак не вписывался в то, что произошло накануне. А Настя на перемене окончательно всё запутала, сказав, что была дико пьяна и ничего не помнит.
Вот так-то, блин. Ну да ладно. Два дня я в школе не был. «Болел». А на самом деле просто боялся смотреть ей в глаза. Думал, насмехается. На третий вечер ошивался в центре города у фонтана, встретил Кирюху — тот был с бодуна и на мир смотрел очень кисло. Уговорил его позвонить Насте, вызвать ее якобы по делу. Приперлись к ней под дом, Настя вышла, волосы мокрые, только из душа. Кирюха тут же попрощался и куда-то срыл, я ему еле успел на пиво пару рупий сунуть.
Она говорит, щупая волосы:
— Ну что, Боря… Не мог до завтра потерпеть, чтоб меня увидеть?
Я говорю:
— Не мог. Столько лет мог, а сегодня — вот…
— Я занята, Боря. Ты же знаешь.
— Знаю, — говорю. — Не могу ничего сделать…
Она молчит. Смотрит на меня. У меня от этого чечетка началась, еле сдерживаюсь, чтобы не начать топать. Чертыхаюсь внутренне.
— Насть… — говорю. — Хочешь, чтобы я пошел к такой-то матери? Я все понимаю…
Она качает головой. И вид у нее задумчивый такой. Потом взяла меня за ладонь.
— У тебя, — говорит, — руки трясутся. Замерз, что ли?
— Ага, — говорю. — Холодно здесь.
— Мне нужно будет поговорить с Лешей сегодня. Понимаешь?
— Угу, — говорю. Мнусь, как болван. Все слова из головы вылетели.
— Думаю, все будет в порядке. А сейчас иди домой, грейся. Завтра увидимся.
В этот вечер я разбил еще одну витрину. На этот раз уже просто от восторга буйствовал. А было это 18-е число. Как сейчас.
…Поднялся, чуть не упал. Ноги не держат. Бутылку пустую шлепанцем задел, покатилась по ступенькам вниз. Хорошо, что я дорожку ковровую в свое время постелил, а то бы разбилась.
Нашарил защелку замка, приоткрыл дверь на ладонь. Чуть не ослеп. В прихожей люстра горит, спасибо Ларисе, опять забыла выключить… На кухне тоже свет, радио играет, какая-то баба из её любимых попсовиков поет… «Pink», что ли? Не разбираюсь в этих лесбиянках…
А возле двери бутылка «Балтики» поставлена и пачка «Бонда» лежит. Еще раз спасибо Ларисе, на этот раз — вполне чистосердечное. Втащил бутылку и сигареты в подвал, снова дверь закрыл. Пустую пачку смял, свежую распечатал. Бутылку открыл о ступеньку, крышка тихо поскакала в темноту. Уф…
Ау, чертенята, вы спите уже? А? Хорош заливать. Никогда вы не спите.
Сексом мы с Настей занялись впервые на мой день рожденья. И это действительно был продуманный подарок, хоть и не получилось, разумеется, ни хрена — слишком много выпили перед тем. Волновались. Но со временем все вошло в свою колею... Через пару недель вполне разобрались, что и куда. Пошло-поехало…
Что касается Леши, то о результатах разговора с ним я так никогда и не узнал.
Зато узнала моя морда. Если, конечно, это так можно назвать.
За неделю до нашего первого секса, когда я отливал в школьном сортире, туда вошли трое и, сбив меня с ног, сунули головой в засранный унитаз. Быстро, тихо и без слов. Что интересно, я даже их лиц не успел увидеть. Но не сомневаюсь, что без Леши тут не обошлось. Он больше всех смеялся, когда я на следующий день пришел в школу с обритой налысо башкой. Ну а что делать? Пришлось расстаться с волосами — мне казалось, что они вечно будут хранить запах чужого говна…
Но и Леша со временем куда-то скрылся. Точней, закончил школу и просто перестал там появляться. Наверное, поступил куда-то… Потом уже, через пару лет, Настя мне призналась, что он из-за нее с моста прыгнул. Чуть не утонул. И явился к ней, чтобы рассказать об этом. Понятно, что сочувствия не добился. Мир жесток: никому здесь не нужны жертвы во имя любви. А Настина любимая фраза «за свою любовь надо бороться» явно совсем иное имела в виду…
Тяжко было без свободной хаты. Сколько раз мы на природу выезжали, и летом — на море, и родителей на дачу сплавляли, а все казалось мало.
Дни-денечки текли, вот уж и выпускной подкатил. Мы с Настей его отметили тем, что занялись сексом в кабинете директрисы. Учителя, напившись, отправили меня за припрятанным шампанским и дали ключи. Доверяли, значит. Ну разве мог я не использовать такой случай? Быстро дернул Настю с дискотеки в актовом зале, закрылись в кабинете. Посадил её прямо на директорский стол, — аж сам офигел от собственной наглости. Увлеклись так, что вазочку какую-то со столешницы сшибли. Вдребезги. Потом вспоминали неоднократно, смеялись до слез.
Осень. Я на экономфак поступил, она — юристом. Стали видеться реже. Я из-за этого занятия часто пропускал — вместо первых двух пар к Насте ездил. Бульдог к тому времени помер, земля ему пухом. А я лишился мамы. Диабет, давший осложнение на сосуды.
Отец с нами не жил, но на похоронах плакал искренне, у меня просто нервы щемило. Сам-то я не смог. Даже сил плакать не было.
Настя ко мне переехала. Стали жить как муж и жена. Ну, почти… Её предки нас еще какое-то время подоставали насчет штампа, потом отцепились. За старшего брата взялись: он неожиданно сбрендил на почве какой-то новомодной религии, целыми неделями не появлялся дома, и потому его определенно следовало спасать...
А через два года вслед за мамой не стало моего отца — разбился на машине. Мне отошел одноэтажный дом в частном секторе. Место хорошее, недалеко от центра, только Настя там жить почему-то оказалась.
— Мне, — говорит, — не нравится здесь. Аура у этого места плохая…
Я так и не понял ничего, но настаивать не стал. Расклеил объявления, сдал дом девчонке одной, чтоб, как говорится, дух людской не выветривался, и зажили как прежде.
Только «как прежде» уже не получилось. Как будто сломалось что-то. Я над дипломом допоздна просиживал. У нее — та же проблема, но на второй компьютер денег еще не было. Вот она и торчала на работе. Сколько раз предлагал помочь — смотрит, как на полоумного и говорит:
— Ты себе помоги сначала! Я же вижу, что не успеваешь ни черта…
Я и правда не успевал. Но ведь от чистого же сердца помочь хотел!
Одолжил денег, купил два мобильника — себе и ей. Вручил, тут же послал SMS — «Мне тебя не хватает». Улыбнулась, полезла целоваться.
А потом — опять все по-старому. Приходит — круги под глазами, в душ и спать. На секс сил нету. Завтра, всё завтра… А назавтра — та же картина. И так до самого дипломирования. Ладно, думаю. Дождусь. Но как терпеть?
Звоню ей постоянно — нервничает.
— Ты меня отвлекаешь, — говорит.
Пристыдила. Стал звонить реже. Самому выть хочется. На алкоголь присел, вроде не так тоскливо жить стало. Правда, по утрам печень плачет, но что такое физическая боль, если душе хреново?
За три дня до сдачи диплома вышел пива попить. Пил, пил. Упился… Аж противно стало. От Насти SMS приходит: «Я задерживаюсь». Ну, естественно… Что еще она мне могла написать?
Делать нечего. Скучно. Темнеет. Вспомнил, что плату за дом забыл в этом месяца забрать. Поехал. Вхожу, дверь не закрыта. Звук воды льющейся. Музыка. Я разулся, присел на кухне, курю.
И тут входит она — Лариса. Это я ей дом сдавал. Голая до пояса, только бедра полотенцем  обмотаны.
Меня увидела — от неожиданности чуть сознание не потеряла. Кинулась к раковине, прикрыла грудь здоровенным полотенцем для посуды. Перекинула его через плечо, как тигровую шкуру, смеется сконфуженно. Глаза прячет. Что за черт? Другая бы убежала давно одеваться. Но вижу — не уходит.
— Дверь надо закрывать, — говорю ей хмуро. Сам чуть не вслух ругаюсь. На себя. Потому что глаза отвести не могу. С Настей не спали уже хрен знает сколько, а тут — такое. Слаб человек, слаб…
— Борь, ты по поводу оплаты? — говорит. Мы с ней на «ты» были с самого знакомства.
Я киваю. Сам стараюсь в сторону глядеть. Но куда там…
Она присела, руки ломает.
— Понимаешь, — говорит. — У меня сейчас трудности. Зарплату в маршрутке вытащили. Короче, нету денег… Можно, я в следующем месяце заплачу?..
— Ладно, — говорю со вздохом. — Фиг с ним. Кофе сделаешь?
— Ага, — улыбается.
— Вот спасибо…
Я из кухни вышел, по комнатам прошелся, позаглядывал. В голове от выпитого шумит. Всюду беспорядок, одежда разбросана. Превратила отцовский дом в свинюшник, елки-палки…
— Что ты грустный такой? — кричит из кухни. — Дома проблемы?
В другой раз промолчал бы. А тут — тоска такая взяла. Сам не заметил, как начал ей жаловаться. Сам брожу, на предметы натыкаюсь. В спальне постель разобрана и смята, будто и не застилалась ни разу. На столах трусики, салфетки, сигареты. Такой же бардак, думаю, у нее и в голове творится. А сам говорю, говорю… Она изредка поддакивает, вопросы какие-то задает. Я в зал приперся, поглазел туда сюда, провел пальцем по столу — пыли вроде нету. И то спасибо.
— Борь, готово! — слышу.
Вернулся в кухню, она как раз кофейную чашку на стол ставит. И словно во сне вижу, как с ее бедер полотенце на пол валится. Упало и лежит. А я стою и пялюсь на ее задницу. Пытаюсь слюни сглотнуть. Она поворачивается, засвечивает рыжую полоску внизу живота.
Я наконец отвернулся.
— Лариса… — говорю сдавленно. — Так нельзя.
Молчит. Чувствую, подошла сзади. Обвила меня рукой, и ладонь — в штаны. А у меня стоит уже давно, только я этого не замечал, потому что пьян был в дюндель. Или не хотел замечать.
Лариса еще сильнее прижалась, трется об мою спину.
Я ее руку сильно сжал. Вытащил из джинсов. Повернулся.
Она смотрит — глаза зеленые, и не испуганные ни капли. Губу закусила.
Я толкнул ее вперед. Еще. Смахнул со стола кофейную чашку, повалил ее. Ремень она сама мне как-то успела расстегнуть.
Вошел, как ножом в масло, прямо аж взвыл. И тут же выскочил — обрызгал ей ноги, запутался в штанинах, упал и башкой об плиту. Отбой по лагерю.
Очнулся — она меня по щекам хлещет, в глазах слезы, испуг.
— Все нормально, — говорю. — Успокойся…
На голове шишка, кожа содрана, хмель весь вылетел к чертям. Пятна на штанах.
— Блин, — говорю. — Блин…
Гляжу — ее тоже трясет.
— Больно?
— Не помру…
Застегнул ремень, вышел в коридор. На душе мерзко.
— Прости.
— Это ты прости.
— Ладно…
Ушел, шатаясь. Взял такси. Домой.
Насти нет. В голове пурга. Застирал штаны, как умел. Напялил их снова, спустился в магазин, купил чекушку водки. Продезинфицировал раны снаружи и внутри. Как она пришла — не помню. Спал.
Наутро позавтракали, разбежались. Никто ничего не спрашивает, как будто так и надо. А у меня прямо тошнота душевная от вчерашнего. Вечером — та же херня. Напился.
Диплом защитили — трахнулись, но как-то вяло, без огонька. Хотел повторить — а она уже спит. Или делает вид. Чертыхнулся, включил телевизор. По всем каналам снеговая каша, на одном — какой-то балет. Присмотрелся: «Спящая красавица» Чайковского. Издеваются они, что ли? Вырубил ящик к монахам...
Живем дальше, как рыбы в аквариуме, разговариваем мало, уныло всё как-то. Плывём в какую-то неизвестность, даже кошки на душе уже не скребут, потому что подыхать начали от недокорма и перегарных паров. А тут у меня командировка по работе наклюнулась. Уехал на неделю, чтобы подумать над будущим. Только бы не видеть никого. Побродил по Киеву, твердо решил ей все рассказать. Дальше так нельзя. Надо что-то делать.
Вернулся — а ее нет. И вечером нет. Позвонил ей — мать отвечает, нету дома. Звоню — мобила занята. И занята. И снова занята. Написал ей.
«Да, — отвечает, — я уже неделю дома живу. Не могу среди голых стен, мне живые люди нужны».
«Возвращайся…» — пишу.
«Сейчас — нет. Мне надо побыть одной, понимаешь? Давай через несколько дней…»
Хотел к ней под дом пойти, встретить, но застремался. Что за ребячество…
Поехал к Ларисе. А у нее свет горит. И крики из-за двери оргастические.
Развернулся, поехал домой. На душе говняно. Накупил пива.
Она ко мне так и не вернулась. Приехала через несколько дней, когда меня не было дома, забрала вещи. Но ключ не оставила. И хорошо, а то б я, наверное, повесился.
Еще через два дня пишет: «Надо поговорить».
Ну хули там говорить, я и так уже всё жопой понял.
И разговор передавать не буду. Все его слышали в своей жизни хоть раз. Предложила остаться друзьями. Я отказался.
…Хлоп — и эта бутылка уже пустая. Хрен с ней. Хватит. И так уже пьян, как свинья. Глаза к темноте привыкли. Можно даже свет не включать. Закурил. В горле першит. Затушил сигарету. Помедлил, зажег новую. Музыка за дверью замолкла — наверное, Лариса спать легла. И слава богу. Ее трахать — одно мучение. Суррогат. На кой хрен я с ней спутался? Что нас держит-то вместе? Три года, три ебаных года…
Это мы уже месяцев 20 вместе жили, когда я решил переоборудовать подвал. Лариса охренела — три дня жужжали пилы, бродили матерящиеся мастера, таскали инструменты. Я ее пытался сплавить куда-нибудь на это время, но она отказалась наотрез. Сидела дома и злилась, с ненавистью шпыняла всех и каждого, так что несколько раз наорать на нее пришлось. Потом не выдержала, свалила в общагу к какой-то негритоске. Сказала, что к родителям — ну да, держи карман шире. Я так и поверил.
Вернулась, а подвальная дверь уже на замке. Дай поглядеть — говорит. Не лезь, отвечаю, это мое логово. И это не обсуждается. А если что не нравится — вали. Пыталась истерику устроить — я ее чуть не прибил. «Уйду» — говорит. Ну да, испугала. Куда ей уходить? Родители ее терпеть не могут за характер. Сама денег не зарабатывает — даже несчастный аборт втайне от меня оказалась не в состоянии сделать. Модельная карьера еще неизвестно, сложится ли. Смирилась.
Ну да черт с ним, с подвалом…
А с Настей все-таки пришлось «друзьями» остаться. Не мог я без нее, блин. Иногда виделись. Иногда трахались. Молча, без объяснений. Потом перестали.
Вот тогда я, чтоб с катушек не съехать, и зачастил к Ларисе. Сначала ночевал там несколько раз. Потом совсем переехал.
Вне дома я её совсем не вижу. Не вожу никуда и никогда. На хрена? У неё своя жизнь, у меня своя. А в целом жизни нет, хоть ты ебанись…
Дни текли, тянулись сопливыми спагеттинами. Я снова волосы отпустил, как в школе. Очки сменил на контактные линзы. Стихи писать бросил, всё равно поэт из меня никакой. Настю совсем почти видеть перестал. Тоска. Писал ей постоянно на мобилу — отвечала редко. Потом узнал, что она половину времени живет в Крыму — у их фирмы там филиал. Тоже стал мотаться в командировки, задолбала сидячая жизнь. А что делать? Тоска…
Однажды был проездом в Симферополе, написал ей. Ответила. Дала адрес. Я стремглав примчался. Поболтали часик. Вижу, что-то хочет сказать, но не может. Поинтересовался. Она рукой махнула, говорит, — Боря, можешь не возвращаться в гостиницу, я тебе в соседней комнате постелю. А утром мы поговорим, я пьяная сейчас...
Ночью проснулся. Тело горит. Спать не могу. Пришел к ее постели, сел на стул. Спит. Красивая до слез. Простыня сползла, грудь поднимается и опускается от дыхания. Стянул простыню — трусиков нет, она всегда без них спит. В голову ударило. Сам не помню, как начал ее целовать. Спит, не просыпается. Соски отвердели. Чувствую, крыша едет. Залез на нее, пощупал между ног — мокро… Долго не мог попасть. Сердце из груди выскакивает. Несколько фрикций — и всё закончилось. Смерть. Скатился с кровати. Стал лихорадочно вытирать простыню своей футболкой. Руки трясутся, нога проклятая тоже дергается.
Она посапывает во сне. Улыбается. Я отвернулся. Хотелось ебануться головой об пол и умереть. Все гадко, мерзко, противно, и сам я — полный мудак. Преступник. Козел.
Не спал больше. Дождался рассвета, оделся и утек, аккуратно захлопнув дверь. Прервал командировку на хрен, забрал вещи из своего номера, вернулся домой. Дома Лариса. Всё по-старому. Получил от начальства втык. Повинился, сказал, что язва схватила. Дали больничный.
Насте наплел в SMS какую-то поебень, мол, срочно по работе домой вызвали. «Жаль, — отвечает. — Так поговорить хотелось. Ну ладно, буду в городе, позвоню…»
А я сижу вечерами в своем подвале, ногти грызу и думаю, не забеременеет ли она. Вроде вытащил вовремя, но кто даст гарантию? И вообще, настроение — хоть вешайся. Я уже и не знаю, как относиться к ней. К Насте. Можно ли любить наркотик, когда он тебя убивает?
С больничного ушел сразу в отпуск. Торчу дома. Делать нехер. Снова бухать начал. На Ларису покрикиваю. Сны снятся разные, нехорошие, всё время сцена та возвращается. Заметил, что всё чаще Ларису под себя укладываю, как бревно — потому что если она буйствует и дергается, не могу кончить. А её это бесит, она так не привыкла. Один раз, напившись до чертиков, на нее спящую полез — спросонья так в нос заехала, что с кровати упал. Потом мне и самому надоело. Выставил её на море, вместе с какой-то подругой. В Судак. Вздохнул спокойней.
А тут как раз тетка звонит из Питера. Позвала в гости — вместе с Настей. Х-ха… Вспомнила бабка, как девкой была…
Неделя прошла, как в бреду. Лариса не отзывается — уже даже по ней скучать начал, хоть и дрянь она. В принципе, была бы кошка — я и по кошке скучал бы. А тут вообще пустота... Никому не нужен. Никому.
И вдруг звонит Настя. Типа поговорить. Я давно ждал звонка, но тут заметался, растерялся. На улице дождь… В общем, пригласил ее в гости. Про Ларису — молчок. Сказал, что она съехала давно, а я теперь сам в доме живу. Прибрался в комнатах, как мог. Шмотки Ларисины в шкаф запихнул. Будто и нет ее здесь. И не было никогда. И не делала она от меня аборт, и вообще, я её знать не знаю…
Приезжает Настя, садится на диван и как обухом в лоб: «Я замуж выхожу. Уезжаю в Россию. С работы уволилась, надоел этот Симферополь».
Выяснилось, что она еще тогда, перед дипломированием, познакомилась с кем-то по интернету. И вот теперь едет к нему. Мол, на работе она не просто так задерживалась…
«Да, — думаю про себя. — И командировка в Воронеж тоже неспроста была… Даже две, как я помню…»
Сижу раздавленный. Полностью. Хотя чего-то такого, конечно, втайне ждал. Но всё равно охренел до самого дна, как будто внутри меня опустилось всё. В голове пустота, только строчки из песенки крутятся: «Какого хера доебался? На что рассчитывал, дурак? В любви ты зря мне объяснялся и зря рассчитывал на брак…»
Говорю:
— А зачем ты мне всё это рассказываешь?
Гляжу — волнуется.
— Потому что мы уже наверное больше не увидимся… Это же насовсем, понимаешь? — Видит, что до меня не доходит, и говорит чуть не с мольбой. — Борь, ну мне просто больше некому сказать — ты же мой единственный друг… Мне самой тяжело, понимаешь?.. Борь?..
Хули, понимаю. Конечно, понимаю… Подруг-то я вытеснил всех за те годы, что мы вместе были. Она, правда, всех моих друзей — тоже…
Вид у нее странный — то ли смеяться, то ли плакать хочет. Ну, приобнял ее. Сидит, дрожит. И чепуху какую-то несет про школу, про того жука, что я ей подарил когда-то, про то, что даже родителям ничего сказать не может, потому что не поймут…
Под конец совсем раскисла. Рассказала вдруг, что видела Ларису, когда из Симферополя ехала, — та была с какой-то китаянкой. Еще, мол, похвасталась, что карьера движется, и вообще, она сейчас с хорошим парнем живет, а это самое главное в жизни.
Молчу, понятно, рот на замке. Настя гладит меня по плечу, шмыгает носом и говорит, что мне бы тоже не помешало хорошую девушку себе найти. Вот тут у меня окончательно стоп-кран сорвался. Полез к ней. Вижу, что она не против. Но…
— Не могу, Борь… — говорит. — У меня «дела»…
Дела — это значит месячные. Их языком выражаясь. Ну, это вы и сами знаете…
Засобиралась вскоре и ушла. Вот уж я на стены кидался…
У нее отъезд — через неделю. Хожу кругами. Голова разламывается. Пиво не помогает. Хуево, как же хуево. И кажется, что смысл жизни сквозь пальцы как песок утекает.
Несколько дней выжидал, потом не выдержал — позвонил ей на домашний. Настя оказалась дома.
— Завтра уезжаю, — сообщает.
— А твои так ничего и не знают? — интересуюсь.
— Неа. Они сейчас все на море, и брат тоже, так я решила их не дожидаться… Потом как-нибудь приеду… Может быть. А пока что просто оставила им записку, что мне работу предложили в России. Ну, всё такое…
— И вещи уже собрала?
— Ага, — чувствую, улыбается. — Сумки в коридоре.
— А счас что делаешь?
— В квартире убираю. Точней, уже убрала. Просто сижу и курю... Классно, что ты позвонил.
— Приедешь ко мне?
— Ну не знаю… — Помялась. — Ладно, только ненадолго…
Приехала в чем была — футболка, джинсы, кроссовки. Посидели, попили чаю. А говорить, в общем, не о чем. Меня колотит, говорю, чуть не заикаюсь. Попытался поприставать к ней — отодвинулась. И я понял, что всё, поезд ушел. Что на самом деле ее уже здесь нет. Что не будет больше ничего. И никогда. И она уедет. И я её больше не увижу. Не обниму это тело. Не поцелую эту шею. Никогда.
После этого уже стало как-то проще.
Попрощались. Чмокнулись. Договорились попить завтра пива — перед отходом поезда. Она наклонилась, чтобы зашнуровать кроссовки. И вот тогда я вонзил ей в ягодицу шприц.
...На часах — 2.00. Подсветка слепит глаза. Затушил сигарету. Пачку растоптал. К черту!
Боже, неужели же сегодня 18-е июня? Еще один год прошел…
Стал спускаться по ступенькам. Достиг пола, нащупал на стене выключатель, включил бра. Подошел к осветившейся кровати на высоком постаменте из толстого стекла, поцеловал в щеку спящую Настю. Красивая. Какая же красивая… Даже этот зонд во рту её не портит…
…Всё прошло, как я и думал. Убедившись, что Настя в коме, я в тот же вечер перенес её в подвал. Взял из кармана ключи, съездил к ней домой. Забрал сумки с одеждой. Записку на столе оставил. Мобильник достал из сумочки и вырубил. Оборудование для коматозников я установил еще три дня назад. Сразу же и подключил ее.
Родители Насти мне звонили два раза — через неделю и через полгода — не знаю ли чего. Соврать труда не составило: сказал, что уже давно с ней не общаюсь. Сложнее оказалось с этим воронежским хахалем. Слава богу, я помнил пароль от Настиной электронной почты — сам же для неё этот ящик и регистрировал. Когда от жениха стали приходить встревоженные письма, ответил, что он был не один такой, и что «я теперь в Америке, потому что люблю другого». Через пару месяцев он отстал.
Работу пришлось сменить на другую, сидячую. Куда уж тут уедешь. Но мне никуда не хочется уезжать. Я и так счастлив.
Менты мой дом не навещали. Пока. Будем надеяться, что и не навестят, потому что уже прошло два года.
Я погладил Настину грудь. Приложил голову. Сердце билось ровно и спокойно.
Быстро разделся, бросая одежду на пол. Надел презерватив. Залез сверху.
Закрыл глаза.
Уходя, снова поцеловал ее. Прикрыл одеялом. Прислушался к дыханию — мерное, без сипов, значит, угрозы пневмонии нет. Очень хорошо.


Вздохнул, проверяя, застегнута ли молния на джинсах. Вдел ноги в шлепанцы.
Интересно, снится ли ей что-то? И сколько лет еще может продлиться эта кома? Пять? Десять? Я готов ждать. Ждать до бесконечности. Хоть двадцать лет, хоть тридцать… Пусть меня посадят. Пусть расстреляют, пусть сделают лоботомию, превратив в такое же растение. Но я никому ее не отдам. Не отдам…
Когда шел обратно по ступенькам, у меня вдруг полились слезы. Впервые, наверное, лез за 15. Как прорвало… Едва сумел закрыть дверь. Дошаркал до кухни. Упал на стул, голову в локти и разрыдался.
18-е.
18-е…
Какое глупое слово — любовь… На какие мерзости она толкает людей… боже мой… мог ли я думать, что превращусь однажды в чудовище, когда стоял посреди актового зала в вязаной кольчуге, с пластмассовым мечом в неокрепших руках?
Иногда думаю, имел ли я право так делать. И тут же вспоминаю услышанную однажды от Насти фразу: «за свою любовь нужно бороться». Она меня очень выручает, эта фраза. Даже в такие моменты, когда всё совсем плохо… Когда хочется запереться в доме и поджечь его со всех углов…
Сзади кто-то подошел.
Лариса? Плевать… Плевать вообще на всё… К черту…
Она вдруг обвила руками мою голову, стала целовать макушку. Гладила по мокрым щекам, размазывая слезы. Я уже не сдерживался, рыдал в полный голос.
— Боренька… — Лариса прижимала мою голову к своей груди, гладила спину. — Тяжело тебе, зайчик мой… Не плачь, не плачь… Ну пожалуйста… Боренька…
Голос её дрожал.
Я обнял Ларису, потерся небритой щекой о голый живот. Она молчала некоторое время, потом мягко сказала:
— Борь… у меня задержка.
Я кивнул.
— Но на этот раз я не хочу аборта. Хватит. — Лариса наклонилась и шепнула мне на ухо: — Давай заведем ребенка...
Я снова кивнул и закрыл глаза. Слов не было. Не было мыслей. Рука обнимала ее ягодицы, из носа лилось, плечи сотрясались. В отчаянной попытке убежать от действительности попытался представить, что меня обнимает Настя, и сразу стало чуть легче. Лариса встала на колени рядом со столом, и мы обнялись, сомкнулись голова к голове.
Так и сидели молча, гладя друг друга по щекам и глотая слезы.
И в этот момент я понял, что это, наверное, навечно. Такая жизнь. И ничего не изменишь. Ничего.
Время будет идти, сматываться в клубки… будет и хорошее, и плохое… веселое и грустное… будет расти ребенок, похожий на меня... будет еще много-много всего другого...
Но мы все равно будем вместе. Всегда.
Лариса, я… и она.
Моя Настя.
Моя царевна из сказки.
Моя спящая красавица…



Май – сентябрь, 2004 г.