Уж извините за столь лапидарное заглавие. Ибо если рассказ называть так, как надо, то звучать это будет следующим образом: «Рассказ о том, как триста чурок вместе со своими семьями разом собрались со всего мира, чтобы посмотреть на мой хуй, и что из этого вышло». Согласитесь, несколько длинноватое название для рассказа… Дело в том, что когда я был маленький, по мусульманскому обычаю мой хуй подвергся чрезвычайно неприятной морально и крайне болезненной физически процедуре обрезания. Вот об этот я сейчас и расскажу.

Прекрасным летним утром 1980-го года я проснулся в доме своего ужасного дяди Адиля, где торчал уже три дня по непонятной мне тогда прихоти моего папаши. Дядя Адиль, как ни странно, в эти дни меня не обижал, редко давал мне пинки под зад, что было его излюбленным занятием, и всего раз двенадцать назвал меня «ишяк»… Эх, мал я тогда ещё был и беспросветно наивен. Сейчас бы я, естественно, ни за что не повёлся на такой гнусный развод. Это надо же – ведь дядя за всё это время НИ РАЗУ не назвал меня даже и гяуром! Ну просто ни в какие ворота не лезет! А я ничего и не заподозрил… Ну а хули, было мне тогда всего пять лет.

- Вах, пилимянничик, дарагой, ты ужэ праснуууулся! Вах, ара, пасматри какой маладэц! Иди скарей кущить, тётя Тахира ужэ пригатовил тэбэ савсэм вкусный пахлава, а ещё приехал твой любимый дядя Горхмаз из Тегерана и привёз тэбе многа вкусный рахат-лукум. А ищо приехал другой твой любимый дядя Кямран из Трабзона, и он, наверна, тожэ привёз многа всякий вкусный вещи сваиму любимаму пилимяннику!.. Иди жрать, ара, каму гаварю, ищяк!

Дядя, конечно, сдерживал себя с трудом. Я всю жизнь вызывал у него стойкое раздражение, граничащее с ненавистью, равно как и у всех остальных моих родственников. Чувство это было исключительно взаимным, и я даже в детстве не упускал случая хоть как-то напакостить своим любимым дядям и тётям, которых у меня водилось в ужасающем количестве. А уж дяде Адилю и подавно… Как-то раз я вымазал жиром, добытым из самсы, водительское сиденье в его новой «Волге», и дядя безвозвратно изгадил свои дефицитные финские брюки. А раз положил ему в ботинок маленькую живую черепаху, и накуренный в хлам дядя чуть не отдал душу аллаху от испуга... Но особенно он возненавидел меня за следующий случай. Как-то дядя возлежал у нас во дворе на топчане, и в тени виноградников вкушал отдохновение и негу, покуривая великолепный пакистанский терьяк, который был в то время большой редкостью, и каждый грамм этой маленькой частички рая стоил немалых денег. Блаженство, испытываемое дядей, было не описать никакими словами, будь ты самим великим Махтумкули… И вот, в тот самый ответственный момент, когда релаксация дяди приближалась к абсолюту, и он запивал последнюю глубочайшую затяжку ароматным зелёным чаем, я осторожно подкрался к нему сзади, и гнусавым, противным, визгливым голосом сипло заорал прямо ему в самое ухо! О, если бы вы знали, какой это дичайший, жесточайший, ни с чем несопоставимый облом!!

Несмотря на нежный возраст, я был довольно хитёр и коварен, поэтому сразу же резво слился в заросли виноградника, понимая, что меня сейчас свободно могут за это наглушняк пришибить на месте, а бедный мой дядя так и остался лежать ничком на топчане, подавившись чаем, скрежеща в бешенстве зубами, с бледным лицом, и охваченный от обломанного кайфа полным телесным бессилием и абсолютной душевной опустошенностью. Я более чем уверен, что этот случай останется самым кошмарным воспоминанием дяди вплоть до того самого дня, когда он отправится к аллаху, но даже и тогда, отдыхая в тенистых кущах рая в обществе гурий и ангелов, он нет-нет да и вздрогнет, вспомнив о тот ужасном моменте…

Поэтому его поведение было в те три дня более, чем странным. И уж совсем никак я по малолетству не мог сопоставить его с одновременным приездом в наш город дяди Горхмаза и дяди Кямрана, которые люто ненавидели друг друга с тех самых пор, как дядя Горхмаз почему-то не смог приехать в Трабзон к дяде Кямрану, когда тот устраивал праздник обрезания своего сына, сопливого придука Алибека, тем самым, конечно же, дяде Кямрану было нанесено ничем не смываемое оскорбление…

Короче, меня накормили, помыли, посадили в машину, и, провожаемые почему-то плачущей тётей Тахирой, женой дяди Адиля, мы отправились в сторону моего дома.

А там, в нашем огромном дворе, творилось настоящее столпотворение! Я никогда до этого не видел всех моих персидских родичей, собравшихся всем тохумом сразу, и это было ни с чем не сравнимое зрелище! Представьте себе гомонящую толпу человек в пятьсот. В огромных казанах варится плов, кипит шурпа, в здоровенном баке непрерывно варится кипяток, чтоб постоянно поить всех этих уродцев чаем, и на вертелах жарятся целиком источающие жир и аромат целые бараны, а в углу двора вживую гундосит специально приглашенный знаменитый чурканский певец Гурд Якубов, и среди всего этого хаоса тусуются толпы моих разноплановых родичей, понаехавших ну просто изо всех пердей сразу! Тут были гости из Азербайджана и Турции, из Ирана и Ирака, из Узбекистана и Таджикистана и ещё хуй знает откуда. Был занюханный, никем не уважаемый дядя Рахметулла из Геокча, и жирный, потный дядя Убайд-заде из Байрам-Али, и немеренно богатый, одетый в халат и тюбетейку, бородатый дядя Багир Шах из Ташкента, и корявый дядя Мирзаали из Баку, и даже вдова дяди Сабирбая из Эгджебеди, тётя Нобар Ханум! И вот, завидев меня, сразу вся эта толпа народу вдруг разом взвыла в приветствии, напугав, наверное, до икоты весь наш Дейханский район. Встреча президента Путина старателями города Лабытнанги просто сосёт, подпрыгивая.

И тут вдруг меня хватают на руки и тащат в дом. А там, в комнате, несколько дядей наваливаются на меня скопом, раскладывают пластом, и накрепко прижимают все мои детские конечности к постеленной на полу кошме. А на грудь мне садится, тем самым окончательно лишая меня возможности даже малейшего сопротивления, кто бы вы думали? Да-да, гнусный волосатый защекан дядя Адиль, и на его заросшей диким волосом морде было написано блаженство. Вот тут-то он и припомнил мне тот, безвозвратно улетучившийся в никуда, грамм пакистанского терьяка высочайшей пробы, скотина! Ибо из-за дядиной спины, мерзко улыбаясь черными пеньками сгнивших зубов, выглядывал уже тощий, грязнобородый мулла в засаленной чалме, а в руках у него было жутковатое приспособление, что-то между мясорубкой, ножом и садовыми ножницами. По крайней мере, мне с испугу померещилось именно так. Раздался громоподобный хоровой рев: «Иншаалла!!!», и…

Короче, было, естественно, очень больно. Не верите – сами попробуйте. Орал я дурным голосом и извивался, как гюрза, пытаясь вырваться. Хули, в Коране про наркоз ничего не сказано... Когда я утомился и приутих, меня торжественно вынесли во двор, где толпа персов снова огласила окрестности дикими воплями, после чего началось буйное пиршество. По обычаю, я лежал на возвышении и, окруженный всякими вкусностями, пялился на всё это безобразие. А персы, выстроившись в очередь, всё несли и несли к моему возвышению крупные денежные купюры, при этом, как и полагается, выёбываясь, кто больше даст. А я складывал эти купюры в огромную картонную коробку под строгим присмотром моего папаши. Бабла реально натаскали очень, очень много. Сумму, пожалуй, называть не буду. Но "Волгу" папаша купил потом новую, не продав ещё и старой.

Такая вот история. Всё-таки правы были древние мусульмане, написавшие в своем Коране, что обрезание должно проводиться в раннем возрасте, когда младенец ещё не вкуривает толком, что такое деньги. Потому что если бы обрезание мне сделали сейчас, я бы просто съебался с этого пира подальше, прихватив эту самую коробку, даже если бы хуй мой был отрезан вообще начисто. Ну прикиньке сами - огромная коробка, битком набитая кэшем в самых крупных купюрах!

А дяде Адилю, когда он, сука, прижимал меня к кошме, я всё-таки изловчился плюнуть в бороду! А ещё успел пнуть в фанеру муллу. Так ему, старому пидару, и надо.