Боже, как надоело насиловать свою врожденную грамотность… Я понимаю, там, на Удаве, таких еще много, котов ученых с длинными ушами беспесды, которые притворяются даунами. Я так больше не хочу. Даже не потому, что надоело. Не потому, что все под одну гребенку. Есть что-то другое, не знаю даже, как выразить.
    Два года висел на Удаве и на «Падонки орг», совсем зеленый туда пришел, еще на старом втором «пне». Прижился, срался в комментах с разными темными личностями, засылал тексты, про еблю в основном, потому что больше ни о чем не думалось. Штук двадцать заслал, друзья налюбоваться не могли: Косой писателем стал. Я и над ними, и над собой ржал втихомолку. Хотелось чего-то лирического и непиздерического, как сказал кто-то там в сети. Как-то всё совпало.
    Я сейчас пишу не на компе, а на бумаге, ручкой. Отвык уже, сочинения тоже набирал, домашки разные, потому что почерк плохой. Училки в «Надежде» покривлялись и перестали, просекли, что им так удобнее, а скачивать готовые я из гордости не стану. Буквы выходят такие, что не разберешь, пальцы все равно дрожат. На клаве дрожат еще больше, потому что руки вытянуты вперед. Мать думает, что это абстинентный синдром, что я нажрался опять втихомолку вечером. Пусть думает, я скорее сдохну, чем расскажу ей. Не могу теперь подолгу читать книги, смотреть фильмы – вскакиваю, и хочется бежать куда-то непонятно зачем. Схожу на днях к невропатологу, разберемся, что там к чему.
    Как меня зовут на самом деле, вам знать не обязательно, допустим – Вася, а у падонков мой ник был Мерзкий Моралес.
    О себе что-то надо сказать, верно? Не лезет в башку ничего. Морда обычная, рост средний. Нос мне сломал один недобиток новорусский года четыре назад, я за это же ему руку сломал, долбанул со всей дури о край парты; математичка услышала его визги, обоих потащила к завучу. Я в кровище весь, из носа течет, и он первый начал, это идиоту ясно было, но мне пригрозили, что исключат, и мозги ебали неделю, а ему ничего. Он герой с клешней на перевязи. Так еще вызвали к директрисе, и она мне мозги ебала в довесок. Голос нудный такой, как у комара на кронштадтском болоте. Зудит, журналом «Лиза» обмахивается – жарко. И я ей до фени, и не слушает меня даже. Я возьми и ляпни, что у него, мудилы, рука срастется, а он мне лицо изуродовал, и это навсегда. И я ему за это вторую руку готов сломать, и обе ноги до кучи, потому что у меня и так рожа была страшная, а теперь мне вообще с таким лицом жизни не будет. Директриса заорала что-то, я спокойно вышел из кабинета через предбанник; секретарши не было, она курила во дворе. Расстегнулся, хотя первоклашки бегали рядом, и отлил этой козе на дверь. Так я попал в школу для трудных подростков под названием «Надежда».
Я ее называл «Последняя надежда», ибо таких тупых, сраных, вонючих, уебищных козлов и шмар я не встречал больше нигде. Я там стал первым учеником в классе, и меня училки ставили в пример. В восьмом и девятом классе меня выпускники изрисовывали маркером, подлавливали в коридоре  и перебрасывали, как мячик, — в «квадрат» мной играли, ублюдки. Пристебывались во дворе, отнимали вещи. Травой барыжили прямо в туалете и курили, сидя на толчке, а я туда лез по дури за естественной надобностью. Я им помешал, наверное. Позже траву там стали загонять мои одноклассники, и я у них покупал со скидкой. Еще мы в этом сортире бухали на последних уроках, он удобный был – напротив двери стенка, не видно из рекреации, что внутри делается. Только что не ширялись там. Уборщицы сами не просыхали, так что у нас было полное взаимопонимание. Они не стучали на нас, а мы им наливали граммов по сто.
Я одноклассников возненавидел за то, что они так же подъебывались к младшим. Пару раз вписался за малолеток, и меня потом свои же отмудохали на Кроншоссе. Чтоб не откололся от коллектива, надо понимать. В зеркало я после этого еще три недели старался не смотреть, веки были радикально черного цвета, который сменился позже нежной прозеленью. Да, самое главное – мне средний палец сломали, за то, что приподнялся, когда они уже уходили, и фак показал. От фака они прямо озверели – я его пососал еще и помахал им, небрежно так. У наших в девятнадцатом квартале считается, что оральным сексом только петухи занимаются, даже когда баба сосет. Тёмные, как чукчи какие-то.
Я в тот же вечер живо изобразил эту сцену: бригада дорожных рабочих ебет пидора черенками лопат. Печатаю, на монитор поглядываю заплывшими глазами, малек водки у бати спер, отпиваю из горла и чувствую – веки с трудом открываются. Пидору досталось по первое число, и у него тоже зенки заплыли, как у светлой памяти Сильвестра Сталлоне на ринге. И я себя очень отчетливо представлял этим пидором с порванным очком и сломанными ребрами, тем более, что в ребра меня по реалке отпинали, а около двенадцати шок прошел, и палец дал о себе знать – как я им еще хуярил по клавишам часа три, это уму непостижимо.
Потом искупал свою вину кровью, давал им рубиться в контру на новом компе. Набивались ко мне по восемь человек, как будто так и надо, пока батя с мамой не выперли их наконец объединенными усилиями. Благодаря моему бедному компу я стал уважаемым человеком в классе и благодаря падонкам, конечно. Приятно иметь своего живого Пушкина.
Еще они любили играть по сетке, и меня иногда в игровые клубы таскали, разоряли на сотню. Одно время у нас в Кронштадте вообще не было игрового клуба  (ограбили, да еще заперли всех в сортире до утра, как в газовой камере), поэтому мы ездили на ночь в Питер, там клуб такой «Технология» у Старой Деревни, очень удобно, рядом с остановкой. С тремя парнями я даже подружился — с Черепом, Ником и Коляном.
Про четырех девок из нашего класса я доподлинно знал, что они – лучшие минетчицы города, сам их каждый вечер видел на перекрестке у Черной дороги. Тоже предлагали со скидкой — я не согласился. У самого, правда, стоял в это время как ненормальный, и темно там было, и кусты рядом, и пара сотен в кармане рюкзака. Может, я сентиментальный такой, но не захотелось вот так расстаться с невинностью, в придорожной канаве. А я им, наверное, даже нравился. Гулял там каждый вечер, разговаривал с ними нормально, не выебывался, как другие. Они бы мне и бесплатно дали.
Я смотрел на всё это, и ничего не менялось, и в другую школу меня уже не брали, и мне было понятно, что моя жизнь — ГОВНО, я курил вместе со всеми, бухал вместе со всеми, деградировал вместе со всеми и постепенно превращался в такое же быдло, как все. Осенью в одиннадцатом классе сам заловил подростка в коридоре, и было даже приятно, и весело было, весело, тем более, что дернули на двоих с Черепом. И мне было насрать на мое лицо, и удав был как отдушина, и я стебался над быдлом, и я стебался над собой, и мне было положить на всех, и мне было положить на себя, и во веки веков, и аминь! Самое поганое – то, что я начал выпивать по ночам один, сидя в интернете. За ночь высасывал по две пластиковые бутыли «Очакова». Это уже ахтунг, дальше некуда.
Так и шел иногда в школу по Черной дороге, пьяный в жопу. Потом перестал ходить по утрам, приползал заспанный, к четвертому уроку. От пива начинались особо злобные глюки, и я представлял себя по пути маньяком, ебущим полураздетую девушку в жопу, как в немецком порно. Иду один, на дороге огромные замерзшие лужи, ветер, справа газовая труба, по обе стороны покосившиеся черные заборы, за ними времянки на огородах — из фанеры, из жести, из старых досок – как хижины неимущих китайцев. Пейзаж словно после ядерной войны. Под заборами накидан мусор, и всё это прикрыто снегом, и ветер такой, что к земле пригибает и лицо жжет, и я ебу ее в жопу, вжимая лицом в мерзлую землю, и она орет, и ей больно и холодно, и она обоссалась от страха, и мне холодно, и в башке шумит от алкоголя. А главное, грезы настолько реальные, что я даже с ней вслух разговариваю, вижу ее лучше, чем эти заборы и трубу, картинка заслоняет то, что перед глазами на самом деле. Проблююсь у забора – и дальше иду, к знаниям, к свету, мать его, к радости, к радости, к радости! И радости полные штаны!
Ну, я знал, конечно, что на школе жизнь не кончается, этим уебкам светит впереди в лучшем случае путяга, а мне вуз, так что не всё так плохо, но до вуза-то нужно дожить! А теперь вступительные скоро, и я не могу готовиться. На журфак собрался, и там конкурс шесть человек на место, а я не знаю ни хуя — веселуха! Посмотрю, сколько мне еще повторять, читать заново — и тошнит. И, не дай бог, в армию через год, а там то же самое быдло. Кронштадтский военкомат нас пасет жестоко. Шаг влево, шаг вправо… Но я не об этом.

* * *
(Маленькое лирическое отступление)

Всю свою сознательную жизнь я хочу. Ебаться. А кто не хочет?
У меня стабильно вставал на втором уроке, и было не по себе, когда я отвечал, а отвечал я часто, ибо никто, кроме меня, ничего не учил дома. (Это пока пить не начал, до одиннадцатого класса, потом просто дрочил в это время дома, и точка.)
Когда я еду в метро и вижу убогого парня с симпатичной девушкой, мне хочется убить его на месте, крокодила, чтобы не оскорблял божье творение своей поганой рожей. Когда я вижу одинокую девушку с красивыми грустными глазами, мне хочется сделать ей лонет, чтобы ее глаза повеселели. На большее я даже не рассчитываю. Я вижу ее голой. Я хочу быть резиновой перчаткой на ее руке. Я хочу быть ее вибратором, неодушевленным предметом на батарейках. Потому что не могу себя заставить подойти к ней, этот гад в штанах от восторга поднимает голову, я краснею до ушей и держу бейсболку на коленях. Я ненавижу высоких красивых материально обеспеченных парней с прямыми носами, я ненавижу свое лицо, свой рост и этого буржуйского недопёска из прежней школы. Каждое утро, когда я бреюсь перед зеркалом, вижу там свое отражение – и настроение портится на весь день. Ну, может, не на весь. Потом компьютер – и я гордо рассуждаю о лонете на Удаве, проявляя большие теоретические познания. Например, на клитор нельзя сильно давить, а кусать его нельзя под страхом смертной казни. Многие этого не знают, я отвечаю!
Я, в отличие от некоторых, не только садистское порно смотрю, но и читаю много. В порно ведь совсем не так, как в жизни, и позы не те, в которых удобно, а те, в которых легче снимать крупным планом.  И лижут там не по реалке, всё больше слюни пускают. И бабы так не кончают, это точно.
Первый раз я пробовал это в девятом классе с девушкой моего друга. Мы заперлись в ванной в его же квартире, на его дне рождения. Ее звали Оля, кажется, и она была старше меня на два года. Низенькая, нос картошкой, тоже в трениках, и плевалась смачно, как мужик. Этакая веселая буренка. Ванная была грязная, пол покрыт расколотой плиткой, черные потеки на стенах, паутина. Я был поддатый, повернуться было негде, я даже не представлял, как ее трахать, на краю ванны, что ли? Член стоял плохо, она стащила с меня треники вместе с трусами и встала на колени на этот засранный пол. Я уже ни о чем не думал, когда она взяла в рот, и тихо шатался, держась одной рукой за раковину, а другой – за шкафчик. Она послюнявила его немного, сплюнула, и ее неожиданно вырвало мне прямо под ноги, на тренировочные штаны и трусы, которые, кстати, были стираные с вечера. Мало того, что она заблевала меня, так еще ее парень колотился в дверь, дурдом, короче! Пиздец!
Я даже замывать их не стал, просто натянул и побежал домой по морозу, как был. А Колян, идиот нажратый, так ни хрена и не понял, допился до мальчиков кровавых в глазах. Когда я дверь открыл, он рухнул челюстью на край ванны, зубы потом вставлял, металлокерамику. Будьте спокойны, рассказ об этом имел на Удаве бешеный успех, и Колян его читал пять раз, хотя обычно не читает вообще ничего кроме детективов. И еще я из-за этого простудился и месяц не ходил в «Последнюю надежду».
Во второй раз это было на дискотеке. Приехал туда с Черепом, он куда-то съебал втихаря и оставил меня одного. Я подергался немного под техно, причем мысленно видел себя со стороны, аж стыдно стало, как выламывался. Рядом нарисовалась какая-то девушка с синими волосами и блестками на щеках, в топике и джинсах, из которых сверху вылезли тонкие черные трусики; помню еще, что от нее пахло потом, смешанным с дезодорантом – приятно, сладко так. От радости, что она сама подошла, я купил ей выпить, и не один раз купил. Выпила. Рыгнула так, что я услышал сквозь шум, совсем не женственно. Поволокла за руку вниз, через гардероб, к туалетам. Я ей что-то вякнул про средства защиты от СПИДа, и она вынула из сумки целую горсть этого добра, продвинутая тетка. В пяти кабинках кто-то сидел, а шестая была заколочена – там света не было. Я вытащил гвозди и пропустил ее в эту темень. Уселся на унитазе (он грязный был, наверное, но я не видел – а чего не видно, того и нет). С презервативами дело у нас не пошло – не налезали, и хоть ты тресни, чувствительность нулевая. Снимает – стоит, надевает – падает. Не видно еще ни хера. Я матерюсь потихоньку, она тоже, ищет меня наощупь.
И надобно ж такому случиться, что какой-то идиот начал ломиться к нам. Я ему ору, что света нет, здесь все равно заперто было, а он вызывает охранника, вышибает дверь. Девушка у меня на коленях сидит без штанов и орет, этот засранец орет, охранник надрывается и техно это поганое играет до кучи. Я был даже рад, когда нас обоих выперли на улицу. Кругом поле, покрытое льдом, за ним новостройки, мокрый снег идет, девушка пьяная в дупель, я трезвый. Представил себе, как роняю ее в эту снежную кашу и ебу до утра. Рассказал ей, она посмеялась и сглотнула слюну. Потом ррраз! — И проблевалась. Это судьба моя, как видно. На последние деньги поймал машину, отвез ее домой — даже не поблагодарила, как будто так и надо. А я ее, между прочим, на пятый этаж на руках тащил, словно невесту, – лифт не работал.
Падонкам этот рассказ тоже понравился, человек сто в комментах друг с другом пересрались: одни орали, что нужен презерватив, и в нем только импотенты не могут, другие орали: «В одежде вход воспрещен». Дружно осудили охранников и завистливого засранца — короче, я получил неслабое моральное удовлетворение и ОРЗ на неделю.
Третий раз… О, это просто песня. Сидим ночью с Черепом и Коляном у Черепа дома – отец его капитан дальнего плаванья, а мать ушла на дежурство в больницу. Бухаем, как обычно, «Флагман» запиваем пивом. Я еще порылся у него в шкафу, заначку искал, пока Череп сидел на толчке. Нашел вместо травы вибратор его мамаши — долго ржал. Колян в несознанке почти, и вякает:
— А тепер приведите шшшшмар!
Я ему:
— Какие шмары, даун? Два часа ночи! У тебя на них и денег-то нет, говно ты пьяное.
— Кто гговно? Я? — И вздохнул, тяжело так, и зенки закатил.
    Череп листает записную книжку. Он смазливый парень, черноглазый, заводной, бля. Девушек пятьдесят закадрил уже и отымел, даром, что ему шестнадцать. И выглядит намного старше своих лет. Звонит, старается, голос вежливый, медовый просто. Девушки спят, естественно, а те, кто не спит, на три буквы и дальше посылают. И так до пяти утра.
— Череп, кончай звонить, он дрыхнет давно.
— Насрать, что дрыхнет. Я таких позову, которые сами надеваются. — Мне аж стыдно стало за него.
    У одной из них папаша оказался алкашом, мы его разбудили, и он эту Машку под горячую руку за дверь вышвырнул, а одежду из окна покидал. Приходит в шесть утра, нечесаные разноцветные патлы висят, немытая, веки опухли и сопли по щекам размазаны – больно с лестницы пизданулась. Я, хоть и был пьян, ссадины ей промыл перекисью – колени ободрала и ладони. Череп тут же заорал:
— Васька, пойдем, морду набьем этому уроду! — Это он цену себе набивал, что ли? Ну, врежет он этому батяне по ебальнику, а батяня дочке завтра всю морду разобьет. Ну как это объяснишь, если у Черепа две извилины в башке? Налил ему еще, чтобы успокоить, и себя не забыл, и Машу.
    Отрубился как-то незаметно, проснулся на кровати мамаши Черепа, на бархатном фиолетовом покрывале. Джинсы расстегнуты, и резинка на трусах завернулась. Рядом сопит эта Машка, совсем голая, рот открыт, струйка слюны изо рта стекает, на ляжках липкие пятна. Вспомнил, как Череп сказал: «Они сами надеваются». Внутри похолодело вдруг: она в сперме — значит, без презерватива. А если шмара, ее полгорода переимело.
    Я лично ничего не помню. Маша уверяет, что ничего и не было, это она пиво пролила на ноги. Череп говорит, что она насадилась сверху, пока я спал, а Колян утверждает, что их было три, и я трахал двух, а он – одну. Белочку ловил, что ли? Так я и не знаю, стал я, наконец, мужиком или нет. Мнения, как видите, разделились. В тот же вечер я написал рассказ на эту животрепещущую тему: можно ли трахнуть спящего человека? Падонки снова пересрались в комментах, и я был счастлив. Вроде, всё обошлось, не так страшен СПИД, как его малюют.
    Думаете, я вам об этом хотел рассказать? Да ни хрена собачьего. Я еще и не начал даже. И от падонков я ушел не поэтому.

* * *

    На вручение аттестатов я приперся в черном костюме и при галстуке. Мне еще полагалась серебряная медаль, и директриса распиналась по этому поводу полчаса. Сказал «спасибо», вернулся домой, переоделся в синие треники и футболку, потому что жарко было. На выпускной вечер я с этими уебками и сам бы не пошел, тем более что за все про все родительский комитет с меня хотел срубить штуки полторы. Полторы тысячи за такое сомнительное удовольствие? Пусть отсосут за эти деньги! У Коляна денег просто не было, потому что родители поддавали, у Ника мать-одиночка, зарабатывает мало, а Череп остался с нами за компанию. Встретились у магазина «24 часа», красивые. Все в одинаковых синих трениках с тремя узенькими белыми полосками по бокам, как братья-близнецы, в бейсболках и черных майках. Это потому, что все отоваривались на маленьком рынке в нашем квартале. Только морды разные. Череп — красавец, как я уже говорил, только взгляд у него блядский какой-то, глаза вечно блестят. Родители его привезли с Украины совсем мелким, и местные дети над ним  стебались за то, что говорил не так. До сих пор что-то всем пытается доказать, нервный какой-то. Ник самый здоровый из нас, как баскетболист, и вечно ржет не по делу, и с морды не такой привлекательный, зато намного добрее всех нас вместе взятых. Колян жалок и убог, и морда у него еще страшнее, чем у меня, и глазенки белесые, и веснушки на носу, и с девушками ему не везет, как вы уже знаете.
    Попросили какого-то матроса сфоткать нас на фоне забора. Присели на корточки, сделали серьезные рожи и уставились в объектив исподлобья, как раперы или бандиты в ГТА. И, типа, не грози девятнадцатому кварталу, попивая сок у себя в централе. Хорошая фотка вышла, Череп вчера принес. Купили «Спорт-Экспресс», это святое. Высосали пару бутылок «Очакова» прямо у магазина, сплющили их ногами и отправились заказывать места в игровом клубе, чтобы провести эту ночь достойно. Пусть эти отсосы там в школе замутят свой американский пирог — нам поебать. Лучше рубиться в контрстрайк, чем таскать на себе блюющую девицу, я им так и сказал.
В кронштадтском клубе «Навигатор» все места на ночь были уже забиты, не одни мы оказались такими умными, и пришлось пилить на последнем экспрессе в Питер, в нашу старенькую «Технологию». Что такое экспресс? Автобус коммерческий № 510, если не знаете, идет минут сорок. Ник всю дорогу ныл, что футбол из-за нас не посмотрел, он от этого чемпионата Европы совсем дурной стал. За ночь я их всех вынес в контру, а Ник вынес меня в фифу, как обычно, потому что он великий футболист-теоретик. Под утро вяленько поиграли в старкрафт и выкатились из клуба с красными гноящимися глазами.
У Коляна оба родителя ушли в глубокий запой, так что ему не особенно хотелось возвращаться, у Черепа дома снова никого не было, ему там скучно одному, зато у нас еще осталась штука, которую родители мне отвалили на выпускной. Бухать нам было всё равно где, и мы полдня  прошатались по городу с пивом. Успели подраться на Василеостровской с местными гопниками, потому что Череп начал клеиться в сквере не к той девушке. Сидела одиноко и грызла сухарики, вид несчастный. Мы с Черепом уселись рядом и предложили запить. Милая девушка, худенькая такая блондиночка в темных очках, Наташа. Я бы ее на руках унес домой, холил и лелеял.
Она там была с парнем, только парень отошел куда-то. Кто же знал?  Эти наехали вчетвером, да еще Колян, тупиздень, отбил донышко пивной бутылки и начал Джеки Чана изображать. Закончилось всё на набережной, в отделении милиции. Отпустили часов в девять, надоело с нами возиться. С гопотой василеостровской мы в ментуре успели закорешиться и угостили их пивом. А телефон у Наташи так и не взял, наглости не хватило.
Короче, на Старую Деревню приехали уже никакие и с тридцатью рублями на четверых. Сам виноват, думал, еще у Черепа заныкана сотня, а он по пьяной лавочке ее где-то выронил, наверное, когда лез в карман за сигаретами. Для справки: экспресс стоит двадцать пять. Очередь на льготный автобус была такая, что лучше не соваться, и мы решили доехать на электричке до Горской, а там поймать машину и домой по дамбе. Точнее, я решил, потому что эти трое уже плавно ползли на бровях куда покажут. Ник захрапел, как только влезли в поезд, Колян уронил башку в проход и тихо блеванул. У меня у самого глаза слипались — сутки не спал. Чувствовал спиртные пары в собственном дыхании, во рту сушняк, мочевой пузырь разрывается. Сходил в тамбур, дернул дверь между вагонами, удивился, что не слышно стука колес, — уши заложило, отлил на сцепку и грохнулся рядом. С ужасом понял, что не могу встать, пролежал так минут десять. На Горской мы кое-как вылезли на платформу. Хари опухшие, глаза красные, как у кроликов, перегаром разит за три метра, треники сзади в грязи, спереди пропитались пивом, волосы под бейсболкой мокрые, слиплись от пота. Идем обнявшись, как братья, чтобы не упасть. Добрались до автобусной остановки, сели и ждем. Ник опять захрапел, мать его за ногу, Коляна пробрал понос прямо в чистом поле, кто-то с трассы ему посигналил и проорал: «Пацан, ты крут!» Сидит на металлической лавочке, мелко трясется и бредит: «Руки помыть хочу».
Я десять машин застопил, и все как один отвечали: «Извини, пацан. Я пьяных не беру». Хоть пешком иди. А идти по дамбе прилично, скажу я вам, а пьяному – вообще пиздец. Льготный даже не остановился, у него еле двери закрывались, и из средней торчал край розового платья. И вот уже полдвенадцатого, закат над полем, над заливом, облака розовато-желтые, подсвеченные заходящим солнцем — типа, величественные картины нашей северной природы. Я бы на всю эту красотень с удовольствием поглядел из окна машины. Пахло дымом, эти трое дремали под козырьком остановки, позвонила на мобильный мать. Машины стали проезжать реже. Похолодало, а мы были в одних футболках и тонких трениках. Вижу – едет бежевая «пятерка». Я от отчаянья выбежал на дорогу и руки раскинул в стороны – давите, мол, нечего терять. За рулем мужик лет пятидесяти, рядом жена – полная добрая тетка, волосы как у барашка. Я, чуть не плача (а у меня уже и правда истерика началась), уговаривал взять этих придурков. «Видите, — говорю, — им плохо! Выпускной отмечали, в первый раз так напились. Они будут тихо, как мыши. Родители волнуются». Особенно упирал на несчастных родителей, наверняка у этой пары дети и внуки, тоже за них волнуются. Дышал на них сивухой и проявил такие чудеса дипломатии, что мужик даже помог посадить этих кретинов на заднее сиденье. Только спросил тихо:
— Их в салоне не стошнит?
— Не стошнит, что вы, они чем могли уже стошнились.
— А ты-то сам как? — Действительно, о себе я не подумал. Вручил ему тридцатник за проезд, отчего он даже обиделся немного.
— Я доеду как-нибудь, спасибо вам огромное. Вы нас очень выручили, спасибо вам.
— Да не за что. Удачи!
    И остался один-одинешенек на этой остановке. Машины даже не останавливались, неслись мимо, вздымая мелкую черную пыль. Я чувствовал, как всё мое лицо лоснится, и пыль прилипает к жиру, вытопленному жарой из пор. Руки черные – не мыл со вчерашнего вечера, футболка вымокла до нитки, и теперь холодит тело. Пересчитал в сумраке все обертки и осколки стекла под ногами, все окурки. Сигареты у меня самого кончились давно, но я нашел одну почти целую, «Вог» с ментолом, обкуренную на кончике. Видимо, бросил кто-то до нас, когда подошел автобус. На окурке был розоватый след помады с парой блесток. Я лизнул его, даром что поднял с земли. Ни одну сигарету не выкуривал с таким наслаждением, приятно было до дрожи, такое чувство, будто легкие недостаточно большие, не вдохнут всё это блаженство. Потом сообразил, что не пережал пальцем перфорированный фильтр – вот и не вдохнуть. Дамская сигаретка.
    Остановился убитый жигуленок, водитель потянул носом и сказал: «Проспись». Урод. Если бы там был камень, я бы ему в окно запустил. Так прошел еще час. Стало совсем холодно, ветер на равнине всегда сильнее. Я скорчился в углу на скамейке. Представил, что я здесь не один, а с той девушкой из парка, с Наташей. Но я, конечно, почище, и в джинсах, а не в трениках, и бритый, и трезвый.
    Я снимаю с нее очки, а под ними милые карие глаза, и она такая вся стеснительная, я долго целую ее, чтобы привыкла ко мне и не боялась, потом расстегиваю на ней джинсы, аккуратно запускаю туда руку, не грубо, им так не нравится, это я затвердил как «Отче наш». Медленно, но верно веду ее подальше в поле, подстилаю свою футболку ей под голову, снимаю с нее желтый топ, медленно и эротично стаскиваю джинсы, и ее не тошнит, а совсем даже наоборот. Сижу так, убаюкиваю сам себя. Вот уже я ей вставляю, и член не проходит, потому что она еще девственница. И я шепчу вслух: «Ты, главное, расслабься, тогда не будет больно. А то у тебя все мышцы сжались». И глажу ее ножки в босоножках на высоких шпильках. Потому что порнотелки не снимают обувь, я к этому привык. Лежим после секса на траве, прижавшись друг к другу (я себя обнял за плечо одной рукой), я курю, весь такой счастливый. Спохватываюсь:
— Тебе дым не мешает?
— Что ты, не мешает, кури сколько хочешь. — И целует меня в переносицу.
Мило так побеседовал сам с собой. Эх!.. Рука упала с плеча на колено, и я проснулся. Увидел в сумерках серую тачку — кажется, это была «девятка». Ехала медленно, будто специально для меня. Из последних сил поднялся со скамьи, водитель понял всё без слов. Я свалился на заднее сиденье, пролепетал: «До квартала» и отрубился. Последняя мысль в башке – только бы добраться до дома, в лифт, дверь открыть и спать, спать, спать, мягко спать.
    Очнулся оттого, что стало холодно и болела правая рука. Лицо колола трава, правая рука подо мной, а левую кто-то заломил и давит сверху. Сообразил, что с меня спустили штаны. Кто-то харкнул мне на задницу, я еще подумал: зачем? Кругом темень — и жаркое дыхание в затылок. Кто-то тычет в анал чем-то твердым. Сжал задницу. Решил, что глюк очередной. Потом: что за ахтунг? Ебут! Меня! Башку поворачиваю как могу – и его рожа в темном небе. Господи ты, боже мой! Прижал, сука, к земле, мои ноги у него между колен, не пошевелиться. Но, слава богу, у него не входит пока, скользит по верху, тычется куда-то выше. Я заорал, как резаный, дернулся.
— Лежать! — И как заломит руку еще круче! Боль адская, давит всей тушей, сильный, сука. Я взвыл снова. Лежу и соображаю: кроссовки на мне. Если резко ударю ногами вверх, попаду ему по заднице, а может, и по яйцам. Он от неожиданности меня выпустит, и я чесану вперед так быстро, как смогу.
— На хуй я тебе сдался? Пусти!
Он даже не ответил, только ткнул в позвоночник так, что у меня дыханье сперло.
— Бей, пидор гнойный. Еби меня нежно!
И еще ткнул, не поленился. Свободной рукой берет меня за волосы  и возит лицом по земле, другую ослабил. Я извернулся и врезал ему пятками под зад со всей силы, он потерял равновесие и свалился на бок, я вскакиваю, он хватает меня за штаны и тащит вниз. Кроссовки застряли в штанинах, я тоже упал, заехал ему в глаз коленом; он вцепился в штаны мертвой хваткой, так, что они затрещали. Я все-таки выскользнул из треников и со всей силы пнул его ногой по яйцам. Он заорал, согнулся пополам, и я с низкого старта рванул вперед, не разбирая дороги. Под ногами был песок, это я точно помню, потом ил, а потом вода — по колено, залив мелкий, и я почесал по нему, как Иисус по водам. Бежал по дну, пока вода не поднялась по пояс, прямо в кроссовках, упал, нахлебался так, что в носу запершило. Потом сообразил, что меня отовсюду видно, и подрал уже в сторону, по направлению к берегу. Справа росли высокие камыши, я пробрался в них на четвереньках, как партизан, и затаился. Сумерки, на горизонте розоватая полоска утренней зари. В ушах звенит, как будто я лежу под водой, в желудке пусто, я весь дрожу, зуб на зуб не попадает.
    Кругом тишина, его там не слышно, шума двигателя – тоже. Еще бы, такая боль, где уж тут ехать. В башке параноидальные мысли: он меня ищет. Он рядом, в камышах. Сейчас прыгнет сзади, начнет меня топить, а потом выебет мертвое тело, это ему как два пальца обоссать. Заднице было непривычно холодно. Вспомнил, что треники там, на берегу, вместе с мобилой, бумажником и ключами. В мобильнике записан мой домашний телефон. Вычислит по базе адрес – и пиздец мне, и пиздец родителям. Простоял в воде полчаса, наконец услышал, как он заводит мотор. Уехал.
    Вылезаю. Ветер такой, что сдохнуть можно, я весь мокрый. Треники с трусами так и не нашел — забрал этот пидор, нарочно, надо думать. Знает, что я без них далеко не уйду. Может, остановился где-то поблизости, выключил фары, прошел немного назад и снова ждет? Кроссовки хлюпали, вылил из них воду, обратно натянул с трудом. Сориентировался быстро: это самый дальний пляж за фортом Шанц. Рядом заброшенный санаторий, огороды и военные части, там тоже давно никого нет. Только доски с надписями «высокое напряжение» висят на проволочной сетке. За ними мемориал и кладбище. Кругом деревья гнутся от ветра, и эти чертовы летние сумерки, ночь белая. Я с оглядкой добрался до стены форта, выглянул из арки наружу. Вроде, никого. Вспомнил фразу: «Падонак! Посади дерево, вырасти сына, убей пидара!» Очень актуальная фраза, очень. Только хрен его убьешь. Он скорее сам мне шею сломает. Сильный, как десантник.
    Иду по направлению к кварталу, даже не по шоссе, а по дну придорожной канавы, чтобы при случае перемахнуть через сетку – ему машину станет жалко, не протаранит. Так и есть, свет дальних фар впереди. Наверное, обронил что-то, возвращается. Может, не за мной уже. Я залег в своей канаве, и ветер неприятно холодил задницу. Как будто трогал своими пидорскими прозрачными лапами. Он проехал. Я все-таки нашел дыру в сетке, пролез внутрь, забежал в дальний коттедж и заложил дверь доской. Руку занозил, даже не заметил. Помню, там были груды мусора и кто-то еще помочился в углу – воняло.  Сел прямо на пол, подождал. Он снова проехал по шоссе. Я просидел там еще около часа для острастки, промерз до костей.
    Домой шел не больше часа, мимо военных частей, огородов, мимо ржавой сетки, мимо кладбища. Мне эта дорога показалась самой долгой в жизни. На посту гибэдэдэшники протерли удивленно зенки, когда я пронесся мимо. Кто-то стоял у магазина, заржали за спиной. У подъезда сидели на лавочке две пожилые соседки – дышали ночным воздухом. Лифт не работал, и я взбежал на десятый этаж по лестнице, а на моей площадке, как нарочно, сидели мелкие и резались в карты. Я их морды до сих пор помню. Не спится им, говнюкам. Получат пиздюлей завтра.
    По кнопке звонка колотил кулаком, у матери тоже лицо вытянулось. Я уже на всё положил, даже не прикрылся, тем более – мать, не чужой человек. Кроссовки мокрые стащил и повалился в постель. Услышал над ухом, какой я алкоголик. Она еще отца привела на меня полюбоваться, он тоже вознамерился меня воспитывать, но я уже засыпал.
Днем встаю – и эта поганая слабость, абстинентный синдром. Падаю обратно, даже рукой пошевелить – и то трудно. Тело будто не свое. И руки дрожат мелкой дрожью, как у старика с болезнью Паркинсона. Зову:
— Мама!
— Чего тебе, алкоголик?
— Мама, нам замок новый врезать надо. У меня ключи сперли.
— Допился! Не беспокойся, тебе на роду написано умереть бомжом. Позорище! Мобильник тоже сперли или сам потерял? И штаны заодно сперли? Да кому нужны твои треники? У тебя крыша поехала, мой дружок. Ты от армии можешь смело по этой статье откосить. — И ходит по комнате туда-сюда, как лев по клетке. Еще волосы рыжие после мытья не расчесаны, торчат, словно грива. Сейчас загрызет.
— То ль, как рощу в сентябрь, осыпает мозги алкоголь…
— Осыпает, осыпает. В ПТУ тебе место с таким образом жизни.
— Их теперь лицеями называют…
— Простите, где уж мне это знать!
— Мама, тебе рассказать?
— Избавь меня от этих подробностей.
    Я, собственно, ей собирался рассказать всю правду, как проехал нашу остановку, и на меня напали раперы в городе, у дома быта. Не хочет – и хрен с ней. Минеральной воды мне купила – и на том спасибо.
    Лежу, молока еще выпил по дури, от этого стошнило желтеньким. Страдаю. И думаю, думаю об этом мужике. Вот он вводит номер моего домашнего телефона и находит по базе адрес. У него даже ключи есть. В лицо я его не запомнил, потому что темно было. Серых «девяток» у нас до черта в округе, на номер я, естественно, не взглянул. Внутренний голос мне говорит, что это херня, он второй раз рисковать не станет. А вдруг? Не то чтобы я боялся, нет. Я лежал и пытался представить, как разбиваю ему харю огнетушителем, у меня такой фильм есть. Но огнетушитель почему-то отодвигался на второй план, и я снова чувствовал его поганый член на своей заднице.
Поймал себя на мысли, что мне даже хочется, чтобы он меня выследил, я его тепло встречу и буду любить горячо, так, чтобы он с больничной койки год не вставал. Не выдержал, набрал номер своего мобильника, но он его, конечно, выключил – не дурак. Лежу дальше. Сомнения терзают: успел он мне вставить, пока я был в несознанке, или нет? Прикинул так и эдак, скорее не успел, раз плюнул. Они плюют перед тем, как вставить, чтобы не натереть себе, это я тоже где-то видел или читал.
    На следующий день к родителям Коляна вперся пьяный сосед, начал буянить. Мы с Коляном стояли на лестнице, разговаривали. Я услышал, как он орет на тетю Свету, ворвался в квартиру и двинул по еблу так, что он рухнул на спину, и его затылок громко треснулся об пол. Колян меня вдвоем со своим батей от этого соседа оттаскивал.
При одной мысли о сексе становится не по себе, и девушек жалко, им больно, наверное. Не могу смотреть порнуху, не могу нормально читать. Сижу с книгой и вдруг замечаю, что третий раз читаю одну страницу. Вскакиваю и бегу куда-то по квартире, а зачем – не помню. Какое уж тут поступление? Результаты ЕГЭ на журфаке не принимают. Я там разрыдаюсь на экзамене, как беременная баба.
Включил утром телевизор, там какой-то мультик японский, заставочка, музыка играет — и я реву непонятно отчего, захлебываясь слезами. Ладно бы там парня насиловали, так нет, мультик детский, обычный.    
Руки дрожат до сих пор. Не могу представить себя с девушкой, не могу! Картинка переворачивается, и я лежу лицом вниз, и трава колет щеки, набивается в рот. Ноги неприятно холодеют. Вечером тогда немного оклемался, зашел на Удав, и всё это мне показалось таким фальшивым, картонным, словно декорации в театре; персонажи дохлые, нереальные, написано всё топорно, и мои рассказы – самые уебищные, особенно про то, как Путин в детстве знакомится с Хакамадой, а дальше сами понимаете. Детство полное. И сайт полон малолеток, которые ни хера не знают о жизни, и секс видели только в телевизоре, и дома сидят ночами перед компом, потому что больше делать нечего, и половина из них еще девственники прыщавые. Не могу я после того, что со мной случилось, в комментах сраться, как раньше. Хотя бы потому, что видел настоящего пидора.
Взял и удалил всё, что написал за два года. С диска це, не с Удава, конечно, там оно до сих пор сияет, словно серп и молот.
    А завтра утром я пойду в наш психоневрологический диспансер, к доктору Долгову. Сдаваться.