Работать в табачном киоске было невыносимо хуёво. Блядские бомжи, старое говно, воняющее, как разложившийся труп, малолетки, уныло просящие папиросы "для дедушки", и прочая сраная шваль.
Вероника Сырцова ненавидела своих покупателей.
Всех, блядь, до одного. И когда они просовывали в окошко свои заскорузлые,воняющие ссаньём и тухлой колбасой, лапы, она представляла их обладателей в виде доисторических гадов, с высохшей морщинистой кожей, ну а когда некоторые из них наклоняли к окошку свои скотские рыла, смердящие гнилым перегаром, ей хотелось взять из угла заточенный металлический прут, который Вероника всегда держала рядом на случай решительного действия, и с хрустом вонзить в отверстую гнилозубую пасть, чтоб сдохла проклятая гадина.
И старое падло, пять минут ебущее Сырцовой мозги, вполне справедливо вызывало желание у Вероники уебать по дряблой харе старухи железным прутом. Продавщица собрала остатки терпения, и в десятый раз повторила:
- Бабушка, у нас нет в продаже папирос. Никаких.
- Но я у фас фчера покупала! - шамкала безумная дрянь.
- Всё раскупили. Зайдите после обеда.
- Фнушенька, дай мне пачку папирош. Ш витрины.
- Бабушка! Это муляж. Внутри пусто.
У старухи на глазах показались мутные слёзы:
- Дефочка, мне федь пифдец как нушен штакет...
Вероника сперва не поверила ушам:
- Что, простите?
- Блядь, внушка, не хошу пионерку колотить, мне б кофяк шкрутить пишдатый.
Продавщица изумлённо уставилась на необычную покупательницу, а бабка упёрлась морщинистым лбом в аллюминиевый кантик прилавка, и шепелявила:
- Кофячку бы мне... Напашнуться пишдато... Кофячку бы...
Преодолевая отвращение, Вероника тронула бабку за платок, из-под которого выбивались засаленные седые патлы:
- Зайди ко мне, бабанька, найду я тебе штакет.
Заплаканное лицо старухи осветилось радостью и благодарностью: она резво метнулась к двери киоска, и топталась, и приплясывала на пороге, пока Сырцова её не впустила.
- Ну, что там у тебя, бабушка? - спросила Вероника, закрыв за старушкой дверь, и вывесив на окошко табличку: "перерыв 15 мин." Бабка извлекла из недр своих невероятных лохмотьев полиэтиленовый мешочек, плотно набитый бурыми сухими соцветиями, и у продавшицы глаза полезли на лоб: в мешочке у старого говна были отборные шЫшки.
- Откуда это у тебя? - оторопело поинтересовалась Вероника.
- Не ебёт, внушенька, - любезно ответила старушка. - Давай-ка штакет, как обещала. Продавщица протянула бабке пустую папиросу.
- Пятку префде шомни, поди опыт ефть?
Старуха забрала приготовленный штакет, и принялась сноровисто его заколачивать.
- Смотри, бабка, обыщут тебя мусора, и сядешь на старости, - веще заметила Сырцова.
- Ой, блядь, секушка, не учи меня жить, ладно? - у бабки внезапно пропали все дефекты диктции. Она закрутила косяку хвост и послюнявила его кончик. - Сколько вас, блядь, сучек малолетних, меня учить пытаются, бляди уличные, советчицы ёбанные...
Старуха взяла с прилавка зажигалку, и косяк, плотно зажатый в сухих морщинистых губах, взорвался клубами сизого дыма.
- Ты, бабка, не заговаривайся... - начала Вероника, но бабка вставила косяк в приоткрытый рот продавщицы, и сипло произнесла на вдохе:
- Заткнулась нахуй.
Сырцова невольно последовала приказу, яростно затягиваясь дурной травой, желая побывать ещё один день при жизни в раю. Перед её сведёнными к переносице глазами плевалось протуберанцами рубиновое солнце уголька, раздуваемого просмолёнными мехами Вероникиных лёгких.
- Давай, давай, курва, - подбодрила бабка, - тяни, сучка. Это тебе не хуй с проглотом брать. Это гидропоника, сучка. Чуешь?
Вероника вернула бабке косяк, и стала перхать, не разжимая губ, стараясь не выпустить из себя ни капли драгоценного дыма. Она держала его в лёгких столь долго, что мир стал меркнуть перед глазами, и Сырцова, качнувшись, опустилась не стул.
- Ты не расслабляйся, дура, это ещё не приход, - посоветовала старушка, и, перевернув косяк на сто восемьдесят градусов, наклонилась к Веронике:
- Лови паравоз, ссыкуха...
Сырцова подалась вперёд и судорожно стала засасывать жёлтый дым, валивший, как из настоящей трубы упомянутого паровоза. У Вероники вдруг страшно треснуло в ушах, что она испугалась за целостность своего черепа, она стала задыхаться, в глазах замелькала чёрно-белая рябь, и ей пригрезилась снежная равнина, рассечённая стальным шрамом железнодорожного полотна, и она, Вероника, летела, раскинув руки, как крылья, над мчащимся по нему поездом, с трубой в виде огромного фильтра с надписью "БЕЛОМОРКАНАЛ 4", из которого клубился пар и весь исчезал в вытянутых трубочкой губах Вероники. И Сырцова знала, что держится в воздухе только благодаря вдохнутому горячему пару, но у неё в груди уже не было места для новой порции, она стала снижаться, полёт уже переходил в падение, и она отчаянно замахала руками, стараясь сохранить неумолимо сокращающуюся высоту.
- Тихо, тихо, - бабка цепко схватила Сырцову за руки. - Ты как, в уме?
После удара о стальной хребет ужасного паровоза Вероника завязла в туше поезда, которая стала затягивать её тело, как парализованную рыбёшку хищный полип; она взметнула руки вверх, и увидела, как на её запястьях сомкнулись две высохшие старческие клешни, последовал чудовищный рывок, и небо мигнуло, проглотив весь свет, и вместе с ним разорванную пополам Веронику Сырцову, чья передняя половина уносилась ввысь, схваченная за руки небесной старухой, а задняя медленно погружалась в облитое кровью чрево адского паровоза, так обманчиво казавшегося стальным.
Вероника сидела на стуле, дрожа, и не веря в то, что она ещё жива.
- Ну что, увидела паровоз? - спросила старуха, убирая за пазуху дьявольское зелье.
- Ув-видела, б-бабушка... - заикаясь, промямлила Вероника, тупо глядя в пространство, не в силах двинуться.
- Тогда прощай, внучка, и не кури больше никогда, - дала напутствие бабка, и вышла за дверь, впустив в киоск короткий снежный вихрь.
Сырцова сидела неподвижно, разглядывая тающий снежный след от валенка и лежащий рядом с ним на полу пакет с травой, выпавший из удивительной старухи.