Мы живём до тех пор, пока не умерли.

Последние месяцы были особенно тяжёлыми. Женя почти перестала ходить, а потом и вообще вставать с кровати. Болезнь добралась до позвоночника, её мучили страшные боли. Помогали только наркотики, да и то ненадолго.  Это дни запомнились Петру бесконечными уколами в туго натянутую, синюю от гематом кожу с красным точками от предыдущих инъекций. Ежедневными клизмами – у Жени была какая-то навязчивая идея, что у неё в кишках скапливается гниль. Долгими, протяжными, полными боли стонами. Она не позволяла ему спать с ней рядом – только в соседней комнате. Он лежал без сна, глядя в темноту и узкий луч света, пробивавшийся из-под двери. И молился.

За эти два года он потерял веру во всех богов, которых придумали люди.  Но продолжал бессмысленно повторять про себя: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, умоляю».  Иногда ему казалось, что кроме этих слов он больше ничего и не знает.

А ведь всё было так по-другому. Какие-то пятнадцать лет назад – разве пятнадцать лет это срок? Они оба были молодыми и здоровыми, беззаботными и влюблёнными в жизнь. Они поженились на последнем курсе, не дождавшись окончания института. Дальше всё было как у всех: три работы, пять халтур, первые заработки, первая, снятая независимо от родителей, комнатка в комуналке.

Потом перестройка. Потом девяностые.  Процесс первоначального накопления капитала, бессонные недели и месяцы без отпуска, нервы, скандалы, истерики, паранойя и постоянный страх. Предателсьтва друзей, ссоры с родными, смерть её матери. Купленная, собственная квартира, машина – сначала общая, потом ещё одна – для неё. Отпуск на Канарах, шопинг в Европе. Десять лет семейной жизни отметили в Париже.

А потом она заболела. Женя всегда была мнительной и внимательно следила за здоровьем. Занималась в бассейне, ела то по Моньтиньяку, то по группам крови. А потом однажды она пришла от врача, белая, как снег за окном.

-Давай сядем, - она потянула его за руку к дивану, - У меня рак.

Два года страха, надежд, отчаянья, два года борьбы. Сначала была, конечно, химиотерапия, облучение. Женя ходила лысая, еле держась на ногах от слабости, то и дело бросаясь к унитазу, чтобы выблевать почти не переваренную пищу. Через три месяца сказали, что наступило заметное улучшение, что опухоль сильно уменьшилась и советовали операцию.

Женя отказалась.

-Ты же сам меня любить не будешь, безгрудую-то! Они же сказали – всё нормально, иду на поправку. Я ещё тебя переживу!

У неё снова выросли волосы. Они ещё раз съездили в Париж и купили новую кухню.

Спустя два месяца всё началось снова. Пётр часто наблюдал, как Женя, думая, что он её не видит, мнёт руками грудь, склонив голову на бок, как будто прислушивается к чему-то. И смотрит пустым взглядом в никуда.

Этот взгляд преследовал его во сне. Такой она была всё последнее время. Лежала на кровати, землисто-жёлтая, с поседевшими волосами, безучастная ко всему, бессмысленно глядя в стену рядом с кроватью.

-Женя, хочешь чего-нибудь? – спрашивал он тихо.

-Ничего.

Сперва она пыталась бороться. Пётр помнил бесконечную череду врачей: лица, лица, молодые, старые, мужские, женские, все они начинали с одного и того же:

-Ну конечно, вылечим! Ещё и не таких вылечивали! Наверняка диагноз ошибочный!

И заканчивали тоже всегда одним и тем же. Разведённые руки, прячущиеся глаза:

-Сами понимаете, рак. Тут уж ничего не поделаешь.

Были знахари самого различного рода: бабка-заговорница, которая жила где-то в Гатчине, развесёлый старичок, лечивший мёдом, усатый гомеопат, нервно-экзальтированная иглоукалывательница. Их ободряюще-оптимистичные похлопывания по плечу, таинственные лица, дикие процедуры. Жадно дрожащие руки, обслюнявленные пальцы, пересчитывающие купюры.

Бесконечное стояние на службах в церквях, колеблющийся свет лампадок, суровые лики чудодейственных икон, сотни исписанных бумажек-молебнов. Долгое, отупляюще-монотонное хождение вокруг ярко-голубой часовни Ксении на Смоленском кладбище. Голуби, клюющие с рук искромсанные пряники. Карманы, тяжёлые от мелочи на раздачу нищенкам. Чёткое ощущение, что вот-вот, ещё немного – и порвётся ткань бытия, чтобы пустить в жизнь чудо. Дородный, благостный священник  в расшитой рясе, мажущий лоб маслянситой ароматной кисточкой, проповедующий о чудесах и добре. Тот же священник, задравший рясу чуть не до пояса, чтобы сподручней было пинать ногами скрючившегося на снегу бомжа. «Я тебе три раза повторил – не твоё здесь место!»

Тяжёлый запах благовоний, золочёный полумрак дацана,  узкие жёлтые ладони заезжего ламы на всё ещё кудрявой Жениной голове. Просветлённо улыбающиеся служители с бритыми головами, дети, играющие в коридорах. Свободно живущие на территории храма собаки: «Мы верим, что они охраняют нашу святыню». Большой белый пёс с чёрным пятном на хвосте, ластящийся к сидящей на скамеечке Жене. Тот же пёс спустя месяц, выкинутый на помойку, с залитой кровью спиной и вытекающим из раскроенного черепа мозгом.

Мучительное ожидание в белых коридорах у дверей кабинетов с табличкой «Не входить – идёт обследование». Страницы книг, прочитанные впустую, только чтобы отвлечь глаза от затёртого линолеума полов, а голову – от навязчивого круговорота отчаяния и надежды. Сжимающееся в холодный комок сердце, когда открывается дверь. Сердце, падающее в темноту, когда глаза встречаются с её глазами.

Истерично-суетливые подруги и родственники, с сочувственными лицами смакующие подробности. Шёпоток коллег за спиной, звонки родителей. «Ну как там Женя?»

«Жива ещё! Вам назло! Не дождётесь!» – хотелось крикнуть ему им всем в лицо. В лицо всему миру. Жене в лицо.

-Мне ничего не надо, Петенька. Ничего.

Осенью она престала сопротивляться. Она отказывалась видеть врачей, рыдала при виде сиделок. Иногда просила отвезти её в хоспес, иногда кричала,  что это ей наказание за сделанный в семнадцать лет аборт. «Я как мама, я умру как мама», - приговаривала она, как заклинанье. Её мать умерла пять лет назад.

-Но ведь ей было шестьдесят восемь лет! – повторял ей Пётр. Женя улыбалась и качала головой, как будто она знала некий секрет, недоступный пониманию мужа.

Она не хотела ни музыки, которую он включал ей, если надо было куда-то отойти, ни фильмов, которые он покупал для неё тоннами, ни книг, которые он читал ей каждый вечер. Она равнодушно восхищалась цветами, которые он приносил, от фруктов её тошнило. Просто лежала и смотрела в стену. Иногда она спрашивала, как том его работа. Он говорил ей, что взял отпуск, хотя на самом деле давно уже продал свою долю в бизнесе. А через некоторое время ей стало уже всё равно. Она либо кричала от боли, скребя скрюченными пальцами простыни, либо бормотала что-то, блаженно пуская слюни, после того, как он попадал иглой в вену.

Она умерла в ночь с субботы на воскресенье, санитарной бригады пришлось дожидаться несколько часов. Сёстры и подружки слетелись в мгновение ока, как будто сторожили под дверью. Причитали и бились в истериках, глотали корвалол и порывались заключит его в объятья.

После того, как Женю, неожиданно тяжёлую, застёгнутую в чёрный пакет, увезли, он оставил всю эту заливающуюся слезами ораву женщин в пустой квартире и вышел на улицу.

Шёл снег, домашние тапочки мгновенно намокли, футболка облепила плечи ледяной коркой. Он брёл, не разбирая дороги, а потом нашёл себя в старом парке. Здесь они когда-то познакомились – она гуляла с соседским ребёнком, а он решил, что это молодая мать-одиночка. Здесь всё было по-прежнему. Покосившаяся деревянная усадьба каких-то лохматых годов, чудом уцелевшая в век атомного оружия и компьютеров, замёрзший пруд, укутанные снегом ветки клёнов и лип, чёрная каллиграфия чугунной ограды.

Странно… Сад на месте, пруд есть, кусты, деревья. Есть даже сам Пётр, глупый и смешной в своих вытянутых на коленях трениках, замерзающий посреди этого великолепия. А Жени нет. И незачем больше твердить про себя: «Пожалуйста, пожалуйста». И незачем бояться всякий раз, возвращаясь из магазина, что тонкая рука под белым одеялом не шевельнётся ему навстречу. Незачем замирать, прислушиваясь к её дыханию, незачем смотреть, надеясь на узнавание, в её затуманенные глаза. Всё самое страшное уже произошло, и теперь бояться уже нечего. Ткань бытия порвалась, чтобы впустить смерть.

Он пошёл обратно, не чувствуя пальцев, да и всех ног ниже коленей.

Похороны, отпевание, гражданская панихида. Он всё организовал сам, поражая окружающих спокойствием и собранностью. Они подходили, хлопали его по плечу, обнимали:

-Держись, дружище.

Пётр смотрел на них изумлённо и почти весело. Держаться? За что ему держаться? И зачем? Всё уже случилось, Жени больше нет, и через неделю ему выдадут то, что можно будет условно считать её останками, в мраморной урне с золочёной надписью.  Весь его мир, всю его жизнь выдадут ему сожжённой в прах. И нет даже никакой гарантии, что это будет именно тот прах, а не просто горстка пепла с бычков перепивших гастарбайтеров.

Хоронил он её сам, не допустив до этого даже вечно полупьяного тестя. Бывшего тестя. Хотя дело шло уже к весне, земля была промёрзшая на несколько метров вглубь. Пришлось просить помочь с ломом кладбищенского рабочего. Тот, по крайней мере, ничего не спрашивал, закончил работу, взял сурово поблёскивающий пузырь и ушёл, пробормотав прощание.

Дома он долго сидел перед телевизором, наблюдая, как пляшут по стенам разноцветные сполохи от экрана. Где-то в четвёртом часу заметил, что экран уже давно мельтешит серыми полосами. Потянувшись, выключил телевизор. Голова была пустая и тяжёлая, как будто мозг, привыкший без конца твердить только «пожалуйста, пожалуйста», разучился работать вообще. Последние дни были  хоть как-то заняты всеми этими похоронами-отпевания-гражданскими-панихидами-поминками и прочей мутотенью. Теперь не осталось ничего, кроме пустоты.

Он налил себе коньяка, выпил. Вкус был смутно знакомый, как будто их прошлой жизни. Сунул под голову подушку и уснул, не раздеваясь. Проснулся через несколько часов от вороньего грая. Птицы, облюбовавшие деревья под его окнами, устроили заседание своей птичьей думы, носились взад-вперёд мимо окна и бешено орали на все голоса. Он сразу вспомнил, что Жени нет. Последние несколько дней он ложился спать, каждый раз боясь, что проснётся – и привычно пойдёт к ней в комнату, проверять, не нужно ли чего, или будет лежать, прислушиваясь к её дыханию через стенку. Хотя такого ни разу не случилось.

Он дошлёпал до ванны, глядя в зеркало, почесал подбородок под трёхдневной щетиной. Морщась, умылся холодной водой, почистил зубы. Натянул свитер, причесался. Накинул куртку, взял сигареты, вышел на лестницу и запер дверь. Их квартира была на последнем этаже, поэтому ключи от чердака хранились у него. Распахнув скрипучую дверь, он вышел на крышу.

Снег почти весь стаял на чёрном гудроне, только кое-где за трубами ещё виднелись грязно-белые кучки. Солнце вставало над городом, играя золотистыми отблесками на рогатых антеннах, над головой в светлеющем небе плыли серые облака. Ветер дул с реки, принося тёплый запах тающей воды. Он поплотнее запахнул куртку и подошёл к краю. Внизу лежала серая лента улицы, притихшие машины окаймляли узкие тротуары. Дальше был парк, весь в чёрных и жёлтых пятнах. Пётр качнулся вперёд… И ничего не почувствовал. Ни страха, ни волнения. Перед его мысленным взором нарисовалась яркая и чёткая картина: его тело, распластанное внизу, на асфальте, мозги, вытекающие под ноги прохожим… как та собака в буддийском храме. Равнодушие и спокойствие затопили его с головой,  он думал о своей смерти, о конце своего существования. И ему было всё равно.

Он наклонился ещё раз над пропастью этажей, увидел собственный окна. Всё равно.

Краем глаза он заметил какое-то жёлтое пятнышко на чёрном фоне. Пригляделся. Пробившись в узкую извилистую щель в растрескавшемся покрытии, заполненную всякой пылью и прошлогодними перегнившими листьями, рос цветок мать-и-мачехи. Крошечный, чахлый, со свернувшимися в трубочку  от холода листочками, неизвестно как и откуда здесь взявшийся, обречённый на гибель если не сегодня, то завтра-то уж точно, цветочек распускал пронзительно-жёлтые лепестки навстречу встающему солнцу.

Пётр отошёл от края и сел, тяжело привалившись спиной к шершавой кирпичной трубе. Долго сидел, глядя, как дрожит на ветру сумасшедшее растение, как шевелятся, будто маленькие пальчики, его узкие лепестки и рваные листочки. Смотрел на ворон, деловито и шумно нарезающих круги у него над головой. Смотрел на парк, лежащий внизу, на чёрные точки уток, неуклюже ковыляющие к полынье. На машины, движущиеся по мосту, на первых пешеходов, спешащих к остановкам. На лобастые автобусы, которые, покачиваясь, тащились к людям.  Тёплый весенний ветер разгонял тучи над городом, и узкая полоска рассвета, разрисованная чёрными силуэтами домов, становилась шире и светлей.

Пётр встал, отряхнул штаны, поплотнее запахнул полы куртки. Вынул из кармана сигареты, прикурил. Ещё раз посмотрел вокруг. На мир, в котором не было Жени, но был весенний рассвет, просыпающийся город, жёлтый цветок и крикливая стая ворон. В котором был он сам. Сорокалетний усталый мужчина с половиной головы седых волос, с квартирой, полной воспоминаний и жизнью, которая закончилась две недели назад, но почему-то всё-таки продолжалась.  

Он провёл рукой по лицу и подумал, что надо бы всё-таки побриться. Открыл дверь и спустился вниз. Что же. Рассвет, город, цветок, вороны и он сам. Не так уж и мало для начала.