Когда-то, как и всем советским детям, мне пришлось учиться в школе. Скажу прямо, что попав туда из теплого и светлого окружения моей семьи, я испытал серьезное потрясение. Не хочется подробно останавливаться на описании моих переживаний, думаю, они известны каждому, кто знаком с совковой образовательной системой. К тому же, даже теперь, по прошествии многих лет, мне не легко говорить об этом, так как различные перипетии, произошедшие в детском возрасте, уж слишком сильно повлияли, причем скорее скверно, на мое теперешнее состояние и мироощущение. Но они были необходимы, так как сформировали твердость моего характера и сделали меня тем, чем я стал.

Первый день в школе прошел как во сне: как только всех детишек построили парами и повели, я почувствовал, словно меня навсегда и безвозвратно уводят от моих родителей, из моего детства. Нам что-то говорили учителя, но я ничего не слышал; сажали за парты, выпускали на перемену, а я ходил как во сне, погруженный в глубоко в свои мысли, как бы замкнулся в себе. Но гибкость и быстрая восприимчивость к новому, которые свойственны душе любого ребенка победили первоначальное состояние ступора.

Но самое главное происшествие, первый серьезный поворот, который заложил очередной краеугольный на пути моей души, случилось во 2-м классе. Я смутно помню свою первую учительницу. Как мне кажется сейчас, она приехала в большой город из какого-то райцентра, окончила педагогический институт и тут же забеременела, очевидно, считая выполненной свою миссию перед человечеством. Чуть ли не с 1-го сентября она ушла в декретный отпуск, и постоянной классной руководительницы у нас не было.

Во 2-м классе нашей классной стала Малка Давидовна – пожилая, но еще очень бодрая, строгая и даже властная еврейка. Со своим крючковатым носом и обвисшими щеками она была похожа одновременно на сову и на ведьму. Сказать что я ее просто боялся – значит ничего не сказать. Я боялся ее панически. До такой степени, что боялся ей солгать: мне казалось (и она сама это не раз утверждала), что чувствует, когда ее обманывают, и призывала детей говорить только правду, всегда везде и обо всем. Она словно сверлила меня своими холодными голубыми колючими глазами, и я, если осмеливался посмотреть ей в глаза, читал в них: «Я все про тебя знаю, таких щенков, как ты я перевидала тысячи за свою жизнь. Поэтому даже не надейся обмануть меня. Твои маленькие мысли в заросшей густыми черными волосами головке я читаю, как открытую книгу. Скажи мне правду, и наказание будет легким. Но если ты солжешь – пеняй на себя. Я прикажу тебя распять!»

Не помню, знал ли я тогда слово «распять». Думаю, скорее да. Ведь я слышал фразу: «Евреи Христа распяли», да и к тому же примерно представлял, о чем говориться в Евангелии.

Поначалу, как уже говорилось, я очень боялся обмануть ее и даже не пытался это сделать, но со временем, в мелочах, все чаще и чаще я начал слегка дополнять, искажать и даже подделывать правду. Ее правду. Дошло до того, что я даже подделал ее подпись в дневнике. Честно говоря, я понимал, что это глупо, да и родители особенно не ругали меня за плохие оценки. Да и, к тому же, оценки у меня были высокими. Одна двойка за невыученный урок ничего не решала.
Скорее всего, это был протест против ее законов и правил. Мне просто необходимо было хоть как-то их нарушить. С тех пор осталось немного правил, которые я бы не нарушил.

Но самым ненавистным мне было правило съедать свою порцию до конца в школьной столовой. А кормили нас редкой гадостью: тем, что не успели или не решились украсть повара.

Она стояла, как цербер, у выхода из столовой, и каждый ученик, проходя мимо, должен был предъявить пустую тарелку. Для меня, привыкшего к нормальной домашней еде, посещение столовой стало нелегким испытанием. К тому же, родители давали мне в школу сэндвичи. Так что я отнюдь не собирался есть мерзкую порцию осклизлой кирзовой каши, которую трудно было оторвать от тарелки. И кусок сосиски, которая вызывала у меня не меньшее омерзение. И сказать по правде, ни разу так и не съел. Не смотря на то, что столовая отлично просматривалась, мне удавалось скинуть большую часть каши под стол, или прилепить ее снизу к сиденью стула. А котлету и сосиску я обычно отдавал кому-нибудь из вечно голодных учеников.

Училка, как мне казалось, догадывалась о моих фокусах, но почему-то закрывала на них глаза. Но однажды, она неожиданно подошла ко мне в столовой, еще до того, как я начал размазывать кашу по стулу и сказала: «Сегодня ты съешь все!». На мои робкие возражения, что я не голоден и у меня есть сэндвичи, она ничего не сказала. Лишь посмотрела на меня пронзительным взглядом, в котором читалось: попробуй только не съесть, маленький говнюк, и я съем тебя!

Первым делом, когда ее внимание переключилось на других горе-едоков, я попытался спихнуть котлету. Но она тут же пресекла мои переговоры с одним из всеядных одноклассников. Это настолько подкосило меня, что я даже не стал размазывать кашу, решив положиться на судьбу, и обреченно дожидался конца обеда.

Но тут мой одноклассник, Макс, с интересом наблюдавший за моими терзаниями, неожиданно сказал: «А спрячь котлету в какао!».
- Точно! – сказал я, воспрянув духом. Потом, улучив удобный момент, брезгливо двумя пальцами взял котлету и бросил ее в стакан с омерзительным какао. Расправиться с кашей времени уже не оставалось, так как очутившись в числе последних в очереди к выходу, я рисковал подвергнуться более тщательному досмотру Малки Давидовны.

Подхватив стакан с какао и тарелку с кашей, и придав себе уверенный вид, я двинулся к выходу. Сказать честно, я смутно помню, что произошло дальше.

Помню только, как на мне сфокусировался гипнотический взгляд Малки Давидовны и, словно повинуюсь ему, как булавка магниту, котлета всплыла в какао, показав черную спинку. Точно поплавок.

- Это что такое? – грозно спросила она, сверля меня взглядом.
- Котлета... – Пролепетал я.
- И как она туда попала? Сама упала? Случайно?
Я чуть было не сказал: «Да, случайно». Но неожиданно понял, что лучше просто молчать. И тогда наказание будет легким. Училка прочитает очередную лекцию про блокадный Ленинград, и все обойдется.

Но тут на всю столовую раздался громовой голос: «Немедленно сядь за стол и съешь ее!». Все, кто стоял со мной в очереди к выходу, обернулись и посмотрели на меня с любопытством. Им было интересно: стану ли я есть котлету прямо тут, или сяду за стол?

Я стоял посреди столовой, словно на лобном месте, сжимая в левой руке стакан, а в правой тарелку с кашей. И понимал, что съесть котлету – значит покрыть себя таким позором, которого хватит для харакири всем японским самураям, вместе взятым. Да и к тому же, я был физически не способен съесть котлету, так как в детстве был очень брезглив.

Тогда я, кажется, не умел молиться. Но точно помню, что я стоял и молился: «Господи, спаси!».

И тут я заметил, что внимание училки и детей на мгновение переметнулось на другого злостного нарушителя правил питания. Правил Малки Давыдовны. Этого было достаточно, чтобы я быстро пронесся мимо нее к выходу, с меткостью снайпера зашвырнув кашу и стакан с котлетой в посудомоечное окошко.

Моя душа ликовала, хоть я и понимал, что на этом она не остановится.
Но, все же, в тот момент я был счастлив. Потому что, если бы я съел эту котлету, то никогда себе этого не простил.

© Depressant