С водкой я не дружу с прошлых праздников. Помню ярко-желтую жидкость на дне пластикового тазика; мне печень еще дорога как память.
    Гордо сижу с бутылкой красного вина и пью из горла. Васильевский остров, последние дни зимы. У Васи этот самый праздник, он уже порядком нажратый и примеряет балахон с листиком конопли. Чем бы дитя ни тешилось… Народу тьма, половины из них и сам Васька не знает, увязались по дороге. Закуску съели не они, похоже, ее вообще не было. Правильно, на хрен? Мы что, сюда есть пришли? Я раскопал в недрах холодильника кастрюлю борща, брошенную его матерью при отступлении, и долго не мог зажечь газ – моя плита электрическая. Ну вот, хоть пожрал.
    Девушки страшные, как на подбор, но мне насрать, да и нельзя сейчас. Если кто-то суется к моей бутылке, я предупреждаю, что у меня сифилис. Выебнулся осенью наизнанку, трахнул панкушу на Марсовом поле, теперь расхлебываю. Многие не верят. Зато я верю и отбираю свою «Изабеллу».
    Весело до дрожи. Крашеная блондинка с гитарой что-то плетет про Башлачева, на которого мне насрать далеко и надолго, так же, как на Шевчука, Визбора, Кинчева, БГ и всю их братию.
— Правда, он лучше, чем Летов? Янка Летову так и говорила: по сравнению с Башлачевым ты говно. — Она улыбается мне.
— А Летов – мудак. — Слышу я из-за спины.
— А мне поебать, — шепчу я про себя. Это что, она меня соблазнить таким способом вздумала?
— А тебе из них кто нравится? – Не унимается она. Зря старается.
    Я затыкаю ее словами «Янка твоя сама по сравнению с Егором говно», она фыркает, снимается с места и уходит играть в другую комнату. Мудаком себя не чувствую. Тихо. Хорошо-то как! Копаюсь в Васькиных кассетах и не нахожу ничего примечательного. На кухне драный пол, утыканный цветными наклейками холодильник, старый гэдээровский гарнитур. Тоска, убожество и три пьяные девушки на полу. И все это я уже видел тысячу раз, и эти пьяные рожи, и этих девушек с гитарой, и этот показной листик конопли, и эти пустые холодильники, и эту темноту за окном, и мокрый снег.
    Я трезвый, как стеклышко. Девушки повытаскали все мои сигареты, и я иду за новыми и за новой бутылкой для себя. Вася тащится рядом и что-то радостно несет про Саддама Хусейна. Видимо, хочет как следует отпить первым, зубы заговаривает. Ладно, отпей. Он захлебывается и сплевывает красным в снег. Кашляет и падает. Трое молодых парней с помятыми лицами курят у парадной и наблюдают за нами. Я замечаю, что они все одеты в хреновые старые куртки. Время от времени почесываются, будто у них вши.
    Я думаю, стоит ли вообще возвращаться в Васькину квартиру? Может, домой и спать? Из его окон орет «Раммштайн», тошно мне, тошно. Всё на хуй, всё задрало!
    Вот только его дотащу до дивана – и домой. Какой-то он неестественно веселый, обкурился, что ли, без меня? Запашок подозрительный от его нечесаной гривы. Тайком курил, вот что значит верный друг… Здоровье мое бережет.
— Вадим, ты мудак. — Рассуждает он, сидя у меня на спине. — Приперся, девушкам нахамил. Водку не пьешь. Ты зачем вообще тогда приперся?
— Могу уйти. — Лампочку в подъезде выбили, сволочи. Тяжелый, гад, четыре этажа его на спине тащил.
— Куда уйти? Нет уж, ты не уйдешь! Метро закрыто. И так половина народу ушла. Ты же мой лучший друг! Хоть ты и мудак. Ведь ты мудак?
— Возможно… — Я швыряю его на диван. — Тазик принести?
— А принеси ты мне лучше пива! Оно на кухне под столом. — Вася лежит умиротворенный, волосатый и бородатый, как Иисус, только что снятый с креста.
    На кухне четыре девушки беседуют о суициде. Одна, в цивильном платьице, рассказывает историю про мужика, который решил выпить бутылку водки и броситься с крыши. Мало показалось, пошел за второй, и тут его зацапал мент. Куда как весело…
    Другая, вся в металлических шипах и в черной коже, сидит на грязном полу и вещает:
— Я знаю очень многих людей, которым нравится говорить про суицид. Чтобы их вытаскивали. Звонят тебе, грузят, как у них все плохо. Я думаю: что за чушь? У меня проблем вдвое больше. И успокаивать их надо, все хорошо, все отлично. Потом у самой настроение хуже некуда, а они свеженькие, бодрые такие. И через три дня – то же самое. Как будто так и надо свои проблемы решать. Вот пойду и вены себе перережу! Да начнем с того, что их резать надо вдоль, на обеих руках, чтобы вся кровь вытекла. А у этих сутки будет течь, и перетянуть можно сразу.
    Третья, в клетчатой рубашке и рваных джинсах, замечает:
— Почему-то никому не приходит в голову сонную артерию перерезать. Инстинкт самосохранения. У нас вообще каждый второй себе вены резал.
— И никто не умер, — добавляет девушка в платьице. — Все ходят со шрамами, гордятся. Чем гордятся, не понимаю?
    Четвертая – моя блондинка с гитарой. Она за каким-то хреном принимается расчесывать мои волосы. Больно. Они у меня такие густые, что я сам их с трудом чешу. И длинные. Так и есть, расческу сломала. Сейчас опять про Башлачева начнет. Яду мне, яду!
    Я вспоминаю тетку, которая кинулась под поезд в метро. Фарш стекает по стенке. Красные виноградники в Арле! Шла бы лучше в лес и таблеток наглоталась под кустом, чтобы людей не нервировать.
    Развиваю бурную деятельность по спаиванию девиц. Подваливает остальная волосатая компания и в течение трех часов ужирается до полумертвого состояния. И только я после полутора бутылок вина трезвый до омерзения. С девушками этими я бы не лег, даже если бы мне за это штуку баксов заплатили. Блондинка виснет на мне, как будто я и есть ейный Башлачев, спустившийся с небес. Маленькая девчушка в голубом свитере рассказывает по четвертому разу, как ее отпинали курсанты из Фрунзе. Как будто им заняться больше нечем кроме избиения детей.
    Я наступаю на горло «Раммштайну», и все потихоньку расползаются по углам. Несколько парней устроили в соседней комнате вялую возню с девушками, но скоро затихли. Блондинка копошится в ванной. Васька храпит поперек дивана. Сонное царство… Я поднимаю его и вытаскиваю из ящика одеяла и подушку. Подушку, так и быть, положу под Ваську, а одеяла возьму себе. На полу жестковато, но терпимо. Кладу рюкзак под голову. Из Васькиной пасти несет перегаром. По всей квартире слышно сопение, урчание и тяжелое дыхание усталых пионеров. Сна ни в одном глазу, сушняк.
Пью из-под крана на кухне и иду назад, спотыкаясь о фальшивого хиппи, который разлегся поперек коридора. Джинсы старательно попилены, хорошо вымытая длинная шерсть. Ишь ты, пацифик к мобильнику прицепил. Покойся с миром, дорогой товарищ.
    Сон легкий, больше похожий на бред. Я еду в Москву и вспоминаю, что не взял денег на обратный билет. На собаках возвращаться придется. Я там никого не знаю, что делать? Может, занять у кого-нибудь? Меня приютили две грубые маленькие лесбиянки. Говорят: только никакого фака, ты нам всю картину испортишь. С какого перепугу я их трахать стану, этих нахалок? Город посмотреть, что ли?
    Сквозь сон чувствую шевеление в комнате. Трое незнакомых людей, те самые, что курили внизу. Наверное, кто-то выходил на лестницу и не запер дверь. За окном ярко светит фонарь. Голова Васьки свесилась с кровати, и я вижу его открытые глаза с дрожащими веками. Он скрипит зубами, я слышу какое-то бульканье. Шея блестит чем-то черным, и справа от меня липкая лужа. Чувствую мелкие капли на своем лице. Трое обшаривают шкаф. Приближаются ко мне, снимают с пояса трубку, вытаскивают из кармана бумажник. Один, видимо, замечает, что я смотрю сквозь ресницы. Он чувствует мое учащенное дыхание. Осторожно снимает часы. Хер с ними, с часами.
— Не спит. — Тихо говорит он. Его руки трясутся.
У меня бешеный пульс, и я ничего не могу с этим поделать. Второй чиркает по моему горлу ножом с коротким лезвием. Я почти не чувствую боли. Шее становится тепло. Кровь не фонтанирует, значит, артерию не задели. Только разрезали кожу.
Они неслышно идут в другую комнату. Собирают урожай. Оттуда – ни звука. Может, я – последний? Или нет? Лежу и думаю: хоть бы никто не проснулся! Если я заору, благо мне не перерезали трахею, гости все равно настолько пьяны, что не смогут сопротивляться. Еще не сразу сообразят, что к чему. Начнется паника… Блядь, в конце девятнадцатого века это называлось кражей на гутен морген, и если ты просыпался, то мог трахнуть красавицу-воровку. Эти явно не каждый день так делают. Героиновая кожа у них, конечно… Обычно такие разбивают лобовые стекла иномарок и вытаскивают стерео, а тут такая удача подвалила. Заметили, что тусовка, музыка играет и дверь не заперта. Ждали, готовились. Я виноват, недоглядел. О, блядь! Всё я!
Слава богу, вышли  из комнаты. Обшаривают карманы одежды на вешалке в передней, уронили что-то. Споткнулись о чьи-то сапоги. Скрипнула входная дверь. Ушли?
Я выбираюсь из комнаты и запираю дверь на оба замка. Из Васькиной артерии кровь больше не фонтанирует, течет слабой струйкой. Веки не дергаются, дыхания нет. Иду на кухню к телефону. Он не работает, Васька днем разбил по пьяни. Кровь пропитала футболку и джинсы у пояса. Края раны пощипывает. Включаю свет во всей квартире. Парень в коридоре стонет и держится за ключицу; из-под его руки течет светлая кровь. Телефон с его шеи, естественно, содрали. Еще бы, складной LG с цветным экраном, камерой и полифонией. Он обалдело смотрит на мое горло.
— Все в порядке, — говорю я.
— Эти козлы меня порезали… — Он приподнимает голову.
— Лежи, зажми вот здесь. — Я прижимаю его пальцы к кости в том месте, где проходит кровеносный сосуд. — Крепче держи, понял?
    Он судорожно глотает слюну и скользит пальцами в густой алой жиже.
    Девушки раздраженно щурятся от яркого света. Все они целы и невредимы. Тупые козы, хоть бы помогли… Видите ли, им плохо от вида ран. Им, бедненьким, страшно. Знаю я, как им страшно, пачкаться не хотят. Девочка в голубом свитере шарахнулась от меня. Еще один парень порезан неглубоко и тоже жив. Показываю девушкам, как остановить кровь. У самого одежда вся в крови, хоть выжимай. Слабость, в глазах слегка темнеет. Девушки боятся идти звонить, а нерезаные парни пьяны, как свиньи, даже не проснулись. Блондинка помогает мне дойти до входной двери. Я выхожу, и она сразу запирается изнутри.
    Соседи долго не хотели открывать, пришлось звонить в четыре двери. Кровь холодила тело, и одежда стала твердой и ломкой. Когда мне наконец открыли, я свалился у ног пожилой тетеньки. Пришел в себя, когда она спрашивала:
— Что случилось?
    Вокруг собралась толпа таких же бабушек с горящими гневом глазами. Называю номер квартиры.
— Детей зарезали!
— Бандиты…
— Сами виноваты, передрались там все…
    Еще подумают, чего доброго, что это я Ваську порезал и сам себя по горлу полоснул для отвода глаз.

* * *

    Весной я носил шарф, но летом стало жарко, да и кому какое дело? Ваську жалко и хиппи того богатенького – крови слишком много потерял, пока я к соседям ломился. Не люблю об этом рассказывать.

Как-то услышал у себя за спиной:
— Парят они оба, что их порезали. Кому они, на хрен, сдались? Кому нужны были их вшивые мобильники? У нас каждая собака имеет тридцать третью «Нокию». Деньги они к утру уже пропили, нечего там было брать. Это суицид был коллективный. Вадик на медицинском учится, понятно?