Парадное было тусклое, сырое и безрадостное, а старуха - белая и отвратительная. На ее лице громоздилось несколько крупных волосатых родинок, на одутловатом теле неопрятно сидел цветастый ситцевый халат, редеющие нечистые волосы были собраны сзади в кичку. Старуха воняла старухою и кухней. Старуха смотрела на Грубина в упор и делала ему знаки. Грубин не понимал, чего хочет от него старуха и немного смущался. Вообще-то он всегда смущался, когда приходилось близко общаться со старухами. Старуха высоким скрипучим голосом произнесла тираду, смысла которой Грубин не уловил, развернулась к нему пухлым увесистым задом и стала подниматься по лестнице. Грубин заметил, что обута старуха была в дряхлые тапки со стоптанными задниками. Пятки у старухи были желто-грязными, сплошь испещренными черными трещинами. Задники тапок звонко хлопали по старухиным пяткам, когда она отрывала ногу от ступеньки. «А пятки-то то у вас… поганые!» - вскричал Грубин. «Поганые!!!!» -  заорал Грубин во весь голос. «Ганые.. ганые.. аные.. аные.. е….е» , - отозвалось эхо парадного. Старуха развернулась и, уставясь на Грубина в упор, стала медленно надвигаться на него. «Дура! У тебя ведь не пятки.. Это же форменное безобразие, а не пятки!». Приблизившись, старуха могучим ударом в ухо повергла Грубина наземь. А опосля, скинув ненужные тапки, стала лупить его смрадными омерзительными ногами. Барахтаясь под старухиными пинками, Грубин затосковал. Потоптавшись на Грубине всласть, старуха сплюнула сквозь редкие зубы в грубинские очи, отерла руки о халат, процедила «Щенок…» и важно удалилась.
Грубин лежал на грязном холодном полу парадного и размышлял. Он думал о том, что наступило лето. Что воздух нынче чист и прозрачен и пахнет листвой, солнцем и сиренью. Что ночью сейчас особенно красиво, потому как темнеет рано и, кажется, небо так близко, что его можно проткнуть палочкой от чупачупса и задохнуться от хлынувшего вакуума. Грубин лежал и не чувствовал боли в размолотом теле, а старуха варила на втором этаже кислые щи, одним глазом смотрела передачу «Женский взгляд» и бурчала себе под нос веселую песенку про чунга-чангу. Вдруг щи закипели, ходики пробили четверть пятого; внутри старухи что-то со скрежетом повернулось, звонко щелкнуло; старуха замерла, челюсть ее отвисла, глаза выскочили из орбит и со стуком покатились под буфет; на месте ключицы из кожи стремительно выскочила ржавая пружина. Старуха покачнулась, а потом с грохотом рухнула на пол, разлетевшись на множество мелких металлических и керамических частиц. Кислые щи залили плиту, а в туалете прорвало канализацию. Зловонные потоки бурно заполнили старухину квартиру, подхватив ее безжизненный остов и опрокинув его в окно на мостовую. Ударившись головой о поребрик, старуха разломилась надвое. Около нее начала расплываться темная лужа, пахнущая креозотом.
Канализационные воды хлынули в парадное, шумно стекая по ступеням. Мгновенно они заполнили все квартиры, и остальные старухи тотчас вышли из строя.
Волны подхватили Грубина, который, поскрипывая, отдался воле стихии. Небольшую вмятину на животе заполнила волна с крошками полуразложившихся экскрементов. «Ну вот», - расстроился Грубин. «Ведь давно хотел заделать». Зачесалась поясница, Грубин сунул руку назад и нащупал на спине маленький молодой побег. Сильно потянув на себя, он оторвал его и поднес к глазам. «Совсем молодой», - растрогался Грубин, - «вон даже листики малюсенькие проросли». Он положил побег на недавно зачищенную наждачником грудь. Покачиваясь на волнах, Грубин подумал, что как же хорошо, что зловредная старуха не устроила пожар.

©2004 Облом off